Элизабет Вернер
Мираж
– Он… умер? – спросила Эльза, тяжело дыша.
– Нет, от этого судьба милостиво избавила меня; отчим отделался тем, что пролежал несколько недель в постели. Я получал о нем известия окольными путями, и когда узнал, что он останется жив, то опять почувствовал себя в своем праве, и ко мне вернулись прежняя сила и мужество. Это было все, чем я мог теперь располагать, но этого было достаточно.
Эльза посмотрела на энергичное лицо рассказчика; каждая черта в нем говорила о железной силе воли.
– Года три после этого мне жилось очень плохо, – снова заговорил Рейнгард. – Я должен был бороться за существование и боролся, но чувствовал, что почва постепенно ускользает у меня из-под ног в этой беспорядочной жизни, что водоворот захватывает меня и грозит втянуть вглубь. Может быть, я и пошел бы на дно, если бы судьба не послала мне Лотаря; он протянул мне руку помощи, вырвал меня из этой жизни и поставил рядом с собой. В первые годы он был мне другом, отцом, учителем, был для меня всем. Если я стал человеком, если достиг чего-нибудь, то благодаря одному ему.
Эти слова дышали глубоким, правдивым чувством, но лицо Рейнгарда было мрачным, а взгляд, мельком брошенный им при этом на жену друга, странно угрюмым. Он встал и близко подошел к Эльзе.
– Теперь вы – его жена, – сказал он голосом, в котором слышалась дрожь, несмотря на старание овладеть им. – Сделайте же его счастливым; он стоит этого и любит вас больше всего на свете.
– Я знаю…
Эльза замолчала, не договорив; она опять встретилась с загадочным взглядом, который точно приковывал к себе ее взор таинственной, непреодолимой силой, тем взглядом, который впервые пробудил ее от долгого сна. Муж не знал, когда началось это пробуждение; это было на уединенном горном лугу, когда вокруг волновалось серое море тумана, из которого потом выступил светлый мир, сказочное царство фата-морганы, сулившее великое, беспредельное счастье.
– Эльза! – раздался вдруг резкий, сиплый голос.
Молодая женщина вздрогнула, а Рейнгард быстро выпрямился.
Это пронзительный оклик донесся из комнаты Гельмрейха. Его кресло подкатили к открытому окну, чтобы дать ему подышать теплым летним воздухом и посмотреть в сад; сидя у окна, он не сводил глаз с двух людей под елью.
– Эльза! – позвал он еще раз почти грозно.
– Извините, меня зовет дедушка. Я должна идти, – торопливо сказала Эльза сдавленным голосом и так же торопливо пошла к дому.
Рейнгард прижал стиснутую в кулак руку к виску, и что-то похожее на стон вырвалось из его груди.
– И я должен выносить это еще целый месяц, день за днем! – прошептал он. – Скоро у меня не хватит сил, а тут еще Лотарь со своей беззаботностью! С ума можно сойти!
Через несколько минут он тоже направился к дому, решив под каким-нибудь предлогом сейчас же проститься с Лотарем, чтобы хоть на сегодня избавиться от этой пытки. Он не особенно часто видел профессора, но все-таки был настолько знаком с ним, чтобы позволить себе войти в его комнату в присутствии Зоннека. Он быстро прошел через террасу в коридор и собирался уже взяться за ручку двери, которая была только притворена, как вдруг до его ушей донеслось его собственное имя, произнесенное резким саркастическим тоном; он остановился пораженный; Эльза была, по-видимому, одна с дедом, и последний говорил о нем. Хотя Рейнгард не имел намерения подслушивать, он услышал часть разговора, и то, что услышал, весьма близко касалось его.
Болезнь Гельмрейха в последние дни прогрессировала. Больной лежал без сил в кресле, обложенный подушками; его изнуренное лицо указывало на близость конца, только глаза сохраняли прежнюю живость; казалось, вся угасающая жизнь сосредоточилась в его взгляде.
– Ты один, дедушка? – с удивлением спросила Эльза, входя в комнату. – Я думала, что у тебя Лотарь. Где же он?
– Наверху, пишет ответ на письмо, потому что его надо отправить с сегодняшней почтой. Ты, конечно, и сама не вспомнишь обо мне, так углубившись в разговор с тем!
– Ты сам сказал мне, чтобы я ушла, а Лотарь просил меня посидеть с его другом.
– Другом! – повторил Гельмрейх с насмешкой и горечью. – В самом деле, Лотарь жить без него не может! Раз уж он пострадал из-за одного друга сердца, мог бы на этот раз быть поосмотрительнее.
– Из-за какого друга? О ком ты говоришь?
– О твоем отце, которому он доверял так же слепо и который надул его, изменив своему слову…
– Дедушка, оставь это! – взволнованно перебила Эльза. – Я вынесу от тебя всякую жестокость, только оставь моего отца спокойно спать в могиле. Не говори о нем в таком тоне! Я не могу и не хочу слышать это!
– Скажите, как энергично! – иронически заметил профессор. – Она не хочет! Ты стала что-то уж очень самостоятельна замужем. Прежде у тебя не было собственной воли. Но, конечно, когда на человека целый день молятся, он поневоле начнет привередничать! Я считал Лотаря умнее; я думал, что отдаю тебя за серьезного человека, который уже давно бросил все эти дурачества, а он влюбился в тебя и поклоняется тебе, как идолу… Смешно!
Эльза ничего не ответила, а спокойно наклонилась, чтобы поднять соскользнувшее на пол одеяло, и старательно укутала колени больного.
Однако ее молчание еще сильнее раздражило его, и он продолжал в том же тоне:
– Добрый Лотарь! Он не нарадуется на твое так называемое «пробуждение» и дивится ему, как чуду, а ему следовало бы бояться его! Он по целым дням рассказывает тебе о своих путешествиях, разворачивает перед тобой картину всего мира и будит старое, необузданное влечение к нему, которое наделало мне столько хлопот в твоем детстве. Ослеп он, что ли? Ту Эльзу, которую он получил из моих рук, он удержал бы при себе, потому что она знала, что такое долг и послушание, а свою «обожаемую жену», которую он поспешил освободить от оков моей «тирании», он потеряет, а, может быть, уже и потерял, только не замечает этого.
– Ты несправедлив ко мне и Лотарю, – спокойно возразила Эльза. – Ты болен, дедушка…
– И потому ты великодушно прощаешь мне, не правда ли? Берегись! У больных глаза острее, чем у здоровых; они видят больше, чем тебе хотелось бы. – Вдруг он грубо схватил руку внучки, поправлявшую одеяло. – О чем ты говорила сейчас с этим Эрвальдом, когда он подошел к тебе так близко? Отвечай! Я хочу знать!
– Мы говорили о Лотаре.
Профессор хрипло засмеялся.
– В самом деле? Он еще играет с тобой комедию? Я с первого взгляда не взлюбил этого молодца с огненными глазами, который смотрит на всех так гордо и повелительно, точно весь мир к его услугам; но тебе он, конечно, этим-то и нравится.
– Дедушка, пусти меня! – со стесненным сердцем просила Эльза, пытаясь высвободиться.
Однако влажная, холодная как лед рука деда крепко держала ее руку, и он грозно зашептал:
– Ты еще не поняла этого? Или не хочешь понимать? Он влюблен в тебя! В жену своего друга!
Эльза вздрогнула при этих словах, так грубо, безжалостно сорвавших покров с несчастья, приближение которого она смутно и со страхом чувствовала, но которого еще не осознавала. В ужасе, не будучи в силах произнести хоть слово, она смотрела на старика; его зловеще горящие глаза буквально впились в ее лицо.
– Чего же ты так побледнела? – спросил он. – Что тебе за дело до этого, если ты помнишь честь и долг? Ты думаешь, я не видел, как вы стояли сейчас рядом, точно весь мир вокруг вас провалился, и он целую минуту смотрел тебе в глаза, а тебе и в голову не пришло помешать ему. Впрочем, разве можно ждать верности, чести и долга от бернридовского отродья! Один раз Лотарь уже внес несчастье в мой дом, не подозревая, что делает; теперь он вносит его в собственный дом в лице этого возлюбленного друга. Тогда это был Людвиг Бернрид, этот негодяй, а теперь…
Старика остановило восклицание Эльзы. Она вырвала руку и резко отступила говоря:
– Не повторяй этого! Не называй так моего отца! Или я забуду, что ты болен, что я должна щадить тебя…. все забуду! Этого я не вынесу!
– Да неужели ты запретишь мне? – вскрикнул Гельмрейх, донельзя раздраженный противоречием. – Теперь ты знаешь почти все о своем отце; Лотарь рассказал тебе. Ты имеешь полное основание гордиться им! Ему мало было погубить жену и себя самого, он еще подкинул тебя мне, рассчитывая на мое милосердие! Я, человек, которого он смертельно оскорбил, должен был воспитывать его ребенка! Он ничего не оставил тебе в наследство, кроме своей горячей крови, которая бунтует против всего, что пахнет долгом и подчинением. Я хотел с корнем вырвать эту страстность у ребенка, но сумел только придавить ее; стоило мне выпустить тебя из рук, и она опять прорывается. Она будет несчастьем твоей жизни!
Ни старик, ни Эльза не заметили в своем возбуждении, что дверь открылась, и Эрвальд остановился на пороге, готовый защищать молодую женщину. Но она не нуждалась больше в защите; она выпрямилась, точно сбрасывая с себя иго, которое так долго носила, и вскрикнула вне себя:
– Несчастьем моей жизни был ты, да, ты, дедушка, со своей немилосердной жестокостью! Когда я приехала к тебе маленькой сироткой, у которой не было никого на свете, кроме тебя, всякий другой простил бы и полюбил ребенка, хотя и оттолкнул его родителей; ты же ненавидел меня за моего отца, да, да, ненавидел! Я почувствовала это с первой же минуты, хотя поняла гораздо позже. Тебе доставляло удовольствие мучить меня, коверкать все, что было во мне живого и сильного, ты был бы рад осудить меня на духовную смерть! Я убежала однажды ночью, в метель, на смерть, лишь бы уйти от тебя, а теперь я готова на коленях благодарить Лотаря за то, что он вырвал меня из твоей власти. Мой несчастный отец должен был тяжко искупать один-единственный грех молодости, на который его толкнула только любовь, а ты, согрешивший в десять раз тяжелее против него и против меня, ты, не знающий ни любви, ни прощенья, теперь, когда он умер, хочешь еще позорить его перед дочерью? Попробуй сделать это еще раз, и я уйду от тебя и оставлю одного в твой смертный час!
Она стояла перед стариком, полная страстного негодования, и швыряла ему в лицо эти обвинения. Старый тиран, не выносивший ни малейшего противоречия, замолчал перед таким взрывом гнева и растерянно опустился на подушки; внучка внушала ему страх, может быть, своим сходством с покойным отцом, которое проявилось в эту минуту особенно резко.
Это сходство бросилось в глаза и Эрвальду. Точно так горели глаза Людвига Бернрида во время скачки, когда он мерил взглядом противника, вырывавшего победу из его рук. Эрвальд хотел войти, но остановился на пороге как прикованный; его глаза с выражением страстного восторга не отрывались от молодой женщины. Итак, жестокое воспитание ничего не уничтожило! Ему удалось только сковать Эльзу, и теперь последние оковы были сброшены. Перед ним опять был прелестный, живой ребенок, умевший подкупающе ласкаться и необузданно, с гневом упрямиться и своим упорством пленивший молодого соотечественника до такой степени, что он поднял его на руки и насильно сорвал поцелуй, в котором ему отказывали.
Ужас и изумление Гельмрейха длились не более нескольких секунд; гнев возвратил ему дар речи. Он засмеялся хрипло и сардонически.
– И ты хочешь быть женой Лотаря? Тебя выбрал человек, который жаждет покоя и за которым ты должна ухаживать у тихого домашнего очага. Если бы он видел тебя в эту минуту, то понял бы, что сделал. Ты – пара тому, другому, у которого глаза горят таким же огнем, как у тебя теперь. Он одной породы с тобой и прикует тебя к себе демонической силой, которой обладал и твой отец, а ты… ты раньше или позже сделаешь то, что сделала твоя мать, бежав из моего дома. Но, прежде чем дойдет до этого, прежде чем я вторично буду вынужден переживать это, я тебя собственной рукой…
Старик не договорил; трясущейся рукой он схватил тяжелый шандал, стоявший рядом на столе, и, напрягая последние, лихорадочно вспыхнувшие, силы, швырнул им в молодую женщину; в то же мгновение Эрвальд очутился возле нее и потянул ее назад. Шандал с грохотом упал на пол, как раз на то место, где только что стояла молодая женщина.
– Вы с ума сошли, профессор! – сказал Рейнгард строгим, повелительным тоном, каким говорят с помешанными, желая усмирить их. – Не вмешайся я, вы убили бы свою внучку.
Это вмешательство взволновало больного до крайней степени. Его глаза загорелись беспредельной ненавистью, он выкрикнул, едва владея языком:
– Вы? Вы? Прочь! Что вам надо?
– Охранять госпожу фон Зоннек, пока здесь нет ее мужа, – ответил Эрвальд и обратился к Эльзе: – Пойдемте, вы видите, ваш дедушка невменяем.
Он хотел увести молодую женщину, но она высвободилась и с криком испуга бросилась к профессору. Последний вдруг откинулся на подушки, все его тело задергалось в судорогах, но он оттолкнул руку внучки, когда она дотронулась до него, и крикнул:
– Прочь! Позови Лотаря… Лотарь!
В эту минуту Зоннек явился сам, привлеченный громкими голосами. Он подбежал к Гельмрейху.
– Что случилось? Опять припадок и так неожиданно? Дай ему капель, Эльза, может быть, пройдет.
Но на этот раз не прошло. Через несколько минут больной успокоился и лежал почти без движения, но его грудь дышала тяжело и из нее вырывалось хрипение. Губы шевелились, как будто он что-то говорил. Зоннек нагнулся к нему и сказал успокаивая:
– Мы тут; это я, Лотарь… я и моя Эльза.
Глаза умирающего снова вспыхнули насмешкой и ненавистью. У него уже не было голоса; с его губ срывался лишь глухой, страшный шепот, который мог разобрать только Зоннек, подставивший ухо.
– Твоя Эльза? Жалкий глупец! Берегись того… вон того! И ее береги от него… если еще не поздно…
Трясущаяся рука поднялась, чтобы указать на Эрвальда, но бессильно упала. Это была последняя вспышка угасающего сознания.
– Что он тебе сказал? Ты понял? – со страхом спросила Эльза.
– Ничего… бред умирающего, – ответил Зоннек вполголоса, но побледнел так, что даже губы у него побелели.
Гельмрейх уже не видел и не слышал, как хлопотали вокруг него, стараясь привести в чувство. Еще короткая тяжелая борьба – и все застыло в ледяном покое смерти.
– Умер! Будем радоваться, что он успокоился, – сказал Лотарь выпрямляясь.
Его голос был беззвучен, и он посмотрел тяжелым, вопросительным взглядом на друга и на жену, которая молча, без слез стояла на коленях у тела деда. Наступила продолжительная пауза. Никто не говорил, в комнате стояло жуткое молчание смерти.
Наконец Рейнгард подошел к другу и протянул ему руку говоря:
– Лучше я оставлю тебя теперь одного с женой. До завтра, Лотарь.
Он молча поклонился Эльзе и вышел. Лотарь посмотрел ему вслед прежним, странным, вопросительным взглядом, потом обернулся к жене и поднял ее с колен.
– Иди сюда, бедняжка! Выплачься здесь, – серьезным голосом сказал он, привлекая ее к себе на грудь.
Молодая женщина громко зарыдала.
31
По другую сторону гор, со всех сторон замыкающих кронсбергскую долину, лежало огромное озеро. Туда было не больше четырех-пяти часов езды, но местность носила уже совсем другой характер. Блестящая поверхность озера уходила вдаль; противоположный берег едва был виден. Горы несколько отступали, и у их подножья всюду виднелись утопающие в зелени поселения. Мирная красота местности привлекала любителей природы, и большие гостиницы давали в летнее время приют многочисленным туристам.
На террасе одной из этих гостиниц сидел Зоннек; его глаза были устремлены на ландшафт, но, казалось, он ничего не видел, погруженный в мрачную задумчивость. Его лицо всегда было серьезным, но теперь на нем отражалась усиленная работа мысли, а глаза разучились блестеть, как еще недавно, когда они говорили о великом тайном счастье. Озлобленный старик, уже три недели покоившийся в могиле, сумел даже последним своим вздохом сделать несчастными трех людей.
Послышались легкие шаги; Лотарь взглянул и улыбнулся; подходившая к нему жена не должна была видеть его мрачного настроения. Эльза носила траур по деду, и черное платье еще выгоднее оттеняло ее свежее розовое лицо.
Она села против мужа и сказала с подавленным вздохом:
– Я пришла одна; Зинаида поехала-таки в Мальсбург. Она не слушает ни просьб, ни доводов и хочет добиться свидания с сыном.
– Будет страшная сцена, – озабоченно сказал Лотарь. – Зинаида не умеет действовать обдуманно и не знает меры, когда увлекается. От каких только безумных планов не пришлось мне отговаривать ее, с тех пор как она знает, что ее сын здесь! Да и то она сдавалась только на минуту, пока я доказывал ей их невыполнимость.
– Разве ты не мог хоть поехать с ней?
– Это ничего бы не дало. Марвуд счел бы это непрошенным вмешательством, да и Зинаида не желала этого.
– Он довел ее до крайности, – с волнением сказала Эльза. – Она два раза писала ему, прося, чтобы он прислал ей сына в Кронсберг на один только день, – он отказал. Боже мой, имеет же мать право видеть своего ребенка!
– Кто думает о правах, когда дело заходит так далеко, как у них. Впрочем, я понимаю отказ Марвуда; он боится, что если ребенок попадет в руки матери, то она уже не возвратит его добровольно, и придется прибегать к насильственным мерам. Я тоже боюсь этого и потому решился поехать сюда с тобой; я надеялся, что мне удастся через Гартлея устроить так, чтобы мальчика прислали к матери сюда, в гостиницу, если я поручусь, что он будет возвращен; я велел передать Марвуду, что Зинаида здесь, с нами, но он отказал. Гартлей лично принес мне ответ. Мы ничего не можем сделать, остается предоставить дело его естественному течению. Один Бог знает, чем это кончится.
Наступила пауза. Супруги молчали, глядя на освещенное солнцем озеро.
К пристани у гостиницы подошел пароход, поддерживавший сообщение с противоположным берегом, и часть пассажиров вышла. Подойдя к балюстраде, Эльза равнодушно смотрела на сутолоку у пристани; вдруг она побледнела, ее глаза расширились и взгляд остановился на одной точке. Через минуту она обернулась к мужу и сказала внешне спокойно:
– Я забыла предупредить, что мы хотим обедать одни; я пойду, распоряжусь.
До обеда оставался еще целый час, но Зоннек не пытался удержать жену, как бывало в Бурггейме, когда он считал минуты ее отсутствия; он проводил ее долгим мрачным взглядом, потом поспешно встал, точно желая уйти от собственных мыслей, и стал рассеянно смотреть на приехавших с пароходом туристов, которые шли теперь через сад. Вдруг у него вырвалось тихое восклицание удивления. Что это? Как попал сюда Рейнгард? Ведь он был в столице по делам своей экспедиции и хотел вернуться в Кронсберг только через неделю, чтобы проститься. Тем не менее, это была, несомненно, его высокая фигура, он шел к гостинице. Увидев на террасе друга, он взбежал на лестницу с явно удивленной физиономией.
– Это ты, Лотарь? Я думал, что ты в Бурггейме! Как ты попал сюда?
– Я могу задать тебе тот же вопрос. Что ты тут делаешь? Я думал, что ты в столице.
– Я выехал сегодня. Немалого труда стоило мне освободиться, но… – Эрвальд остановился и быстро прибавил: – Ты с Зинаидой?
– Так ты знаешь, что она здесь?
– Я приехал по ее просьбе; она написала мне.
– Какая неосторожность! – с испугом воскликнул Лотарь. – Неужели она хочет дать в руки Марвуду лишнее оружие против себя? Ты последний человек, к которому ей следовало обращаться, и ты ни в коем случае не должен был приезжать.
Вместо ответа Рейнгард вынул из бумажника письмо и протянул другу, говоря:
– Прочти, а потом скажи, мог ли я отказаться или как-нибудь уклониться.
Зоннек пробежал письмо и со вздохом возвратил его.
– Вот почему она ни за что не хотела, чтобы я ехал сюда! Я буквально навязался ей в спутники. Письмо, действительно, отчаянное. Зинаида зовет на помощь тебя, «своего единственного друга»! Значит, я больше не друг, с тех пор как стал восставать против ее невозможных планов. Ты знаешь, зачем она тебя зовет?
– Догадываюсь, потому что она уже раньше делала намеки. Она хочет во что бы то ни стало получить ребенка и готова, если понадобится, украсть его.
– В чем ты, разумеется, не станешь помогать ей? – взволнованно спросил Зоннек.
– Нет, потому что вся тяжесть последствий падет на нее же. Закон на стороне ее мужа, и он без всякой пощады пустит его в дело. Такой сумасбродный план мог зародиться только в голове женщины, почти доведенной до безумия, и это – дело рук Марвуда. Отказывать даже в свидании с ребенком! Это подлая жестокость!
– Боюсь, что это с его стороны расчет; он хочет довести ее до насильственного шага, который лишит ее всяких прав, чтобы затем продиктовать ей условия развода и оставить сына за собой. И он достигнет цели. Он использует и твое присутствие здесь; ведь ты знаешь, какие сплетни ходят про тебя и Зинаиду.
– Знаю, – коротко ответил Эрвальд.
Глаза Зоннека остановились на нем с тайным, боязливым вопросом. Он отдал бы все на свете за то, чтобы Рейнгард признался теперь в своей любви к Зинаиде и убедил его, что последние слова Гельмрейха были нелепой фантазией. Но черты Эрвальда оставались неподвижны; в них ничего нельзя было прочесть.
– Счастье еще, что тут я с Эльзой, – опять заговорил Лотарь, нарочно произнеся это имя совершенно неожиданно.
– Неужели! Ты с женой? – спокойно спросил Рейнгард.
– Да. По крайней мере, наше присутствие может служить объяснением твоего приезда; разумеется, ты приехал к нам. Впрочем, через несколько часов дело уже решится, потому что Зинаида, несмотря на наши увещания, поехала в Мальсбург, и не прогонят же ее с порога. Однако пойдем, Рейнгард! Надо забронировать для тебя комнату; гостиница переполнена.
Они направились к дому серьезно и молча; былой светлой радости, с которой они прежде встречались, не было и в помине. Эрвальд не знал о подозрении, закравшемся в душу его друга и продолжавшем мучить его, но между ними легло что-то холодное, темное…
Тем временем по дороге вдоль берега катился экипаж, и в нем сидела леди Марвуд. Уже наступил сентябрь, но погода стояла жаркая, точно в середине лета; солнце жгло и сверкало на обширной водной поверхности, а над горами вдали собирались облака; казалось, готовится гроза.
До Мальсбурга, виллы Гартлея, было полчаса езды. Зинаида передала слуге, выбежавшему навстречу экипажу, свою карточку и велела доложить хозяину дома. Через несколько минут появился бывший лейтенант Гартлей, теперь солидный, серьезный господин; он встретил посетительницу безукоризненно вежливо, но с едва скрываемым смущением.
– Ах, миледи, вы сами… Мы очень рады… но, к сожалению, миссис Гартлей не совсем здорова и не в состоянии…
– Очень жаль! – оборвала его речь Зинаида. – Я не намерена беспокоить вашу супругу. Мой визит относится только к моему сыну, который живет в вашем доме, и которого я хочу видеть.
– Я, право, не знаю, миледи…
– Которого я хочу видеть! – резко повторила Зинаида. – Будьте добры, проводите меня к нему.
Гартлей посмотрел в лицо красивой дамы, за которой тоже когда-то ухаживал. Она была еще ослепительно хороша, но стала совсем другой; в ее чертах выражалась решимость отчаяния, и он понял, что всякие увертки будут напрасны.
– Перси под присмотром отца, – ответил он, – а вам известна точка зрения Френсиса. Боюсь, что вы напрасно беспокоились, миледи. Я, к сожалению, не в состоянии…
– Не хотите ли вы сказать, что отказываетесь пустить меня в дом? – воскликнула Зинаида.
– Миледи! – В голосе хозяина дома слышалось мучительное смущение. – Как вы можете так истолковывать мои слова! Мне кажется, я доказал господину Зоннеку свою готовность служить вам, но не имею права действовать наперекор вашему супругу. Обратитесь к нему самому.
– Хорошо! Скажите ему, что я приехала. Я приготовилась к этой встрече.
Физиономия Гартлея показывала, что он боится этой встречи, но ему оставалось только повиноваться требованию, выраженному так решительно. Он поклонился и предложил Зинаиде руку, чтобы провести ее в дом. Он ввел ее в гостиную и тотчас пошел за Марвудом.
Зинаида села, но через минуту поднялась, подошла к окну и тотчас снова отошла; мирная, ясная красота ландшафта показалась ей насмешкой. Она начала в лихорадочном волнении быстро, безостановочно ходить по комнате; было ясно, что она решилась на все. Она знала, что ей придется выдержать борьбу, чтобы увидеться с сыном, и готова была бороться.
Дверь открылась, и на пороге появился лорд Марвуд. Он остался все тем же красивым, холодным, высокомерным аристократом, только холодность и высокомерие проявлялись еще резче; теперь вся его внешность выражала ледяную неприступность. Он поклонился жене церемонно и корректно, как совершенно посторонней. Зинаида не ответила на его поклон и молчала, мрачно глядя на человека, который еще назывался ее мужем и был отцом ее ребенка. Он заговорил первый:
– Гартлей сказал мне, что вам угодно говорить со мной. Смею спросить, чем я обязан неожиданной честью видеть вас?
– Не лучше ли будет, если мы избавим друг друга от этой комедии? – жестко спросила Зинаида. – Вы не оставили мне выбора, и я должна была явиться для свидания с сыном к вам; вы вынудили меня к встрече, от которой я надеялась навсегда быть избавленной. Вы должны понимать, чего мне это стоит, но все равно я здесь и хочу видеть Перси! Я требую своего права, права матери, в котором вы до сих пор столь неслыханным образом отказывали мне и которое ни один закон не может у меня оспаривать.
– Это еще вопрос, – холодно возразил Марвуд. – Добровольно покинув Англию, вы отказались этим от ваших прав супруги и матери, и от меня зависит признавать ли их еще или нет.
– И это говорите мне вы, – воскликнула Зинаида со сверкающими глазами, – хотя сами заставили меня решиться на этот шаг! Да, я убежала от жизни, которая стала для меня адом из-за вас! Я разорвала цепи, которыми вы приковали меня к вашему свету, где каждое теплое душевное движение, каждое чувство подавляется холодным, лживым этикетом. Если бы я подозревала, что вы воспользуетесь этим для того, чтобы отнять у меня ребенка, может быть, я, несмотря ни на что, продолжала бы терпеть этот ад.
Лицо Марвуда осталось невозмутимым при этой страстной вспышке, и он ответил без малейшего волнения:
– Вы очень откровенны, но, как известно, вы любите выражаться эксцентрично. Как бы то ни было, вы не имеете права жаловаться на этот «холодный, лживый этикет», потому что вы с самого начала открыто пренебрегали им, постоянно доставляя обществу повод жалеть меня за мой выбор.
– Обществу! – Зинаида горько усмехнулась. – Для вас это – единственное мерило, и вы не можете простить мне, что я всегда презирала ваше спесивое английское общество. Зачем же вы так упорно добивались моей руки? Вы ведь знали, что я вас не люблю, – я никогда не скрывала этого от вас, и все-таки вы сделали все, чтобы получить меня. Вы никогда не любили меня, Френсис, а теперь ненавидите, и я плачу вам тем же от всей души, потому что вы целые годы мучили меня этой холодной насмешкой, рассчитанной на то, чтобы довести меня до отчаяния. И вы довели меня до того, что я прокляла день, когда протянула вам руку, и этот несчастный брак…
– Прошу вас, без сцен! – перебил ее Марвуд. – Я признаю, что вы чрезвычайно сильны в них, но сам их ненавижу. К чему вообще эти упреки? Мы ведь совершенно сходимся в желании законным порядком расторгнуть этот давно уже не существующий брак, и я готов идти навстречу всем вашим требованиям. Вы знаете, что я ставлю только одно условие.
Его речь и вся его внешность в самом деле были пропитаны «холодной насмешкой», возмущавшей его жену. Что этот человек мог довести страстную женщину до отчаяния – было совершенно понятно. И теперь она воскликнула с ужасающей горячностью:
– Не говорите мне об этом невозможном, позорном условии! Я должна отказаться от всяких прав на сына? Разве я преступница, потерявшая право обнять его? Я отдала бы все, чтобы освободиться от цепи, которая еще волочится за мной, но отречься от сына – никогда!
– Подумайте, миледи! – сказал Марвуд ледяным тоном. – Теперь я еще предоставляю вам выбор, и если вы уступите, то развод состоится с обоюдного согласия без неприятных осложнений. В противном случае я предъявлю это требование в судебном порядке, опираясь на закон. Вы покинули мой дом против моей воли, несколько лет жили отдельно и то, как вы пользовались самовольно захваченной свободой, в бракоразводном процессе послужит не совсем в вашу пользу. Я имею на этот счет самые точные сведения.
– Может быть, вы окружили меня шпионами? – презрительно спросила Зинаида. – Похоже на то! Я знала, что обо мне ходят сплетни, но это ложь!
Марвуд пожал плечами.
– Не будем об этом спорить, вернемся к главному вопросу. Вы, конечно, никогда не сомневались, что я сам захочу воспитывать своего сына и наследника, продолжателя моего рода, и не отпущу его от себя. Вы уже несколько лет не видели Перси, а теперь вам и подавно не особенно тяжело будет отказаться от него; у вас есть кем заменить его.
– Заменить? Кем? Что вы хотите сказать?
На губах Марвуда заиграла невыразимо оскорбительная улыбка.
– Я уже сказал, что располагаю точными сведениями. Я говорю о герое романтической любви вашей юности, который теперь снова вынырнул на свет Божий. Успокойтесь, я не ревнив и никогда не был ревнив; я находил только дерзостью со стороны молодого авантюриста метить так высоко. Но ему повезло, он стал знаменитостью, а вы будете свободны, как только захотите. Я думаю, вам не будет особенно тяжело переменить имя и звание леди Марвуд на имя Эрвальд; у вас никогда не было склонности к аристократизму.
Зинаида не ответила ни слова, только ее сверкающие глаза с угрозой обратились на мужа, оскорблявшего ее каждым словом, каждым взглядом. Она напрягала все силы, чтобы не потерять самообладания.
– Довольно! Кончим этот разговор. Я приехала не для того, чтобы спорить с вами, я хочу видеть сына – слышите? – хочу! И если вы будете настаивать на отказе, я силой ворвусь в его комнату. Посмотрим, посмеет ли кто-нибудь прогнать мать с его порога!
Страстная энергия этих слов показала Марвуду, что дальнейшее сопротивление невозможно, если он не хочет вызвать тягостную сцену. Он уступил, но на его губах появилась холодная, жестокая улыбка, не предвещавшая ничего хорошего.
– Пусть будет по-вашему, если вы настаиваете. Я приведу Перси.
Он ушел. Зинаида прижала руки к груди и глубоко вздохнула. Она добилась, наконец, своего, она обнимет сына, которого была лишена столько лет. А потом? Об этом «потом» она не думала, она вся была поглощена одной мыслью о свидании.
Минут через десять Марвуд вернулся, ведя за руку маленького Перси. Семилетний красавец-мальчик ни одной чертой не напоминал отца; иссиня-черные волосы и большие темные глаза не были фамильной особенностью рода Марвудов, белокурых и светлоглазых, и при всей мягкости его детского личика в нем ясно проступало несомненное сходство с матерью. Мальчику, конечно, сказали, что его ведут к матери, но, очевидно, он уже не помнил ее и, посмотрев на нее робко, как на чужую, прижался к отцу.
