Элизабет Вернер
Мираж
Зинаида при виде сына забыла все. Она бросилась к нему с криком: «Перси! Мой Перси!», прижала к себе и стала горячо целовать. Мальчик, удивленный, растерявшийся, первую минуту сносил ее ласки, но потом стал упираться.
– Оставь меня! – закричал он вырываясь. – Пусти! Не целуй меня, я этого не хочу!
Зинаида вздрогнула от этого тона и сопротивления, но сразу опомнилась; ведь ребенок так долго не видел ее, конечно, мать стала для него чужой.
– Ты не узнаешь меня, Перси? – нежно заговорила она, стараясь задобрить его. – Я ведь твоя мама, я так люблю тебя! О, это все те же большие глазки, все то же милое-милое личико! Дитя мое, мое единственное сокровище, наконец-то я опять вижу тебя! Разве ты не любишь своей мамы?
Она снова сжала его в объятиях и стала осыпать страстными ласками. Нежный, любящий голос, казалось, вызвал в ребенке воспоминание о прежних временах, когда мать была еще с ним; он посмотрел на нее с удивлением, потом повернул голову и вопросительно взглянул на отца.
Лорд Марвуд стоял в нескольких шагах, не вмешиваясь; теперь он сказал, как бы в ответ на безмолвный вопрос сына:
– Да, Перси, это твоя мама; ты ведь знаешь, что она уехала от нас.
Его слова звучали резко и явно имели для мальчика какое-то особенное значение, потому что он вдруг бурно вырвался и гневно крикнул:
– Нет, я не люблю тебя! И ты меня не любишь! Ты бросила меня с папой и уехала далеко-далеко! Ты злая! Я хочу быть с папой, а ты уходи! Я не люблю тебя!
Зинаида побледнела, как смерть, и посмотрела на мужа; он стоял как будто совершенно равнодушный, но она увидела в его лице выражение торжества и воскликнула:
– Это ваша работа!
– Что, миледи? – ответил он ледяным тоном. – То, что Перси любит отца, который заботится о нем, а не мать, которая бросила его? Мне кажется, это вполне естественно.
– Перси, иди ко мне! – крикнула вне себя Зинаида. – Ты должен прийти ко мне, должен любить меня! Перси, ты слышишь?
В ее отчаянном призыве чувствовался смертельный страх, но мальчик услышал только приказание, и в нем вспыхнуло упорство.
– Нет, нет! – крикнул он с горячностью, очень напоминающей мать. – Я не хочу к тебе! Не подходи ко мне!
Так как она все-таки подошла, то он замахнулся и ударил ее, а потом отбежал к отцу и уцепился за него.
Марвуд обвил рукой своего «сына и наследника», и опять на его губах выступила жестокая улыбка, как тогда, когда он шел за сыном; он заранее знал, чем кончится свидание.
– Полагаю, наш спор решен, – сказал он. – Едва ли вы пожелаете, чтобы подобные встречи повторялись; это должно быть тягостно для вас, да и для Перси не полезно. Я убежден, что теперь вы примете мое условие, и тогда, повторяю, вы свободны и можете жить совершенно как вам угодно.
У него не было жалости к этой измученной женщине, и даже в такую минуту он не избавил ее от злорадной насмешки. Но Зинаида уже не почувствовала ее; она молчала с того момента, как на нее поднялась маленькая детская ручка. Она бросила на мальчика взгляд, полный смертельной муки, и опустилась на пол; страшное волнение привело к истерике.
Взгляд ли матери или ее отчаянные рыдания подействовали на Перси, только он почувствовал, что причинил ей горе.
Посмотрев сначала на отца, потом на мать, он, наконец, проговорил тихо и робко:
– Мама плачет!
Марвуд сдвинул брови. Истерика, пожалуй, еще обморок! Этого только недоставало! Неужели сценам конца не будет? Он подошел к жене и произнес:
– Мне очень жаль! Я хотел избавить вас от этой сцены, но вы вынудили меня. Боюсь, что мое присутствие вам в тягость, и потому мне лучше уйти… Пойдем, Перси!
Он взял сына за руку и хотел вывести его, но Перси колебался; он все смотрел на мать и повторил почти просительным тоном:
– Мама так сильно плачет!
Складка между бровями Марвуда углубилась; он пожал плечами.
– Мама нездорова, мы пришлем ей лекарства, – сухо сказал он и потащил сына за собой.
Тот пошел, но на пороге еще раз оглянулся; он как будто понимал, как жестоко оставлять теперь одну эту насмерть раненую женщину.
* * *
В Мальсбурге только что кончили обедать. Миссис Гартлей удалилась к себе, мужчины ходили туда-сюда по террасе, а Перси играл с большим сенбернаром. Потрясающая сцена, происшедшая несколько часов назад, по-видимому, не произвела впечатления на лорда Марвуда. Он с полнейшим душевным спокойствием наслаждался сигарой. Гартлей, напротив, был серьезен и задумчив и с неодобрением сказал:
– Боюсь, что ты был слишком жесток, Френсис; на твоей супруге лица не было, когда я провожал ее до экипажа.
– Я только остался тверд, и с такими эксцентричными натурами это, безусловно, необходимо, – спокойно объявил Френсис. – Этим вечным стремлениям к ребенку надо было положить конец.
Выражение лица Гартлея показывало, что он не согласен с другом, но он промолчал и только после некоторой паузы спросил:
– Значит, ты немедленно начнешь дело о разводе?
– Как только вернусь в Англию. Теперь мне уже не понадобится в судебном порядке отстаивать свои исключительные права на сына, и развод обойдется без скандала, это главное. – Это было, действительно, главным для Марвуда. Он имел чрезвычайно довольный вид и, пуская в воздух голубые колечки дыма, спокойно перешел к другой теме: – А что ты думаешь относительно прогулки в лодке? Теперь, кажется, самая пора; жара спала, и подымается ветерок; хорошо будет плыть под парусом.
Гартлей взглянул на горы, которые все сильнее затягивались облаками, и сказал с некоторым сомнением:
– Кажется, там собирается гроза, и, если ветер переменит направление, она захватит нас на озере.
– Вздор! Эта гроза собирается весь день, да здесь, на тихом горном озере, она и не представляет опасности.
– Наше озеро вовсе не так безобидно, как ты думаешь; ты еще не видел его в бурю; тогда оно так же коварно и опасно, как море. Впрочем, если хочешь, я готов, только лучше оставить Перси дома.
– Почему? Он так любит кататься в лодке.
– Но если разразится буря…
– То он познакомится с ней. Я не хочу делать из сына неженку; у него и так есть к этому расположение от матери.
– А, может быть, обойдется и без грозы, – сказал Гартлей, еще раз бросая испытующий взгляд на облака. – В случае нужды мы можем пристать где-нибудь.
– Я пойду и велю приготовить лодку, – сказал Марвуд. – Ступай наверх, Перси, и скажи, чтобы тебя одели; мы сейчас едем.
Он спустился с лестницы и пошел на берег. Гартлей направился за ним, но попутно остановился около Перси, который вел себя сегодня удивительно тихо; он не бегал с собакой, как всегда, а только гладил ее, и его глаза были задумчиво устремлены на дорогу, извивающуюся вдоль берега.
– Сейчас мы поедем, Перси, ведь ты любишь кататься по озеру? – сказал Гартлей.
Мальчик, всегда выражавший радость по этому поводу, теперь, к удивлению Гартлея, только молча кивнул.
– Что с тобой сегодня, мой милый?
– Папа бранил меня за то, что я говорил о маме, – сказал Перси вполголоса и вдруг, близко придвинувшись к Гартлею, напряженно спросил: – Правда, что мама злая и совсем меня не любит? Она так сильно плакала.
Гартлей нахмурился. Он погладил мальчика по голове и сказал успокоительно:
– Не спрашивай об этом, Перси! Это вещи, которых ты еще не понимаешь. Ступай, возьми свою матросскую шляпу. Ты сядешь возле меня, и я дам тебе править рулем.
Обычно это приводило Перси в восторг. Он чрезвычайно гордился, когда ему давали держать руль, и воображал, что действительно правит лодкой. Но сегодня и это не подействовало. Большие глаза ребенка задумчиво смотрели вдаль, и он еще раз тихо и печально повторил:
– Мама так плакала!
32
Надвинулись тучи, и над озером разразилась одна из запоздалых гроз с бурей, предвестницей близкой осени. Озеро, казавшееся всегда удивительно мирным, было в самом деле коварным и опасным в такую погоду. Это знали все, кто был близко знаком с ним, и многочисленные лодки, рассеянные по обширной водной поверхности, при первых признаках опасности на всех парусах устремились к берегу. Даже пароход добрался до пристани лишь после усиленной борьбы с волнами и, высадив испуганных пассажиров, не пошел дальше. Обитатели гостиницы, находившиеся на террасе, спрятались в дом и смотрели из окон на бушующее озеро, представлявшее красивую, но страшную картину.
Только в одной комнате на грозу не обращали внимания. Леди Марвуд, вернувшись из Мальсбурга, заперлась и не выходила весь день. Зоннек и Эрвальд, встретившие ее при возвращении, пришли в ужас от ее вида, но она отказалась отвечать на вопросы и не пустила к себе Эльзу; она хотела быть одна.
Только к вечеру она послала за Рейнгардом, и он пришел. Она лежала в кресле, совсем разбитая, и говорила усталым, беззвучным голосом.
– Благодарю вас за то, что вы приехали, но мне это уже не нужно. Я не знала, что делать в отчаянии, а мудрый Зоннек только доказывал мне нелепость, невозможность, неисполнимость всех моих планов. Вас они не испугали бы, я знаю, вы помогли бы мне, но теперь это уже не нужно.
– Вы виделись с лордом Марвудом?
– Да.
– И видели сына?
– Да. Моего сына научили ненавидеть мать. Он отвернулся от меня, потому что я «злая», вырвался из моих рук и ударил меня… О, Господи, чем я заслужила это?
В этом восклицании слышалось такое безысходное горе, что Рейнгард невольно сжал кулаки и прошептал:
– Подлец!
– Не правда ли, вы не поверили бы этому? – спросила Зинаида дрожащими губами. – Он… Марвуд… потребовал, чтобы я отреклась от Перси; это цена моей свободы. Я сказала, что никогда не отрекусь… но он все-таки победил! Я заплачу назначенную им цену; ребенок все равно для меня потерян.
Она закрыла лицо руками и разразилась дикими рыданиями без слез; можно было снова ожидать истерики. Эрвальд поспешно подошел и наклонился над ней.
– Зинаида, сдержитесь! успокойтесь! Вы убиваете себя этими бесконечными волнениями. Я боялся, что ваша встреча кончится именно так, и спешил сюда, чтобы удержать вас, но опоздал. Зинаида, вы слышите меня?
Его голос и близость оказали свое действие; судорожные рыдания перешли в тихий плач. Зинаида бессильно оставила в его руке свою руку, которую он взял и крепко сжал.
Рейнгард продолжал:
– Вы должны были предвидеть, что Марвуд не оставит вам даже любви вашего ребенка. Освободитесь же от этого человека, какой бы то ни было ценой. Спасите свою свободу, хотя бы это нанесло вам смертельную рану; в оковах от ран умирают, на свободе их можно залечить.
Эрвальд говорил с серьезным участием; он считал себя виноватым в несчастье этой женщины, потому что она с отчаяния решилась на этот брак, когда была вынуждена отказаться от него. В каждом его слове чувствовались страх за нее, горячее желание, чтобы она освободилась от цепей, которыми сама себя сковала. Зинаида видела это, и сквозь горе и муку в ее душе блеснула надежда на счастье, скрывавшееся в будущем.
– Залечить! – повторила она. – Вы поможете мне их залечить, Рейнгард?
– Если бы я мог! Но вы знаете, я должен ехать. Через неделю я уезжаю из Европы.
– И я с вами! Я не останусь здесь!
Очевидно, это было внезапным решением. Эрвальд выпустил руку молодой женщины и с изумлением вопросительно посмотрел на нее.
– Вы хотите вернуться…
– В Каир, да! Вы думаете, что удерживало меня на этом холодном, суровом севере? Я не хотела уезжать далеко от Перси, боясь упустить случай увидеться с ним. Что мне делать здесь теперь? Я вернусь на родину, у нас с вами одна дорога.
– Я еду в центральную Африку, – серьезно возразил Рейнгард. – Пройдет, может быть, несколько лет, прежде чем я вернусь обратно.
– Я знаю, – тихо ответила она. – Я буду еще долго-долго одна, да к тому же сначала ведь я должна еще освободиться от тех уз. Но я буду терпеливо ждать свободы и… тебя.
Эрвальд побледнел и невольно отступил на шаг. Зинаида, не видела этого; ее глаза еще застилались слезами. Наконец она продолжила:
– Ты не высказал, но хотел высказать то, что мы все-таки оба знаем, и я часто сердилась за это на тебя. Ты был, конечно, прав; зато теперь мы можем без угрызений совести смотреть в глаза друг другу. Но теперь, когда нам опять предстоит разлука и ты уезжаешь навстречу опасностям, это должно быть сказано.
Черные грозовые тучи погрузили комнату в сумерки и бросали мрачную тень на лицо Эрвальда, на котором отражались душевная борьба и с трудом сдерживаемая мука; он должен был нанести смертельный удар женщине, которая так твердо верила, что он любит ее, и цеплялась за него, как утопающий за соломинку. В эту минуту она опять казалась прежней Зинаидой, милой, еще не тронутой жизненными бурями, девушкой, которая жаждущими глазами смотрела в будущее, ожидая от него счастья; она была полна бесконечной кротости и трогательной преданности, когда, не замечая странного молчания Эрвальда, встала и, подойдя к нему, заговорила:
– Ты любил меня, Рейнгард, но твоя суровая, недобрая гордость не хотела уступить, и нам обоим пришлось жестоко поплатиться за это. Теперь ты достиг высоты, о которой мечтал, и можешь протянуть руку твоей Зинаиде, которая и тогда уже с радостью приняла бы ее, когда ее предлагал ей молодой, никому неизвестный человек. Одно это воспоминание поддерживало меня в то ужасное время, когда я отчаивалась во всем, оно одно предохраняло меня от искушения, когда столько людей лежало у моих ног, а я была так безгранично одинока. Ты не веришь клевете, Рейнгард, и, я знаю, поверишь мне, если я скажу, что достойна быть твоей женой. Так возьми же меня! У меня нет на свете ничего, кроме тебя и твоей любви!
Молния ярко осветила комнату, и раздался протяжный удар грома. Рейнгард выпрямился, и из его груди вырвался мучительный вздох; затем он проговорил твердым голосом:
– Зинаида, я не могу лгать.
Зинаида вздрогнула и, не понимая ответа, широко раскрытыми глазами вопросительно посмотрела на него.
Одну секунду он еще колебался, но затем глухо и тихо произнес:
– Я знаю, что ты предлагаешь мне вместе со своей рукой и что я теряю во второй раз. Может быть, мне следовало бы все-таки принять твой дар и оставить тебя в заблуждении, но я не хочу тебе лгать. Ты потребуешь от мужа безраздельной, пылкой любви, а я не могу дать ее тебе; я люблю другую.
Наступила долгая, тягостная пауза. На небе то и дело сверкала молния, вокруг дома гремела гроза, но в комнате было тихо как в могиле. Зинаида не вздрогнула, не двинулась; она стояла, точно до нее дотронулась ледяная рука, своим прикосновением заморозившая в ней жизнь.
– Теперь ты знаешь, – проговорил, наконец, Эрвальд. – Я был обязан сказать тебе правду, как бы жестока она ни была… Зинаида, ты не слышишь меня?
Она медленно провела рукой по лбу, как бы силясь что-то сообразить, и проговорила машинально, без всякого выражения в голосе:
– Нет, я слышу… Ты любишь другую… Кого?
– Не спрашивай, прошу тебя! Я никогда не буду обладать ею, она недосягаема для меня, и, уехав теперь, я никогда больше не увижу ее. Прости мне это признание; прощать мое счастье тебе не приходится, оно погибло для меня так же, как и для тебя.
Зинаида все еще стояла, не шевелясь и смотрела на Эрвальда, точно стараясь прочесть на его лице имя, которое он не говорил; вдруг ей все стало ясно.
– Эльза! – вскрикнула она. – Это Эльза!
Рейнгард молчал, опустив глаза.
– Говори, я хочу знать! Ты любишь Эльзу?
– Да… жену моего друга! Одна мечта о счастье уже представляет измену ему. Я должен уехать навсегда.
Зинаида собрала все свои силы; она не хотела давать волю своему отчаянию в его присутствии.
– Уйди, – сказала она едва слышно. – Оставь меня одну!
Рейнгард сделал к ней шаг в порыве жгучего раскаяния.
– Неужели я должен был молчать? Моя судьба приносит тебе всегда только горе! Это какой-то рок!
– Уйди! – повторила Зинаида с внезапно прорвавшейся горячностью. – Оставь меня! Я больше не в силах это выносить! Будь милосерден, оставь меня одну!
Рейнгард понимал, что должен уйти, и повернулся к двери.
– Прости. Я не мог иначе. Прощай!
Дверь за ним закрылась; Зинаида осталась одна. На этот раз страстного взрыва горя не было; последний и притом самый тяжелый удар сломил все силы, которые еще у нее оставались.
Она хранила в сердце, как святыню, свою девичью любовь и, как ни горько жаловалась на гордость Рейнгарда, разлучившую их, никогда не сомневалась в его любви; она верила в нее твердо, непоколебимо. Теперь и эта вера была разбита; Зинаида чувствовала в эту минуту, что он никогда не любил ее.
Итак, значит, Эльза заставила Эрвальда узнать страсть. Да, он бессознательно любил прелестную, необузданную девочку, потому что натолкнулся на сопротивление с ее стороны, а теперь любит красивую, суровую жену друга, выказывавшую по отношению к нему ледяную холодность. Она была недоступна для него, и все-таки он жертвовал ради нее женщиной, беззаветно отдававшейся ему; он не хотел счастья с другой.
Буря рванула плохо запертое окно, обе половинки его со звоном распахнулись, и в комнату хлынул поток дождя. Зинаида оглянулась, медленно встала и подошла к окну. Ее большие темные глаза горели на мертвенно-бледном лице; она прислонилась к косяку окна и устремила взгляд на бушующее озеро. Как дико метались и пенились волны!.. Но под ними в глубине был покой.
Не первый раз Зинаида прислушивалась к этому манящему и в то же время пугающему голосу; его шепот часто раздавался в ее душе, увлекая ее в заколдованный круг, из которого уже нет выхода. Но каждый раз этот шепот умолкал при одном воспоминании, никогда не покидавшем ее. Когда-то она, молодая девушка, мечтала о великом, беспредельном счастье; это счастье появилось перед ней, как светлый мираж, и исчезло; но жажда счастья осталась и продолжала нашептывать ей, что не все еще потеряно, что счастье вернется вместе с тем, кто унес его с собой. Теперь человек, которого она любила, вернулся, и среди горя и муки снова всплыла ее мечта, золотая, все озаряющая. Она простерла к ней руки, хотела удержаться за нее, но обманчивый образ насмешливо растаял в воздухе, и она осталась одна, одна среди пустыни, в которой нет дороги.
Зинаида выпрямилась со спокойствием, которое дается человеку, твердо принявшему решение. Она уже не чувствовала муки последних минут, в ее душе было пусто и мертво; только на мгновение в ней шевельнулась тупая боль, когда она взглянула в сторону Мальсбурга, где ее сын так бурно вырвался из ее объятий и поднял на нее руку. Перси не будет больше ненавидеть свою мать – ему скоро скажут, что она умерла.
Зинаида пошла в соседнюю комнату за дождевым плащом, надела его, низко надвинула на лоб капюшон, чтобы по возможности не быть узнанной, и отправилась в свой последний путь.
На веранде гостиницы стояли Зоннек, Эльза и человек в костюме лодочника. Видно, случилось нечто особенное, чтобы оставаться в таком месте, куда захлестывал дождь. Набросив на плечи плед, Эльза стояла рядом с мужем, неотрывно смотревшим в подзорную трубу.
Озеро представляло картину необузданной стихии; буря всколыхнула его до самого дна. Горы на противоположном берегу исчезли, а ближние виллы едва можно было различить сквозь серую завесу дождя. Волны захлестывали на высокую террасу и с шипением разливались по каменным плитам.
– Должно быть, они вовремя не заметили опасности или понадеялись, что успеют вернуться, – сказал Зоннек. – Вы уверены, что это лодка мистера Гартлея?
Лодочник утвердительно кивнул головой.
– Это бот из Мальсбурга. Он прошел мимо гостиницы часа два назад, еще до начала грозы.
– Он прав, – сказал Лотарь, передавая трубу жене, – на мачте английский флаг. Они пытаются подойти к берегу, но их отбрасывает.
– Они не доберутся до берега, так как находятся слишком далеко от него, – решительно заявил лодочник. – Должно быть, у них сломался руль, потому что они уже не держатся никакого направления.
– Неужели им нельзя помочь? – спросила Эльза, наблюдая за лодкой в трубу. – Должна же быть какая-нибудь возможность.
– Никакой возможности. Видите, пароход и тот не решается идти, а маленькая лодка… Хотел бы я посмотреть на того, кто станет рисковать жизнью!
– Да это ничего бы и не дало, – сказал Зоннек. – Английский бот наверняка построен прочнее и выдержит больше, чем здешние маленькие лодчонки. Вы видели его, когда он плыл мимо; кто в нем был?
– Владелец Мальсбурга и английский лорд, гостящий у них. Я знаю их; они каждый день бывают на озере и хорошие гребцы; только в такую погоду это им не поможет.
Опасность, которой подвергалась лодка, не осталась незамеченной на берегу. На палубе парохода стояли капитан и вся команда. На берегу, несмотря на проливной дождь, толпился народ – большей частью лодочники, вытащившие свои лодки далеко на сушу, чтобы предохранить их от бурного прибоя. Они кричали, переговариваясь друг с другом, смотрели на погибающий бот, но никто и не думал о помощи, считая ее невозможной.
На веранду вышел Эрвальд. Он искал друга в его комнате и очень удивился, найдя его здесь. Зоннек быстро обернулся.
– Ты от Зинаиды? Узнал ты, наконец, что произошло в Мальсбурге?
– Да, я потом тебе расскажу, – уклончиво ответил Рейнгард, медленно подходя.
– Как чувствует себя Зинаида? – озабоченно спросила Эльза. – Можно мне, наконец, пройти к ней? Я сейчас…
– Не ходите, прошу вас, – остановил ее Рейнгард, – леди Марвуд очень взволнована; и я думаю, что при ее настроении ей приятнее быть одной.
Он подумал о признании, которое только что сделал Зинаиде; по крайней мере, в настоящую минуту следовало избавить ее от присутствия Эльзы. Молодая женщина посмотрела на него разочарованно, но муж поддержал его.
– Не ходи, Эльза! Подождем, что принесет нам следующий час; он может все переменить. Видишь там лодку, Рейнгард? Это бот из Мальсбурга; в нем Марвуд с Гартлеем.
Рейнгард взял подзорную трубу и через несколько минут молча возвратил ее. Их глаза встретились, и в них мелькнула одна и та же мысль. Действительно, это могло все переменить; казалось, судьба хотела вмешаться в дело. Эльза боязливо смотрела на озеро; мужчины вполголоса обменивались замечаниями, а лодочник время от времени вставлял свои пояснения.
– Должна же буря когда-нибудь кончиться, – сказал Зоннек. – Может быть, они продержатся до тех пор.
– Может быть, но я не думаю, – пробурчал лодочник. – Наше озеро что раз захватит, того уже не вернет.
– Наверно, оба англичанина, как спортсмены, хорошие пловцы, – заметил Эрвальд. – Это единственное спасение для них, если лодка перевернется, а этого надо ждать каждую минуту.
Лодочник пожал плечами.
– Не особенно-то это поможет им при таком волнении, если поблизости не окажется помощи. Да, наконец, у них еще ребенок.
Все трое одновременно обернулись с восклицанием испуга.
– Ребенок? Господи! Неужели и мальчик в лодке?
– Да, я ясно видел маленького лорда, когда они плыли мимо; он сидел рядом с отцом у руля. – Лодочник вдруг замолчал и, защитив глаза рукой от дождя, стал зорко всматриваться. – Мачта сломалась, и весь такелаж полетел, хорошо еще, если через борт, иначе бот ляжет на бок, и все пропало.
Эльза взглянула вверх на окна и промолвила;
– Если бы Зинаида знала, какой опасности подвергается ее ребенок!
– Пусть не знает, – ответил Зоннек, – избавим ее хоть от тревоги. К счастью, она заперлась и ничего не видит и не слышит. Пойдем, Эльза, ты промокнешь насквозь, ветер гонит дождь прямо сюда. Там, дальше, сухо, а видеть ты будешь и оттуда так же хорошо.
Он отвел жену на другой, более защищенный конец веранды, а сам вернулся к Эрвальду. Тот до сих пор не сказал ни слова, а теперь тихо переговаривался о чем-то с лодочником, глядевшим на него с явным испугом.
– Нет, – ответил он вполголоса, – давайте мне, что хотите, я не соглашусь! Это называется искушением Бога.
– В чем дело? Что ты затеваешь? – спросил Лотарь, услышав последние слова.
– Хочу ехать, – коротко сказал Рейнгард, движением головы указывая в сторону озера.
– В такую-то бурю? Бог с тобой! Это безумие.
– Я это и сказал барину, – вмешался лодочник, – но барин не хочет слушать.
– Будь благоразумен, Рейнгард! Это невозможно. Уж если большой, крепкий бот не выдержал, то буря и подавно разобьет те ореховые скорлупки, а твоя жизнь нужнее, чем жизнь какого-нибудь Марвуда.
– Марвуд пусть сам спасается, если может, но ты ведь слышал, в лодке ребенок, единственный сын Зинаиды; его необходимо спасти, по крайней мере, необходимо попытаться. Так вы не едете? – обратился он к лодочнику. – В таком случае найдите мне охотника среди ваших товарищей. Пусть требует, сколько хочет, я заплачу.
По лицу лодочника видно было, что он сомневается в его здравом рассудке.
– Верю, – ответил он, – только никто не пойдет, нечего и спрашивать. Предложите хоть бочку золота, жизнь им дороже.
Эрвальд топнул в порыве гнева.
– Так я один поеду! Приготовьте лодку, самую лучшую и крепкую, только скорее! Нельзя терять время!
Лодочник покачал головой, но повиновался и пошел вниз к лодкам.
– Видишь, никто не берется, – серьезно сказал Лотарь, – и винить их за это нельзя, потому что ехать – значит, рисковать жизнью. Не езди, Рейнгард, один ты не справишься в такую бурю, это выше человеческих сил. Неужели ты хочешь пожертвовать собой без пользы?
– Не проповедуй мне теперь о благоразумии, я не могу слышать это! Мне так часто удавалось то, что казалось другим невозможным, может быть, и на этот раз мне посчастливится, а я должен уплатить Зинаиде старый долг. Я хочу заплатить его хотя бы своей жизнью… Я еду! Прощай!
Зоннек удержал его, положив ему руку на плечо.
– Если это непременно нужно, то возьми меня с собой.
– Тебя, Лотарь? Нет, ни за что!
– Почему же нет? Мы столько раз вместе встречали опасность, встретим сегодня еще раз.
– Ты не совсем еще поправился, у тебя уже нет прежних сил, а кроме того… у тебя жена.
Зоннек выпрямился; его лицо вспыхнуло былой энергией.
– Пусть моя Эльза убедится, что ее муж – не калека, а сил на какой-нибудь час, конечно, у меня хватит. Не спорь, Рейнгард! Один непременно погибнет, а двум, может быть, еще и удастся что-нибудь сделать; значит, я должен быть вторым.
Эрвальд с минуту колебался, но потом протянул другу руку.
– Ну, хорошо, если хочешь… Я пойду готовить лодку.
– Я за тобой, только прощусь с женой… Иди вперед!
Они обменялись крепким рукопожатием, и Рейнгард сбежал на берег, а Лотарь направился к жене. Эльза пошла ему навстречу, торопливо спрашивая:
– Ну что? Вы думаете, они потонут?
– Нет, – спокойно ответил он, – им попытаются помочь.
Эльза побледнела. Она видела, как друзья только что жали друг другу руки, а теперь увидела Эрвальда около лодок и поняла все.
– Лотарь, ты хочешь?..
– Да, другого средства нет. Будь мужественна, дитя. Ведь я не в первый раз подвергаюсь опасности. Эльза, неужели ты так боишься за меня?
В последних словах слышалась захватывающая дух радость; он прочел на лице жены смертельный страх, страх, конечно, за него, потому что ведь он ни слова не сказал, что у него будет товарищ. Эльза окинула взором бушующее озеро и перевела его на пристань, где в это время тащили к воде лодку. Она не пробовала удерживать мужа, но голос отказывался служить ей, когда она спросила:
– Лотарь, это необходимо?
– Необходимо, – серьезно ответил он. – Речь идет о спасении трех человеческих жизней. Рейнгард хотел отправиться один, но это невозможно, и потому я еду с ним, а моя Эльза докажет, что она – жена всемирно известного путешественника и не станет бояться больше чем следует. Обещай, что не станешь! – Он обнял жену. Опасность вообще не особенно много значила для Зоннека, но теперь, когда он, прощаясь, целовал свою молодую жену, его глаза увлажнились. Он поспешно вырвался. – Прощай… будь мужественна, Эльза! До свидания!
Между тем Эрвальд стоял среди лодок, окруженный толпой, сбежавшейся, когда стало известно, о чем идет речь, и пристававшей к нему с наставлениями и увещаниями. Ведь прямо-таки безумие пускаться на озеро в такой шторм; никто из них не рискнул бы, а они кое-что смыслят в своем ремесле; как же может чужой барин решаться на это? Английский бот погиб, это несомненно, а маленькая лодочка и подавно погибнет. Пусть барин послушается благоразумных людей и не идет слепо на смерть.
Рейнгард слушал спокойно, наблюдая за снаряжением лодки, и только пожимал иногда плечами. Однако, когда лодочник объявил: «Ну вот, готово, только еще раз говорю вам – бросьте! Вы не вернетесь живым!» – он наконец вспылил:
– Довольно болтать, оставьте меня в покое! Если вам так дорога ваша крохотная жизнь, то я рисковал своей и ради меньшего. Мы справлялись с порогами на Конго, так авось одолеем и ваше озеро. Руль в порядке? Хорошо.
Лодочники замолчали и озадаченно посмотрели на незнакомого барина, который с таким презрением говорил о жизни и собирался обуздать их озеро.
– Поднимите парус! – распорядился Эрвальд. – Хоть он и недолго выдержит при таком ветре, но поможет нам скорее добраться, иначе будет поздно… Вперед!
Он вскочил в лодку, Зоннек последовал за ним. Взгляды обоих обратились с последним приветом на белокурую молодую женщину, стоявшую наверху; но потом и глаза, и мысли их поневоле должны были сосредоточиться на деле; лодка, едва оттолкнувшись от берега, полетела так, точно буря подхватила ее на свои крылья.
Эльза стояла на веранде, перегнувшись вперед. Она не плакала и не шевелилась; она не умела, как Зинаида, выражать горе страстными рыданиями, но страдала, может быть, еще сильнее под тяжестью безмолвного смертельного страха, который не находил себе исхода в слезах. Ее глаза с неподдающимся описанию выражением следили за утлым суденышком, которое несло по бурным волнам ее мужа и… его.
Дождь на время прекратился, и можно было невооруженным глазом видеть, что бот бросает из стороны в сторону, как мяч; об управлении не было и речи, а ураган, казалось, еще усилился. Маленькая лодка выдерживала бурю лучше, чем можно было ожидать; она, как чайка, неслась по пенистым волнам, ныряя и снова появляясь, и все ближе подходила к погибающему боту, уже лежавшему на боку. Видно было, что его пассажиры стараются освободиться от обломков мачты и снастей, которые грозили потопить их; наконец, это им удалось, но, когда вся эта масса рухнула через борт, сила толчка оказалась гибельной для бота. Вода высоким фонтаном взлетела вверх, а затем на том месте, где был бот, уже не оказалось ничего; через несколько минут он вынырнул килем вверх.
Но в это время подоспело маленькое суденышко, и один из мужчин, управлявших им, тот, который был выше ростом, уже стоял на носу; он сорвал с себя сюртук и бросился в воду. В эту минуту из низко нависших туч снова полил дождь, и его завеса скрыла все от глаз женщины, стоявшей на берегу и с трепетом следившей за лодкой.
