Элизабет Вернер
Мираж
35
В саду виллы Бертрама против обыкновения было тихо; только Зельма гуляла по дорожке с золовкой; мальчики были заняты с отцом в доме приготовлениями к прощальному торжеству в честь африканского дяди. Ахмет водил взад и вперед оседланную лошадь, от которой валил пар, очевидно, после усиленной езды. В Кронсберге в летнее время держали верховых лошадей для пользования приезжих, и Эрвальд каждый день ездил по нескольку часов; он не изменил этой привычке и сегодня и только что вернулся домой.
– Кронсбергские лошади будут рады, когда этот любимец пустынь наконец уберется, – заметила Ульрика, – а их хозяева перекрестятся обеими руками; ведь он портит им лошадей. Опять скакал сегодня, как угорелый; достаточно взглянуть на несчастное животное.
– Эрвальд не может обойтись без того, чтобы не ездить несколько часов в день, – сказала Зельма. – Он слишком привык к этому, ведь это связано с его деятельностью.
– Так пусть бы ездил по-человечески, а не привозил сюда своих диких африканских привычек, – проворчала Ульрика, по-прежнему питая неприязнь к Рейнгарду. – К слову сказать, ваш «знаменитый гость» не доставляет вам в последнее время особенного удовольствия; ему угодно быть постоянно не в духе, а сегодня, когда он вернулся из Бурггейма и сейчас же бросился на лошадь, лицо у него было темнее тучи.
– Я тоже нахожу, что он сильно расстроен, – согласилась Зельма, – но это понятно, ему тяжело расставаться с Зоннеком.
– Я рада, что Зоннек остается здесь, – сказала Ульрика, для которой Зоннек был «единственным человеком». – Вашего Эрвальда я от всего сердца дарю дикарям; с его привычками ему самое подходящее место в Африке, где он может разыгрывать из себя повелителя и мучить людей и животных. Ему бы быть предводителем племени дикарей; это не то, что Зоннек, который поселился себе в Германии, как разумный человек. Он придет вечером?
– Да, обещал, а Эльзы мы не увидим; она прислала мне сказать через моего мужа, что будет у леди Марвуд.
Громкое «ура» возвестило, что приготовления закончены. Мальчики примчались со всех ног звать мать и тетку, чтобы те взглянули на приготовленные чудеса; дамы изъявили согласие, и компания двинулась к дому.
Эрвальд сидел в своей комнате, в которой все уже было уложено в дорогу. По его лицу было видно, что усталость не дала ему покоя, а между тем вечером, при последнем свидании с Лотарем, ему необходимо было казаться спокойным. Впрочем, самое трудное было уже позади, оставалось перенести только это последнее испытание.
Послышались поспешные шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался Бертрам с растерянным лицом.
– Вы здесь, Эрвальд? – торопливо крикнул он. – Надо ехать в Бургсдорф, сейчас оттуда прибежал посыльный. Там несчастье… с Зоннеком.
Рейнгард, укладывавший в портфель какие-то бумаги, выпустил их из рук и вскочил.
– С Лотарем? Что такое?
– Он пробовал или чистил пистолет, знаете, тот, что собирался подарить вам. Или проклятая штука оказалась заряженной, или случилось что-то другое, только заряд попал ему в грудь. Рана, очевидно, не шуточная, потому что Лотарь без сознания. Посыльный думает, что он умирает.
Эрвальд застыл на месте. У него, привыкшего ко всевозможным ужасам, казалось, отнялись руки и ноги при этом известии; то, что выражалось на его лице, было больше чем испуг; это было предчувствие чего-то ужасного, чудовищного.
– Я велел запрягать, – продолжал Бертрам. – Через десять минут экипаж будет подан. Мы поедем мимо леди Марвуд и захватим Эльзу. Боже мой, Эрвальд, вы совсем растерялись! Может быть, это еще преувеличено; не следует сейчас же воображать худшее. Прежде всего, надо ехать.
Последние слова заставили Эрвальда опомниться. Он бросился к окну, распахнул его и крикнул негру, только что выводившему лошадь за ворота:
– Давай лошадь, Ахмет! Я поеду! Поезжайте скорее, Бертрам, гоните лошадей. Я поеду вперед!
Он сбежал в сад, вырвал из рук Ахмета поводья и вскочил на лошадь. Она еще не отдохнула от предыдущей скачки и вздумала возмутиться, но всадник погнал ее, как безумный. Он бешеным галопом пронесся через курорт, через мост, через город и вверх по дороге к Бурггейму; перед воротами он спрыгнул, предоставив лошадь самой себе, и бросился в дом.
Зоннек лежал на диване в своей комнате с подушкой под головой, без движения, с закрытыми глазами, без признаков жизни; старик Бастиан и одна из служанок суетились вокруг. Сюртук был расстегнут, рубашка в крови; очевидно, кровь еще не удалось остановить. Эрвальд подбежал к дивану, не теряя времени на расспросы, снял повязки и начал осматривать рану. Бастиан принялся рассказывать, что знал. Он услышал выстрел из сада, сейчас же пришел наверх и нашел барина плавающим в крови. У Зоннека хватило еще сил сказать несколько слов, чтобы объяснить, как случилось несчастье, потом он потерял сознание. По его словам, он чистил пистолет, тот выстрелил, и пуля, находившаяся в дуле, попала ему в грудь.
Эрвальд слушал, не говоря ни слова. С той минуты, как он увидел рану, его лицо побледнело так же, как лицо раненого, но он с обычным присутствием духа делал все, чего требовали обстоятельства. Он послал девушку за водой, приказал Бастиану принести домашнюю аптечку и наложил пока повязку из того, что было под рукой.
Боль от прикосновения к ранам заставила Зоннека очнуться; он медленно открыл глаза.
– Рейнгард, ты? – прошептал он.
– Не говори, не двигайся, а то кровь опять пойдет, – задыхаясь, сказал Рейнгард, оканчивая перевязку, но раненый сделал слабое отрицательное движение.
– Оставь… не стоит… Неосторожность… пистолет выстрелил… Я не знал…
Он замолчал, потому что Эрвальд наклонился над ним, и его глаза буквально впились в лицо больного; в этом взгляде, полном безмолвного смертельного страха, читался ужасный вопрос, хотя губы не произносили его.
Зоннек понял его.
– Соберись же с духом, – еле слышно прошептал он. – Будь мужчиной!
– Лотарь! – вдруг вскрикнул Эрвальд. Это был вопль дикого отчаяния. – Лотарь!
При этом восклицании Зоннек слегка вздрогнул и отвернулся.
– Оставь!.. Ты делаешь мне больно…
Эрвальд упал на колени и громко разрыдался. Он не знал слез с детских лет; в рыданиях этого железного человека было что-то потрясающее.
– Мой бедный мальчик! – мягко сказал Зоннек. – Ты очень любил меня, я знаю. Я поручаю тебе самое дорогое, что у меня есть, – Эльзу. Возьми ее под свою защиту.
– Нет, нет! – с ужасом вскрикнул Рейнгард. – Никогда! Ты не должен требовать этого.
Тяжелая, холодная рука умирающего опустилась на его руку, и его голос в приливе последней энергии зазвучал почти повелительно:
– Я хочу этого! Уважай мою последнюю волю!
Эрвальд бросился к нему на грудь и обхватил его руками; он видел, что здесь уже нечего остерегаться. Но он услышал только то же требование, произнесенное уже угасающим голосом:
– Эльза… не оставляй ее одной на свете… Обещай, Рейнгард… дай слово!
Глубокие серые глаза Лотаря не отрывались от лица молодого друга, и близость смерти придавала им что-то неземное; в них не было упрека, они выражали только всепрощающую любовь человека, которому друг был, может быть, дороже, чем молодая жена.
Рейнгард хотел запротестовать, отказаться, но этот неземной взгляд требовал от него, чтобы жертва была принесена не напрасно, чтобы кровь, бежавшая из раны, лилась недаром. Он опустил голову на холодеющую руку умирающего, прижался к ней губами и произнес:
– Я… обещаю!
Это были последние произнесенные слова. Глубокое молчание царило в комнате, залитой золотым сиянием заходящего солнца, как когда-то в комнате другого умирающего, в далекой Африке. Только здесь в окна смотрели снежные горные вершины, и жизнь, угасающая здесь, была лишь благом для окружающих, даже смерть была благом.
Рейнгард держал умирающего Зоннека в объятиях, сдерживая бурю своего отчаяния; он не хотел опять «делать больно» другу. Без звука, без движения он смотрел, как меркли глаза Лотаря, и принял его последний вздох. Тогда он опустился на его грудь сломленный, без сил.
Поспешно подъехавший экипаж остановился у ворот. Он привез врача, который был уже не нужен, и молодую вдову.
36
На улицах Каира кипела все та же, никогда не замолкающая жизнь в ее бесконечном разнообразии, представляя живописную фантастическую картину.
– Довольно с меня пыли и жары, – сказал по-немецки господин, пробиравшийся сквозь толпу под руку с дамой. – Только начало февраля, а тебя уже поджаривает на медленном огне. А шум-то! В Каире надо забыть, что такое нервы.
– Вы привыкли к своему тихому Кронсбергу, – ответила дама, жена доктора Вальтера. – Помните, что мы – мировой город.
– А мы – уже давно мировой курорт! – заявил Бертрам с чувством собственного достоинства. – Я глубоко обижен! Вы до сих пор считаете Кронсберг захолустным городишком. Я требую, чтобы вы приехали взглянуть на него во время сезона; впрочем, коллега Вальтер даже обещал мне. Мы угостим вас полудюжиной влиятельных особ, миллионеры просто кишат на нашем бульваре, а знаменитостей и не пересчитать.
– Он всеми силами выхваляет создание своих рук, – смеясь, сказал Вальтер, шедший под руку с Зельмой впереди первой пары. – Ведь, в сущности, Кронсберг открыли вы, коллега.
– На благо человечеству, – подтвердил тот, – но, разумеется, и на благо самому себе; мое теперешнее место немножко доходнее, чем служба врача на пароходе Ллойда.
– Что не помешало последней доставить вам лучшее, что у вас есть, – пошутил Вальтер, взглянув на цветущую маленькую женщину, шедшую с ним рядом. – Однако вот мы и дома! В саду тень и прохлада; вы можете отдохнуть от африканского «пекла».
Маленькое общество комфортабельно расположилось в тенистом уголке сада. Бертрам приехал в Каир с женой неделю назад. Свидание было очень радостное и для дам; Зельма жила в доме Вальтера, когда была невестой, и они постоянно переписывались.
– Смотрите же, приезжайте к нам в Кронсберг, когда будете в Европе, – снова заговорил Бертрам. – Наши воды заинтересуют вас, коллега, и, кроме того, вы возобновите старое знакомство; ведь золовка моей жены три года назад купила имение поблизости от нас.
– И мы выразили вам свое глубочайшее сочувствие по этому поводу, – сказал Вальтер. – Мы с женой имеем удовольствие знать, что такое Ульрика Мальнер.
– Извините, вы вовсе не знаете ее! – запротестовал Бертрам. – Шапку долой перед нашей тетей Ульрикой! Это – кумир наших мальчиков, а младший, Ганзель, самым обидным образом отрекается от родителей, когда гостит у возлюбленной тетки. Она – сущий клад для нас. Теперь она забрала к себе в Биркенфельд всю нашу ораву, и мальчишки ходят там на голове, они знают, что могут все себе позволить у тетки, и невероятно шалят.
Вальтер и его жена слушали с недоверчивой миной, но Зельма поддержала мужа:
– Я не решилась бы пуститься в такое далекое путешествие, если бы не знала, что дети останутся в самых лучших руках. Ульрика уже брала их на свое попечение прошлой зимой, когда мы ездили в Берлин. Она заботится о них как мать.
– Ну, уж если вы говорите так серьезно, то мы должны верить! – сказал Вальтер. – Значит, бывают чудеса на свете. И вы, коллега, теперь в хороших отношениях с этой воинственной дамой?
– В превосходных! Мы ссоримся каждый раз, как встречаемся, но только для вида. Наша почтенная «тетушка с наследством» – я всегда зову ее так и каждый раз привожу этим в бешенство – чрезвычайно стыдится своего обращения на путь истины; ни одна душа не должна подозревать этого, и потому она держит себя как только может свирепее.
– Воображаю! – засмеялась жена Вальтера. – Я хорошо помню ее; это была оригиналка.
– Она и теперь оригиналка. Обратите, например, внимание на то, как она сообщила мне о том, что составила завещание. «Можете не ждать наследства! – крикнула она мне в лицо. – Вы ничего не получите, ни одного пфеннига! И Зельма ничего не получит; все завещано мальчикам. Правда, они – безбожные шалуны, но не их вина, что их так скверно воспитывают. А Ганзель будет сельским хозяином, этого я требую, потому что он получит Биркенфельд». Ну, слава Богу, в тени я начинаю чувствовать себя человеком! Мы, горные жители, должны сначала акклиматизироваться в Африке. Я вполне согласен с госпожой Зоннек, приехавшей в Гизерех от пыли и шума Каира, хотя там она видит только пирамиды да пустыню, а это довольно однообразно. Что вы скажете о ней, коллега?
– Полагаю, тут не может быть двух мнений, – улыбнулся Вальтер. – Она была прелестным ребенком, а теперь – красавица.
– Еще бы! Когда она летом приходит к нам из Бурггейма, все мужское население курорта начинает прогуливаться перед нашей виллой. Но она относится к этому с полным равнодушием.
– В некоторых отношениях Эльза для меня – загадка, – задумчиво сказала Зельма. – Зоннек мог быть отличным мужем, но был на сорок лет старше ее и она была замужем всего три месяца; тем не менее она до сих пор удаляется от общества. Мы были очень удивлены, когда она предложила это путешествие, ведь это ее затея. Кстати, сегодня она хотела приехать к леди Марвуд.
– Ах, да! Леди Марвуд! – воскликнул Бертрам. – Она была так любезна, что заявила мне, будто ее вылечили я и Кронсберг. Мы тут решительно ни при чем; освобождение от цепей ее злосчастного брака и ребенок – вот что принесло ей здоровье. Она, кажется, играет у вас в Каире первую роль?
– Да, она – лучезарный центр нашего общества и снова широко открыла гостеприимные двери дома Осмара. Но, хотя ее окружают поклонники, что-то не слышно, чтобы она собиралась вторично выйти замуж.
– На это есть свои причины, – сказал Бертрам с многозначительной улыбкой. – Кто знает, не ждет ли нас сюрприз на днях; Эрвальд ведь возвращается из экспедиции.
– Вы серьезно думаете, что между ним и леди Марвуд…
– По крайней мере, в Кронсберге о них немало говорили; ведь тут еще давняя юношеская любовь. Впрочем, когда Эрвальд уезжал из Европы три года тому назад, ему было не до этого; смерть Зоннека потрясла его до такой степени, что я никогда не поверил бы этому, зная его железную натуру.
– Но ведь это, действительно, трагическая судьба, – серьезно заметил Вальтер. – Избежать стольких опасностей, благополучно перенести такую тяжелую болезнь и вдруг стать жертвой простой неосторожности и пасть от собственного оружия!
– Я согласен, случай ужасный, и горе Эрвальда было вполне понятно, оно сломило его. После похорон он уехал так поспешно, точно его гнало что-нибудь; он не мог выдержать и дня лишнего.
– Немецкая колония готовит ему торжественную встречу, – сказал Вальтер. – И в самом деле, нам есть за что чествовать его, чего только не перенес этот человек за последнюю экспедицию и сколько он открыл нового! Если леди Марвуд выйдет за него замуж, как вы намекаете, то это никого не удивит. Имя Рейнгарда пользуется известностью, стоящей ее титула и фамилии.
Маленькое общество углубилось в обсуждение этого вопроса не подозревая, что сюрприз, которого оно ожидало на днях, окажется совсем другого сорта.
Дом Осмара, стоявший запертым после смерти консула, снова открыл свои двери. Леди Марвуд проводила теперь зиму в Каире, а летом жила с сыном в Англии, в поместьях Марвудов. Она, действительно, была лучезарным центром каирского общества, которое преклонялось перед Зинаидой Осмар. Сплетни, ходившие о ней прежде, прекратились вместе с тягостными обстоятельствами, которые вызвали их; супруга английского лорда, расставшаяся с мужем и ведущая одинокую бродячую жизнь, доставляла обильный материал клевете; вдове и матери, погруженной в заботы о сыне, нечего было бояться ее. Впрочем, и образ жизни Зинаиды изменился.
На террасе сидела леди Марвуд с Эльзой Зоннек. Зинаида изменилась очень мало; она была все так же ослепительно красива, как три года тому назад в Кронсберге, но лихорадочное, болезненное возбуждение, о котором все говорило в ней тогда, исчезло. От нее снова веяло прежней мечтательной, немножко меланхолической поэзией.
Эльзу, стоявшую около нее и смотревшую в сад, никто не принял бы за замужнюю женщину и даже вдову; в ее внешности было что-то удивительно нежное и девическое. Правда, ей едва минул двадцать один год, и, как ни пышно расцвела ее красота, она все еще сохраняла свежесть только что раскрывшегося бутона.
Теперь, избавившись от долголетнего гнета тиранического воспитания, она сильно напоминала маленькое лучезарное существо, когда-то игравшее здесь, на этой самой террасе. Она опять была полна подкупающей прелести, благодаря которой хорошенькая девочка завоевывала все сердца, а вместе с ней выступила, хотя лишь в виде слабого намека, и прежняя черта страстного упорства. Может быть, именно эта резкость придавала молодой женщине своеобразное очарование. Она была настоящей дочерью Бернрида.
Речь шла о том, что интересовало в настоящее время все круги каирского общества; а именно о предстоящем возвращении Эрвальда, и леди Марвуд говорила о нем тоном дружеского участия.
– Так Бертрам и его жена ничего не знают? Хоть им-то тебе следовало бы сказать правду при отъезде.
– Мы с Рейнгардом условились, что наша помолвка останется тайной до его приезда, – ответила Эльза. – Перед тобой я не могла скрытничать, ты ведь давно догадалась.
– Догадалась… да! – Зинаида вспомнила тот момент, когда услышала признание от Эрвальда, но спокойно продолжала: – С тех пор, как ты овдовела, я знала, что ваш брак является лишь вопросом времени. Вы хотите обвенчаться в Каире?
– Да, как можно скорее, и вернемся пока в Европу. Этой экспедицией Эрвальд думает закончить свои путешествия.
– Чтобы не расставаться с тобой. Это понятно.
– Я тоже думаю, что это главная причина, заставившая его принять такое решение, – сказала Эльза, – но с ним уже три года тому назад вели переговоры в Берлине, только тогда из них ничего не вышло. Теперь он получил новые блестящие предложения и, по всей вероятности, примет их.
– Это можно было предвидеть; после его теперешнего крупного успеха ему предложат все, что угодно, чтобы залучить такой авторитет. Когда ты ждешь его?
– Нильский пароход должен прийти завтра. Рейнгард просил меня ждать его в Гизее, чтобы хоть в первые минуты свидания нам побыть одним.
– Он прав; в Каире вам не дали бы и минуты покоя. Как только Эрвальд приедет, его примутся чествовать; вам еще придется вынести все это. И кроме того, собственно говоря, вам надо еще узнать друг друга.
– Узнать? – Молодая женщина улыбнулась. – Мы ведь любим друг друга!
– Ты думаешь, этого довольно на всю жизнь?
– Думаю, что довольно.
– Ты три года не видела Рейнгарда, только переписывалась с ним и думаешь, что жить с ним легко? Боюсь, что тебе придется не раз и побороться с ним, несмотря на всю его любовь к тебе. Научись сначала понимать этого человека с его горячей, властной натурой, стремящейся все увлечь в круг своего влияния; в его душе таится не одна темная бездна, которой ты еще не знаешь. Ты не боишься их?
Эльза почти упрямым движением подняла белокурую головку.
– Нет, я не боюсь человека, которого люблю. Может быть, в нем и есть что-нибудь непонятное и чуждое мне, но и моей души он не знает, так что и ему придется стараться понять ее.
– Это звучит очень гордо! – сказала Зинаида с легкой насмешкой. – Берегись, Эльза, не требуй от него слишком многого! Во время своих экспедиций он привык быть неограниченным повелителем, владыкой над жизнью и смертью своих подчиненных, и вообще властолюбие в его характере. Неужели ты думаешь, что он будет уступчивым мужем?
– Нет, да я этого и не требую, но за то, что я даю ему, он должен платить мне тем же и той же монетой. Если для других он – повелитель и владыка, то любви жены он должен добиваться и стараться не потерять ее. Кто знает, легко ли ему это удастся.
Она говорила шутливо, но ее глаза блеснули, и в ней снова проглянули резкость и неподатливость, которые по временам пробивались сквозь ясную приветливость.
Зинаида искоса посмотрела на нее странно-мрачным взглядом. Она, окруженная поклонением красавица, богатая наследница, чувствовала только смиренную любовь к этому самому Рейнгарду, тогда еще неизвестному молодому человеку, а эта молодая женщина спокойно и уверенно ставила себя наравне с ним теперь, когда он стоял на вершине славы, и требовала, чтобы он еще добивался любви уже приобретенной невесты. Может быть, именно этим Эльза и привлекла Рейнгарда.
Эльза иначе объяснила себе ее молчание; она сказала торопливо, видимо, желая исправиться:
– Ты, вероятно, не так поняла меня. Я готова отдать жизнь за Рейнгарда…
– Но не поступишься ради него своей волей, – договорила Зинаида. – Это ты доказала еще ребенком при первой встрече с ним. Он хотел поцеловать тебя, и так как ты не давалась, то он, шаля, насильно сорвал у тебя поцелуй; другой ребенок покорился бы или заплакал, а ты в порыве гнева ударила его и потом сердилась в течение нескольких недель. Он уже тогда полюбил тебя.
Эльза опустила глаза, и яркий румянец залил ее лицо.
– Ах, это было ребячество!
– И тем не менее это имело решающее значение для вас обоих. Такой человек как Эрвальд не выносит безусловной покорности; она не имеет цены в его глазах. Ты же заставишь его, даже будучи мужем, постоянно домогаться твоей любви, – тебя он будет любить до конца.
В ее словах слышалась едва скрываемая горечь, и Эльза почувствовала это; но, прежде чем она успела что-нибудь ответить, отворилась дверь, и на террасу выбежал Перси с хлыстиком в руках; он только что вернулся с прогулки верхом, которую делал каждое утро со своим воспитателем. Он бросился к матери с такой бурной нежностью, точно не виделся с ней несколько дней. Зинаида открыла объятия ему навстречу.
– Вернулся, мой сорванец! – она нежно отбросила волосы с его разгоряченного лба. – Но разве ты не видишь тети Эльзы?
Маленький лорд только теперь заметил гостью. Он поспешил поздороваться с ней, но тотчас вернулся к матери и принялся с мельчайшими подробностями рассказывать о сегодняшней прогулке, а в заключение потребовал, чтобы мать ехала с ним после полудня на бега пони и ослов.
– Нет, мой милый, – возразила Зинаида, – ты ведь знаешь, что сегодня у меня гости, но я поеду с тобой кататься вечером.
– Гости? – Перси надулся. – Ах, мама, значит, я два или даже три часа не буду видеть тебя!
– Маленький ревнивец! – смеясь, сказала Эльза. – Ты думаешь, мама существует для тебя одного? Надо же уделить немножко внимания и другим.
– Нет, я ни с кем не стану делиться; мама только моя! – упрямо заявил Перси и обхватил мать рукой, точно защищая свое исключительное право на нее.
Зинаида привлекла его к себе и, поцеловав, ответила:
– Она и не хочет никому принадлежать, кроме тебя, мой Перси! Ты уже уходишь, Эльза?
– Я заеду еще к доктору Вальтеру и рассчитываю встретить у него моих спутников. Извини меня на сегодня.
– Так до свиданья, – сказала леди Марвуд, вставая и протягивая ей руку. – Когда приедет Рейнгард, передай ему привет от меня и от Перси.
Эльза поцеловала мальчика и ушла. Зинаида подошла к балюстраде и сорвала красную розу с куста, раскинувшего свои побеги по белому мрамору. Такой душистый пурпурный цветок получил когда-то из ее рук Рейнгард и рассеянно бросил, оставив его увядать на полу; но прекрасный, суровый горный эдельвейс, до которого можно было добраться лишь с трудом и с опасностью для жизни, он спрятал на своей груди как драгоценность.
Бедная роза! Она выскользнула из рук красавицы и упала на пол, но Перси поднял ее и воткнул в петличку своей бархатной блузы. Молодой лорд заволновался, услышав, кому Эльза должна передать поклон. Он хорошо знал, кто спас его в бурю, стоившую жизни его отцу; Эрвальд, о путешествиях которого он много слышал, был героем его детской фантазии. Поэтому он засыпал мать вопросами:
– Ты велела кланяться дяде Эрвальду, мама? Разве он уже здесь? И откуда тетя Эльза знает его? Ведь она только что приехала из Европы, а он уже так давно в Африке. Почему он приедет сначала к ней, а не к нам?
– Потому что тетя Эльза – его невеста, – тихо сказала мать.
– А! – удивился Перси. – Значит, он очень любит ее?
– Да, очень любит!
Мальчик продолжал расспрашивать, но не получил больше ответов. Взгляд Зинаиды был задумчиво устремлен вдаль. Еще раз всплыла перед ней любовь ее молодости, как светлый мираж, так долго стоявший на горизонте ее жизни; этот мираж в последний раз показался ей и рассеялся навсегда.
– Мама, ты плачешь? – воскликнул Перси, обвивая мать руками. Это заставило ее вернуться к действительности. Сквозь завесу слез, за которой скрылась ее мечта, она увидела прекрасное, полное жизни личико своего сына; она услышала испуганный, умоляющий голос: – Мама, мамочка, не плачь!
Зинаида в приливе нежности прижала сына и прошептала:
– Я не буду плакать! У меня есть ты, мой Перси, мое дорогое дитя, мое единственное сокровище!
Ласточки собирались уже в стаи, чтобы лететь через море, неся северу весть о близкой весне; пароход, вышедший из Александрии, держал курс тоже на север. Утро только что занималось. Пассажиры, приехавшие на пароходе с вечера, спали в каютах, и, кроме команды да капитана, стоявшего на мостике, на палубе были только один господин с дамой – новобрачные, возвращавшиеся из Каира в Германию. Пароход выходил в открытое море; город и гавань были еще отчетливо видны, но все было окутано холодными, бесцветными сумерками, только розовая полоска на востоке возвещала о близком восходе солнца.
Эрвальд обнимал рукой молодую жену, обвенчанную с ним всего несколько дней тому назад; они смотрели на уходящий берег. Они не шептались, не слышно было ребяческого любовного лепета; бурная и страстная натура Эрвальда придавала такой же характер его отношению к жене и сказывалась в его нежности.
Последние три года не произвели перемен во внешности Эрвальда. Та же высокая, сильная фигура, энергичное загорелое лицо, огненные, повелительные глаза – все было прежнее, только на лбу появилась морщинка, которой раньше не было и которую провели не вынесенные им труды экспедиции; эту глубокую, мрачную складку между бровями он привез с родины, с могилы друга.
– Наконец-то ты моя! Моя! – сказал он жене, глубоко переводя дух. – Пророческое знамение, которое явилось мне здесь много лет назад, не обмануло; оно дало мне счастье!
Эльза улыбнулась и прислонилась головой к его плечу.
– Ты потому и хотел венчаться здесь? В самом деле эта чужая страна стала для тебя второй родиной.
Лицо Рейнгарда омрачилось, и он тише прежнего произнес:
– Нет, я не потому просил тебя ждать меня здесь; я не хотел получать твою руку в Кронсберге, там, где под елями Бурггейма спит Лотарь, где он… умер!
– Мне дорого то место, – тихо сказала Эльза. – Я любила и оплакивала Лотаря как дорогого отца. Он был так добр и благороден, что, наверное, не стал бы упрекать нас за наше счастье.
– Нет, он не стал бы, – глухо сказал Рейнгард. – Он поручил тебя мне перед смертью.
– В самом деле? – Горячие слезы навернулись на глаза Эльзы. – Я уже не застала его в живых, а ты не хотел ничего рассказать мне о его последних минутах и на все мои вопросы отвечал мрачным молчанием. И теперь не скажешь, Рейнгард?
Эрвальд взглянул на прекрасное лицо, смотревшее на него снизу вверх с выражением горячей просьбы и полного отсутствия каких-либо подозрений, и складка на его лбу стала еще глубже и мрачнее; он молчал. То, что не было произнесено, осталось его тайной. Он нес бремя этой тайны, и нужна была вся его железная сила для того, чтобы нести его. Эльза не должна была подозревать, какой ценой куплено ее счастье; это отравило бы ей всю жизнь.
– Пощади меня, – сказал он наконец. – Я не могу говорить об этом даже с тобой. Не могу, Эльза.
В словах Эрвальда чувствовалась с трудом сдерживаемая мука. Эльза знала, как он любил друга, и не стала больше спрашивать; она видела, что ее вопросы мучат его.
Лес мачт на рейде и город с его белыми домами отступали все дальше; скоро вдали можно было различить только полосу берега, точно плававшего на волнах со своими пальмами, розовое сияние на горизонте сменилось багровым заревом.
Рейнгард не спускал взора с этой картины. Так же приветствовала его когда-то даль, навстречу которой он рвался так пылко, с такой радостью. Теперь он прошел ее вдоль и поперек, но нашел в ней только неустанную борьбу с препятствиями. Сказочная страна блеска и света, которой он мечтал достичь, по-прежнему рисовалась на горизонте, так же далеко, как этот берег, и он знал, что она никогда не спустится в мир действительности; но счастье, которое он искал в ней, стояло возле него, как тогда, когда он еще не подозревал этого, и смотрело на него большими, ясными детскими глазами – глазами его жены.
– Наша страна солнца скрывается от нас, – тихо сказала молодая женщина.
– Но не навсегда, – возразил Эрвальд. – Теперь мы едем на родину, но затем тебе опять придется отправиться со мной в далекие страны. Тебя не будет мучить тоска по родине? Тяжело жить под чужим небом, между чужими людьми. Тебе многого будет недоставать в тропиках.
– Но ведь я буду с тобой, а мы любим друг друга.
Это были те же слова, которыми Эльза радостно и уверенно ответила на предостережение Зинаиды, и они согнали мрачную тень с лица мужа. Они заставили вспыхнуть всю его страстную любовь, а с ней проснулось и мужество жить и быть счастливым, несмотря на мрачное воспоминание и тень, которую оно бросало на его жизнь.
– Да, мы любим друг друга! – твердо повторил он. – Эта любовь даст нам счастье и поможет сохранить его.
Весь восток уже пылал пурпуром. Далекий берег тонул в красном зареве, и на огненном фоне рисовались пальмы; вдруг из-за них полились потоки пламени. Волшебное царство миража, прежде чем погрузиться в голубые волны, посылало уезжающим прощальный привет.
