Элизабет Вернер
Мираж
– Хорошо жить! – сказал он с глубоким вздохом, – а особенно это ощущается, когда только что избежал смерти. Вы правы, я обязан этим тому крылатому молодцу, что кружит вон там, в небе. Но неужели вы считаете это случаем? Это было мое счастье; оно слетело ко мне с заоблачных высот и спасло меня. А Зоннек все твердит мне, что счастье – обманчивый мираж, который расплывется, как только я попробую подойти к нему! Сегодня я опять, как уже много раз, чувствовал его веяние около себя и, как бы ни было оно высоко, как бы ни было далеко, я доберусь до него!
9
На террасе большой гостиницы в Луксоре сидело маленькое общество: Ульрика Мальнер с невесткой и господин в светлом костюме туриста. Они разговаривали, вернее сказать, говорила Ульрика, а двое других почтительно слушали; господин еще позволял себе иногда коротенькое замечание, Зельма же молчала.
Она была занята пришиванием голубой вуали к своей шляпе. Достаточно было бегло взглянуть на нее, чтобы согласиться с доктором Вальтером, что она очень поправилась. Худое, бледное лицо пополнело и порозовело, глаза утратили усталое выражение и она уже больше не горбилась; она на глазах расцветала. Прежней осталась только робость.
Золовка была постоянно при ней и очертила ее настоящим волшебным кругом, переступать который позволялось лишь избранным. Господин, сидевший с ними, принадлежал к числу избранных и был обязан этой чести прежде всего жгучей потребностью Ульрики Мальнер говорить по-немецки; к ее великому негодованию и здесь общество состояло преимущественно из англичан да американцев, и потому скромный соотечественник, чувствовавший себя так же одиноко, был принят весьма милостиво.
Это был маленький человечек лет сорока, крайне незначительное существо с добродушной физиономией и необыкновенно вежливыми манерами. Они познакомились всего неделю назад, но он был уже полностью под башмаком у своей энергичной соотечественницы, которая говорила ему в лицо самые бесцеремонные вещи и таскала его с собой на буксире на прогулки. Она только что прочла длинную лекцию и остановилась поневоле, чтобы перевести дух; он воспользовался паузой, чтобы сказать хоть одно слово.
– Наши знаменитые соотечественники сегодня отдыхают; вчерашние изыскания были очень утомительны; мы до позднего вечера оставались в Фивах.
Это «мы» он сказал не без некоторого самодовольства, что заставило Ульрику пожать плечами и грубо заметить:
– Вас там только не хватало! Вы до тех пор лебезили с ними, пока они не взяли вас, наконец, с собой.
Господину Эльриху не понравилось слово «лебезить». Он ответил немножко обидчиво:
– Не думаю, чтобы я заслуживал упрека за то, что отдаю должное великим людям и воспользовался случаем присоединиться к ним. Знаменитый Зоннек, который так же спокойно отправляется в экспедицию в центральную Африку, как мы – на прогулку за город, ученый профессор, который, так сказать, на «ты» с тысячелетними мумиями, и…
– И этот нахал Эрвальд, – перебила Ульрика, – который и не знаменит, и не учен, а держит себя так, точно ему принадлежит весь мир! Зоннека я еще признаю, да и профессора тоже, хотя у него настоящая мания копаться в языческом хламе.
– В языческом хламе! – с ужасом повторил Эльрих. – Но ведь это – находки неизмеримой важности! Это памятники великого прошлого, свидетели культуры минувшей эпохи…
– Да, да, все это написано в путеводителе, и вы, очевидно, выучили наизусть, – срезала его Ульрика. – Знаю я, что это такое; в Каире мы помчались в музей, чтобы видеть все эти прелести, и не нашли ничего, кроме хлама. А что касается древних мумий, то прямо-таки грех вытаскивать их из песков, в которых они лежат уже столько тысяч лет.
– Извините, они лежат в каменных гробницах в Фивах, – с полным знанием дела возразил новоиспеченный ученый.
– Ну, и пусть их! Я туда не полезу и никогда не допустила бы, чтобы меня после смерти вырыли и выставили на позорище публике. Это – бесстыдство! Слава Богу, в нашем Мартинсфельде не делают таких вещей. У нас тебя хоть похоронят прилично.
– Здравствуйте, мадам! – раздалось вдруг приветствие на немецком языке.
Оно произвело на дам престранное впечатление: старшая выпрямилась, как свечка, и уставилась на господина, появившегося в дверях столовой, как на привидение, а младшая густо покраснела и выронила шляпу; но это было очень кстати, так как, наклоняясь за ней, она могла хоть как-то скрыть свою растерянность. Однако господин, должно быть, все-таки кое-что заметил; его глаза блеснули, и он быстро подошел.
– Доехали благополучно, мадам? Очень рад! Как ваше здоровье, сударыня? Честь имею кланяться, фрейлейн! Мы ведь с вами – старые знакомые!
Он хотел дружески пожать руку старой знакомой, но та энергично отдернула ее и воскликнула, не трудясь скрывать свое возмущение:
– Доктор Бертрам! Вы опять здесь?
Такой прием не был поощрителен, но доктор улыбнулся так любезно, точно его встретили с распростертыми объятиями.
– «Опять здесь»! Я приехал вчера вечером. Удивительно, как судьба постоянно сводит нас вместе!.. Право, удивительно!
Бертрам мог бы объяснить это «удивительное» обстоятельство тем, что, не достав уже билета на пароход, на котором ехали дамы, поспешил приехать следующим; но он мудро умолчал об этом и обратился к Эльриху, сидевшему рядом с Зельмой:
– Кажется, мы соотечественники? Входя, я слышал, что вы говорили по-немецки. Позвольте представиться – доктор Бертрам.
– Эльрих, – представился и тот, вежливо вставая.
В ту же минуту в руках доктора очутился стул; он подставил его учтивому господину и ухватился за спинку освободившегося рядом с Зельмой стула, вежливо говоря:
– Не беспокойтесь, прошу вас! Вы уступаете мне место? Вы очень любезны! – и он уселся рядом с Зельмой с чрезвычайно довольной физиономией.
Эльрих опустился на подставленный стул с довольно озадаченным видом. Ульрика с яростью искоса посмотрела на нахала и злобно заметила:
– Я думала, что вы уже давно на своем пароходе. Удивительна ваша должность, раз она позволяет вам целые недели рыскать по Египту!
Бертрам с меланхолической миной вздохнул.
– Я вынужден был взять отпуск совершенно против воли; я болен.
Зельма испуганно взглянула на него. К счастью, вид доктора не внушал никаких опасений, так что Эльрих невольно выразил удивление.
– Однако на вид вы – само здоровье.
– У меня болезнь сердца. Об этом нельзя судить по виду, но все-таки это очень опасно, особенно если болезнь развивается так, как у меня. Но вы не ответили мне на вопрос о своем здоровье, сударыня? Позвольте мне воспользоваться привилегией врача.
Он взял руку молодой женщины и стал считать пульс.
– Наш врач – Вальтер, – резко запротестовала Ульрика, но Бертрам невозмутимо продолжал свои докторские наблюдения.
– Я знаю, но коллега Вальтер, когда узнал, что я еду в Луксор, поручил свою пациентку мне. Я обещал подробно написать ему. Не правда ли, вы мне доверяете? – спросил он Зельму, все еще добросовестно щупая пульс и при этом находя нужным внимательно вглядываться в глаза пациентки.
Зельма снова вспыхнула, но терпеливо разрешала манипуляции доктора, за что золовка наградила ее уничтожающим взглядом, после чего заметила Бертраму:
– Доверять вам! Вы не умеете вылечить собственное сердце, а беретесь лечить других? Впрочем, врачи все таковы. Все-то они знают и понимают, сыплют красноречивыми фразами, а вылечить никого не могут.
Однако грубость не помогла. Доктор приветливо кивнул головой и добродушно сказал:
– Что же делать, каковы есть! К сожалению, человечество нуждается в нас при всем нашем невежестве. Вы – оригиналка, и я с каждым днем все больше радуюсь, что познакомился с вами; встретить такое прямодушие в наш век церемоний и лицемерия так же приятно, как дохнуть свежим воздухом. Вы согласны со мной, господин Эльрих?
Последний чувствовал себя очень неловко. Он не понимал, в чем дело, но видел, что его почтенная соотечественница имеет некоторое сходство с пороховой бочкой, готовой взорваться. Стараясь по возможности предотвратить взрыв, он ответил:
– К сожалению, мы с фрейлейн Мальнер не сходимся во мнении относительно Египта. Я восхищаюсь богатым прошлым страны фараонов, величавым однообразием ее ландшафтов…
– Ваша страна фараонов величаво скучна и ничего больше! – отрезала Ульрика, буквально-таки набрасываясь на новую тему, чтобы дать исход своему бешенству. – Направо пустыня Аравийская, налево – Ливийская, а в середине – Нил, такой же скучный, как и они. На этом Ниле есть мели, на которых мы два раза сидели, пока доехали сюда, но нет мостов или каких-либо иных культурных нововведений. Вообще по части культуры здесь не очень важно, а мы сидим тут из-за какого-то кашля, которого давно уже нет и в помине. Зельма совершенно здорова, и если бы у доктора Вальтера было чуточку больше ума, он давно отпустил бы нас домой. Но когда я заикнулась об отъезде, он сделал такой вид, точно я совершила преступление, и стал стращать меня какими-то долями легких, которые еще будто бы не в порядке. Прекрасно!.. Я принесла и эту жертву, но это будет уже последняя! Пусть только попробует какой-нибудь «авторитет» переступить порог Мартинсфельда, когда мы вернемся, я его…
Она не договорила, но взгляд, брошенный ею на присутствовавшего тут же представителя ненавистной профессии, должен был заставить его провалиться сквозь землю.
Однако вместо этого Бертрам с самой любезной улыбкой поклонился говоря:
– Вы делаете мне слишком большую честь, фрейлейн! Какой я авторитет! Я не больше как скромный ученик Эскулапа. Но я бесконечно благодарен вам за лестное мнение.
Ульрика порывисто встала. Ее запас грубости истощился; этого человека невозможно было пронять. Она заявила, что на террасе слишком жарко. Зельма и Эльрих тотчас встали, но и Бертрам встал и вслед за прочими отправился в дом, как будто принадлежал к их обществу.
– В нашей гостинице нет свободных номеров, – сказала Ульрика с откровенным злорадством.
Бертрам узнал об этом печальном факте еще накануне вечером, когда примчался сюда прямо с парохода; поэтому она не захватила его врасплох, и он возразил весело и непринужденно:
– О, я как нельзя лучше устроился в другой гостинице! Мне нужно только дать о себе знать моему приятелю Эрвальду, который живет здесь. Его сейчас нет дома; я приду опять после полудня. Вообще я буду часто приходить; мне здесь очень нравится.
С таким утешительным заверением он простился и ушел, оставив чернокожему швейцару свою карточку для передачи Эрвальду.
Зельма после его ухода сразу отправилась наверх в свою комнату, чтобы отнести шляпу и рабочую корзинку. Ульрика остановилась посреди коридора, в котором никого не было, посмотрела на своего земляка и спросила глухим голосом:
– Что вы на это скажете?
Сначала Эльрих ничего не сказал; в его душе шевелилось смутное опасение, что пороховая бочка взорвется, если он не угодит ответом. Потом он осторожно заметил:
– Кажется, вам было не совсем приятно видеть доктора Бертрама.
– Этого человека! – воскликнула Ульрика с коротким, судорожным смехом. – Правда, вы видели его сегодня в первый раз и не знаете, что он уже несколько недель следует за нами по пятам: из Александрии в Каир, из Каира в Луксор. Я перепробовала все средства, чтобы отделаться от него, и главным образом пыталась подействовать грубостью, а я умею быть очень грубой, уверяю вас!
Она вызывающе посмотрела на маленького человека, как будто тот имел дерзость сомневаться в этом, но его робкий поклон достаточно ясно выразил, что он полностью признает и по достоинству ценит это выдающееся качество своей соотечественницы.
Удовлетворенная Ульрика продолжала:
– Но на него это не действует! С тех пор как мы встретились с ним на Муски, в Каире, он буквально не отстает от нас. Мы выходим из дома, чтобы купить чего-нибудь на дорогу, – он тут как тут, увязывается за нами и утверждает, будто и ему надо купить то же; мы идем к доктору Вальтеру прощаться – он является, говорит слуге, что ему необходимо немедленно видеть коллегу, и идет себе прямо в кабинет, где доктор занят в это время с Зельмой, а я сижу и жду; мы поднимаемся на палубу парохода – он уже там и объясняет, что пришел проститься с нами. Мы думали, что хоть здесь будем застрахованы от него, но он и сюда явился. Это ужасно!
– Но почему же он преследует вас? – спросил Эльрих, которого это описание привело в трепет.
Ульрика не сразу ответила, хотя прекрасно понимала, какой магнит притягивает Бертрама. Она долго отказывалась верить, чтобы кто-либо – будь это даже врач – мог осмелиться на такое кощунство и пожелал жениться на вдове ее покойного Мартина, но наконец должна была убедиться, что это «кощунство», действительно, затевается. С тех пор ее жизнь превратилась в непрерывную борьбу.
– Он метит на мою невестку, – промолвила она наконец, – и все ему помогают. Зоннек тоже не находит ничего ужасного в том, чтобы Зельма вышла замуж.
– Вот оно что! Молодой человек хочет жениться! – воскликнул Эльрих с облегчением. – И ничего больше?
– А вам этого мало? – воскликнула старая дева и так грозно двинулась к нему, что он попятился.
– Да… конечно… разумеется… Но если госпожа Мальнер согласна?
– Я ей дам соглашаться! Впрочем, я не считаю ее способной на такую возмутительную неблагодарность. Мы приютили ее бедной сиротой, а теперь она – богатая женщина, и именно ее богатство и соблазняет этого доктора. Я сто раз говорила это Зельме.
– А он знает, что она богата?
– Нет, но гонится за деньгами, – нелогично объявила Ульрика. – Однако я еще тут и позабочусь, чтобы этот подлый план не удался. Мой покойный Мартин перевернется в гробу и не будет знать покоя на том свете! Пусть-ка пожалует этот интриган, этот спекулянт, этот… – Ульрика искала слова для выражения высшей степени презрения, но, не найдя их, грозно повторила: – Я еще тут! И вы, господин Эльрих, поможете мне стеречь Зельму; мы ни на минуту не оставим ее одну.
Эльриху вовсе не улыбалась назначенная ему роль, и он попробовал отказаться:
– Но меня ведь не будет здесь эти дни; профессор и господин Зоннек так любезно приглашали меня ехать…
– Вы останетесь! – повелительно перебила его Ульрика. – Вы обязаны помочь нам, как наш соотечественник, как немец и, наконец, как мужчина, потому что мы – одинокие, беспомощные женщины.
Маленький человек с жалобной миной взглянул на «беспомощную» женщину, которая требовала, чтобы он защищал ее как мужчина и немец, и при этом смотрела на него с такой злостью, точно собиралась поколотить его в случае отказа. Оробев, он обещал ей все, что ей было угодно; она милостиво кивнула и пошла по лестнице наверх, чтобы хорошенько отчитать невестку. Эльрих, стоя внизу, смотрел ей вслед.
– Удивительная женщина! – прошептал он с боязливым восхищением. – Неужели доктор Бертрам справится с ней?
10
На крутом берегу Нила высилась группа финиковых пальм; в тени их могучих вершин можно было найти защиту от палящих лучей солнца. День был томительно жаркий, и европейцы проводили время в прохладных комнатах.
У подножья одной из пальм с альбомом на коленях сидел Зоннек, привыкший к африканскому климату и как будто не чувствовавший жары; он рисовал дачу Осмара, стоявшую на некотором отдалении на мыске среди пальм. Сзади послышались шаги, и в следующую минуту перед ним появился Рейнгард, протягивая ему телеграмму.
– Из Каира, вероятно, от нашего агента, – торопливо сказал он. – Может быть, это желанная весть, которую мы ждем со дня на день.
– А потому ты не мог дождаться моего возвращения и сломя голову прибежал сюда, – сказал Зоннек, неодобрительно взглядывая на пылающее, разгоряченное лицо молодого человека.
– После будете браниться, – перебил он его с нетерпением, – читайте, пожалуйста!
Зоннек пробежал телеграмму и протянул ее Эрвальду, напряженно следившему за выражением его лица.
– Ты прав, это ожидаемое известие. Мы можем выступить.
– Наконец-то! – радостно вскрикнул Рейнгард.
– Действительно, пора. Мы потеряли почти два месяца. Я телеграфирую, чтобы наши люди с багажом тотчас выезжали. Они могут быть здесь дня через три-четыре, и тогда…
– Тогда вперед! – договорил Эрвальд с сияющими глазами, – в царство фата-морганы!
– Ты радуешься, как ребенок рождественской елке. Неужели тебе в самом деле так легко расстаться с Луксором, то есть я хочу сказать… с тем? – и он кивнул в сторону дачи консула.
Молодой человек слегка улыбнулся.
– Ну, что же ведь нет надобности расставаться навсегда; можно сказать и «до свиданья».
– Конечно. Но мне кажется, что в последнее время ты скорее избегал дом Осмара, чем стремился в него. Это было кое-кем замечено и вызвало недовольство. Мне поручили сделать тебе выговор.
– Поручили? Кто? Надеюсь, не консул?
– Нет, Зинаида. Но почему ты спрашиваешь?
– Потому что обращение со мной Осмара сильно изменилось. Он достаточно вежлив, но прежней приветливости нет и в помине. По временам у меня появляется даже такое ощущение, как будто мои посещения ему в тягость и он терпит их только ради вас.
Зоннек давно заметил то же, но ответил совершенно спокойно:
– Должно быть, он открыл любовь Зинаиды к тебе. Неужели ты ожидал, что он примет с распростертыми объятиями жениха, который ничего не может положить на чашу весов, кроме будущего, тогда как на другой чаше такой претендент как лорд Марвуд? Ты должен быть готовым к борьбе за невесту; ты ведь так любишь борьбу вообще, неужели она пугает тебя здесь?
– Борьба с отцом – нет, – горячо сказал Рейнгард, – но меня пугает борьба с богачом, который, может быть, смотрит на меня как на авантюриста, и презирает в качестве такового. Эта мысль часто огнем обжигает мой мозг. Если бы мне когда-нибудь дали почувствовать это, я не переступил бы больше порога Осмара!
– То есть отказался бы от Зинаиды?
Вопрос был произнесен серьезно и укоризненно. Молодой человек ничего не ответил, но на его лице появилось выражение жесткого упорства.
– Если ты в состоянии сделать это, значит, ты не любишь Зинаиды, а в таком случае, конечно, лучше расстаться, не доводя дело до объяснения. Марвуд будет очень благодарен тебе за то, что ты уступишь ему место.
– Вы считаете возможным, что Зинаида отдаст руку такому человеку как этот Марвуд? – тихо спросил Рейнгард.
– Если ей придется похоронить свою девичью мечту, а отец будет настаивать, то это весьма вероятно. Но я не хочу влиять на тебя; неприятно брать на себя ответственность, вмешиваясь в судьбу человека, особенно, если он идет не обычной, избитой колеей. Я хочу отправить телеграмму, пойдем вместе?
– Нет, я не пойду, – коротко ответил Эрвальд.
Зоннек ушел, а Рейнгард лег на спину, глядя на вершины пальм.
Любил ли он Зинаиду? Правда, он не был равнодушен к этой красивой девушке, но в его чувстве немалую роль играла польщенная гордость, сознание, что его предпочли, тогда как никто иной не мог похвастать этим. Он только что вскрикнул от радости при известии о скором отъезде. Перед ним открылась желанная даль, и теперь он чувствовал, как его тяготит мысль о том, что он мог связать себя словом и обетом верности с какой-нибудь женщиной. Все-таки это были узы.
– Мне кажется, я не гожусь для любви, – сказал он вполголоса. – В ней нет того великого, сказочного счастья, которого я жажду. Но где же оно в таком случае?
Поблизости раздался звонкий детский смех. Из-за края берега, высокого и обрывистого в этом месте, появилась головка в широкополой соломенной шляпе, а за ней – маленькая фигурка. Она ловко карабкалась вверх и легким прыжком выскочила на ровное место, а вслед за тем радостный детский голос закричал:
– А я первая! Скорей, Гассан!
Рейнгард поднял голову и увидел Эльзу фон Бернрид, которая, стоя на краю, махала обеими ручками. Теперь показалась и вторая, такая же маленькая, но темная фигурка, поспешно вскарабкавшаяся вслед за первой. Разгоряченные, запыхавшиеся дети с радостными криками помчались к пальмам.
– Эльза, как ты сюда попала? – спросил молодой человек, удивленный тем, что девочка бегает за территорией сада без присмотра.
Эльза только теперь заметила лежащего на земле Эрвальда, но не особенно смутилась. Обычно она очень мило приседала «чужим дядям», но Рейнгард в ее глазах не относился к широко распространенному роду людей, именуемых дядями, и никакие силы не могли бы заставить ее назвать его этим словом.
– Мы удрали! – ответила она. – Нам велят играть только в саду и не позволяют ходить к Нилу. Это скучно! Как только Фатьма ушла в дом, я крикнула Гассану, и мы удрали!
– Это очень нехорошо, – укоризненно проговорил Рейнгард.
– Зато весело! – возразила девочка, явно наслаждаясь своей шалостью. – Мы так хорошо играли на берегу! Правда, Гассан?
Коричневое личико маленького египтянина с узкими черными глазами и толстыми губами было невыразимо забавно. По местному обычаю его миниатюрный коричневый череп был выбрит наголо, только над ушами были оставлены два пучка волос, одиноко торчавшие в разные стороны, придавая ему сходство с филином. Его одеяние состояло из синей шерстяной рубахи, такой длинной, что она волочилась по земле и мешала ему ходить.
Язык, на котором объяснялись дети, удивительная тарабарщина, представлял смесь арабских и коверканных немецких слов, но они превосходно понимали друг друга, а где не хватало слов, там на помощь приходила пантомима.
Эльза сняла шляпу и села на землю. Ее темнокожий товарищ присел на корточки рядом, глядя на нее, как верный пудель, не спускающий глаз с хозяина.
– Ты выискала себе настоящего африканского кавалера, – насмешливо сказал Эрвальд. – Кажется, я видел в вашем саду эту обезьянью мордочку.
– Гассан – не обезьяна! – с негодованием возразила девочка. – Он сын нашего садовника, и я играю с ним, потому что он делает все, что я хочу.
– А это для тебя главное. Итак, вы удрали? Тетя Зинаида будет бранить тебя.
– Тетя никогда не бранит меня, а вот на тебя она сердится, потому что ты не пришел вчера. Она даже плакала.
– Плакала? – Молодой человек приподнялся на локте. – Откуда ты знаешь это?
– Видела. Я думаю, тетя Зинаида любит тебя, а дядя-консул – нет.
– Ах ты, семилетняя мудрость! И ты это уже заметила? – засмеялся молодой человек. – А ты меня теперь любишь, крошка Эльза?
– Нет! – жестко слетело с губ малютки, и, повернувшись к Гассану, она заговорила с ним: – Я скоро уеду, далеко за море, к своему дедушке, в Германию, и тогда нам нельзя уже будет играть с тобой, Гассан, потому что ты не можешь ехать со мной, а должен оставаться в Африке. Понимаешь?
Гассан не понял, потому что в рассказе было слишком много немецких слов. Он слушал, разинув рот, и под конец весело оскалил зубы; его подруга почувствовала себя оскорбленной таким ответом. Она стала повторять: «Уеду, уеду далеко!» – уже по-арабски. Не скоро удалось ей объяснить Гассану, что им предстоит разлука, но зато, когда он понял, то громко заревел и принялся выкрикивать среди судорожных рыданий:
– Ла! Ла!
– Он говорит: «Нет»! – с торжеством пояснила Эльза, бросая взгляд на Эрвальда. – Но это бесполезно, Гассан! Я все равно уеду. А ты не должен так плакать, ведь ты мальчик. Стыдись!
Воззвание к мужской чести не нашло отклика в душе Гассана. Он продолжал реветь, вцепившись в подругу.
Эльза была в высшей степени довольна произведенным эффектом. Она сунула руку в карман, чтобы достать платок и вытереть слезы, струившиеся по щекам Гассана, и вдруг заметила, что платка нет.
– Платок! – вскрикнула она. – Где ты бросил его? Ведь я повязала тебе им голову, потому что солнце страшно печет, а тебе сбрили все волосы. Ты потерял его?
Так как на этот раз девочка сразу употребила пантомиму, то Гассан тотчас понял ее; он перестал реветь и испуганно схватился за голову, на которой не было платка.
– Значит, он остался у воды! – продолжала девочка. – Сейчас же ступай и принеси!
Гассану это пришлось не по вкусу; он хотел оставаться в тени и отказался спускаться вниз и взбираться обратно под палящими лучами солнца.
– Ступай и ищи платок! – крикнула маленькая тиранка, вскакивая и повелительно указывая на место, по которому они вскарабкались. – Ты потерял, ты и должен найти! Живо!
Гассан затрусил рысцой, как послушный пудель, шлепнулся на живот на краю обрыва и быстро сполз вниз.
– Ты мастерица командовать! – сказал Рейнгард, который не мог удержаться, чтобы не подразнить девочку. – Следовало бы серьезно запретить вам эти игры на берегу. С Гассаном ничего не случится, если он скатится в Нил, он выплывет, как собачонка; а вот ты утонешь, если меня не окажется поблизости, чтобы выудить тебя.
– Не смей выуживать меня! Я не позволю! – негодующе крикнула девочка, но ее гнев только поощрил молодого человека, и он рассмеялся.
– Ого! Неужели твоя вражда ко мне так велика, что ты предпочитаешь утонуть? Упрямица! Ты все еще не забыла мне того, что я тогда поцеловал тебя!
Эльза ничего не ответила и только посмотрела на него враждебно заблестевшими синими глазами.
Рейнгарду доставляло какое-то особенное удовольствие смотреть в эти негодующие детские глаза, и он, не отрываясь от них, снова заговорил:
– Итак, ты уезжаешь?
– Да, к дедушке, в Кронсберг.
– В Кронсберг! – повторил Эрвальд, причем его лицо омрачилось, а в тоне послышался гнев.
– Там очень хорошо, говорит дядя Зоннек, – продолжала Эльза. – Ты был там?
– Да! – сказал Рейнгард коротко и сухо.
– О! Так расскажи же мне! – Любопытство взяло верх над антипатией. Эльза подошла к Эрвальду и, так как он продолжал молчать, стала нетерпеливо приставать: – Рассказывай же! Там красиво? Так же, как здесь?
Рейнгард встал, медленно провел рукой по лбу и, окинув взором залитый солнцем ландшафт, произнес:
– Там иначе, Эльза, совсем иначе! Там высокие горы, гораздо выше здешних; они подымаются к самому небу, и на их вершинах лежат лед и снег. А вокруг большие леса, темные ели, которые качаются, шелестят и шепчутся. С гор, пенясь и шумя, бегут потоки, по скалам ползут облака; когда над снежными вершинами и над долинами проносится буря, тогда приходит весна.
Он говорил вполголоса, мечтательным тоном, скорее с самим собой, чем с девочкой, и от его слов веяло тоской.
Его описание, понятое лишь наполовину, пробудило фантазию Эльзы; быть может, в ее головке дремало смутное воспоминание о стране, в которой она родилась и о которой, вероятно, рассказывал ей отец. Она слушала с напряженным вниманием, а затем оживленно спросила:
– И там живет мой дедушка? Ты тоже туда поедешь?
– Нет… никогда! Я ненавижу те места! – вдруг бурно, гневно, сквозь зубы вырвалось у Рейнгарда, причем его лицо стало мрачнее тучи, а глаза вспыхнули грозным огнем.
Эта вспышка испугала бы всякого другого ребенка, но маленькая Эльза не походила на остальных детей. До сих пор она питала к молодому человеку полнейшую антипатию, теперь же как будто почувствовала к нему расположение. Она подошла совсем близко и с интересом спросила:
– Тебя там обидели?
– Да, очень обидели, – резко ответил Рейнгард. – Впрочем, и я их обидел!
– И ты плакал? – с состраданием спросил детский голосок.
Эрвальд громко расхохотался, но резко, саркастически.
– Плакал? Нет, крошка Эльза, в таких случаях не плачут, а стискивают зубы и бьют направо и налево, все равно, куда попало, прокладывают себе дорогу и уходят навсегда.
Рейнгард, со своей кипучей энергией и смелым задором казавшийся всем воплощением пылкой, жгучей жажды жизни, точно преобразился в эту минуту. Темная, грозная бездна, обычно скрытая от мира, даже от друга, относившегося к нему с отеческим участием, вдруг раскрылась перед непонимающим ребенком, который, наверно, уже через час забыл бы эту странную вспышку. Девочка смотрела на него робко и сострадательно; она не понимала, но инстинктивно чувствовала, что этот человек страдает.
Приближался полдень, и воздух становился все удушливее. Вдали над пустыней стояло точно облако раскаленного тумана, бесцветное и бесформенное, но мало-помалу оно начало окрашиваться в золотистый цвет. По временам казалось, будто туман собирается расступиться, и из него выглядывали странные образы, колеблющиеся, смутные, тотчас снова расплывающиеся.
Рейнгард стоял неподвижно, прислонившись к стволу пальмы, и неотрывно смотрел вдаль. Желтая дымка приобрела уже интенсивный золотой тон; в ней вздрагивали и вспыхивали какие-то лучи, и просвечивавшие сквозь нее очертания становились все определеннее. Казалось, будто над каким-то таинственным миром медленно поднимается занавес.
Вдруг обрисовались купола, башни, и из золотистого моря света выступил сказочный город. Исполинские пальмы поднялись в воздух, за ними высились горы с тонущими в снежном блеске вершинами; к их подножию прижималось сверкающее озеро. Вдруг все вспыхнуло розовым сиянием утренней зари.
– Ах, что это? – с изумлением и восторгом спросила крошка Эльза.
Рейнгард не шевелился; его глаза не отрывались от видения, и он только шепотом ответил, как будто одно громкое слово могло рассеять очарование:
– Это – мираж… фата-моргана!
– Фата-моргана? – повторила Эльза и тоже замолчала, нагнувшись вперед и глядя вдаль широко раскрытыми глазами.
Сколько прошло времени, они не знали. Видение начало таять так же медленно и таинственно, как выплыло из дымки. Горы погрузились в розовый туман, озеро растянулось, превратилось в безбрежное море и в нем потонули пальмы и сказочный город; розовое сияние побледнело, поглощенное потоком золотого света, но и этот свет начал тускнеть; наконец и он потух.
– Красивая земля пропала! – сказала Эльза.
Рейнгард вздрогнул и очнулся. Он посмотрел на девочку, потом оглянулся кругом, как будто припоминая, где он, и повторил с глубоким вздохом:
– Пропала! Но я все-таки видел ее… и сумею отыскать.
Эльза взглянула на него с сомнением; очевидно, она чувствовала, что блестящее, плавающее в облаках видение было неземного происхождения.
– Но ведь это очень-очень далеко! – заметила она. – Разве мы можем до нее дойти?
– Мы? Ты хочешь идти со мной, крошка Эльза? – спросил Рейнгард, к которому уже вернулось настроение. – В таком случае я возьму тебя с собой на коня, и мы полетим в пустыню, будем мчаться день и ночь все дальше, дальше, пока не доберемся до этой волшебной страны.
Глаза девочки заблестели. Она еще верила сказкам и только что заглянула в сказочный мир. Она радостно захлопала в ладоши и крикнула:
– Хорошо, я поеду с тобой!
– А я думал, что ты меня терпеть не можешь, – начал дразнить ее молодой человек. – Ты помирилась со мной? Боюсь только, что мне все-таки нельзя будет взять тебя с собой; ты ведь уезжаешь.
На лице девочки появилось выражение серьезного раздумья; очевидно, она соображала, не следует ли ей предпочесть путешествию за море обещанную поездку в пустыню. Наконец она нерешительно проговорила:
