Эли Берте
Замок Монбрён

Шаги молодой девушки были легки, она быстро пробегала разные галереи, коридоры и извилистые лестницы, ведущие к покоям барона. Во время этого перехода она не встретила ни одной живой души, и обширные помещения, по которым приходилось идти, казалось, были покинуты обитателями. Но по мере того, как Валерия приближалась к части замка, занимаемой бароном, глухой шум, выходивший из нижних зал, где обыкновенно помещалась часть воинов, показывал, что они еще не спали. Время от времени раздавались крики часовых на валу. По этим крикам Валерия заключила, что стража была значительно усилена.

Наконец на повороте одного перехода она увидела перед собой тяжелую, массивную дверь с гербом владетеля Монбрёна. Дверь была заперта, и два стрелка с оружием в руках охраняли ее.

Это обстоятельство несколько смутило молодую девушку, но не расстроило ее планы. Она удвоила осторожность и, не замеченная часовыми, разговаривавшими вполголоса о сегодняшнем событии, тихонько отворила потайную дверь в одном месте галереи. Она очутилась в анфиладе маленьких комнат, обыкновенно занимаемых женской прислугой и в эту минуту пустых, и мало-помалу прошла до особого помещения вроде передней, смежной с комнатой барона, где жили камеристки доньи Маргериты. На этот раз Валерия почувствовала живой страх и, дрожа, стала тихонько отворять дверь.

Одна только лампа, подвешенная к потолку, освещала эту комнату, где вместо мебели были поставлены три деревянные скамьи. На одной из них старуха с угрюмой и злой физиономией, фаворитка и поверенная баронессы, спала глубоким сном. Пользуясь этим, без сомнения, предвиденным обстоятельством, молодая девушка прошла без шума переднюю и, быстро отдернув занавески, очутилась в комнате барона, где Монбрён с женой и капелланом советовались о предстоящих предприятиях.

Эта комната была в три раза обширнее той, в которой жила Валерия, и большая часть ее оставалась в совершенном мраке. Несмотря на это, при свете огромного канделябра, стоявшего на маленьком столике, можно было приметить, что комната украшалась со всей грубой роскошью тогдашнего времени. Главное украшение состояло из двух бесконечных постелей, завешенных пологом и отделенных от нижней части залы позолоченной балюстрадой. За этой-то балюстрадой происходил совет трех лиц, усевшихся полукругом на складных креслах. Плотный ковер делал неслышными шаги Валерии, и потайная дверь, в которую она вошла, прикрывалась занавесом. Впрочем, предмет, о котором говорили собеседники, был так интересен для них, что они ничего не замечали.

Они разговаривали вполголоса, как бы боясь, что само эхо подслушивает их рассуждения.

– Что до меня, барон,– произнес грубый и резкий голос, в котором Валерия тотчас узнала свою любезную тетушку,– я думаю, что если вы, наказав этого дерзкого незнакомца, сможете вывести нас из затруднительного положения, то дело пойдет еще лучше. Я не сомневаюсь, что, если эти разбойники, предводительствуемые Добрым Копьем, осадят Монбрён, нам придется плохо. Запасы почти все вышли, и мы не выдержим и трех дней осады. Повозка с провизией, отбитая вами, помогла очень немного. Сегодняшний ужин, которым надо было накормить столько проголодавшихся людей, потребовал почти все запасы. С другой стороны, в ваших сундуках нет жалованья для солдат и на месяц, и, если не принять мер, наемники могут взбунтоваться. Вы не поверите, каких трудов, стоит мне скрывать от них каждый день наше положение.

– Терпение! – возразил барон таинственным тоном.– Все это может поправиться, и если бы виды мои на этого бретонского бульдога, как его называют, не были некоторым образом связываемы сомнениями совести…

– Это очень похвально, сын мой,– прервал капеллан тоном ханжи,– что вы слушаетесь совести, это доказывает, с одной стороны, вашу честность, а с другой – величайшее сострадание к ближнему, но когда переплетаются важнейшие жизненные интересы, тогда этим разным мелким сомнениям нет места, и церковь снисходит к тем небольшим прегрешениям, которые, так сказать, внушены самой необходимостью. Я нынче вечером внимательно прислушивался ко всему, что происходило в зале, и если сам не возвысил голоса, то это потому, что святому сану неприлично без приглашения вмешиваться в споры таких важных особ.

– Вы, однако, не всегда так смиренны, отец мой,– с иронией заметил барон,– и, право, ваше молчание можно было приписать нежеланию сталкиваться с таким сильным человеком и навлекать на себя его немилость. Но оставим это. Вы знаете, отец мой, что в случае успеха вы и ваша братия получите добрую часть для Бога.

– Мы бедны, сын мой, эти порождения сатаны – французы – разрушили целый флигель нашего монастыря и ограбили церковь.

– Я выстрою флигель, украшу церковь и каждому из монахов дам в полное владение по сто акров превосходной земли. Надеюсь, что ценой этого пожертвования, отец мой, я получу от вас наконец отпущение, в котором вы уже раз отказали мне.

– Церковь не продает небесных благ,– отвечал монах с некоторой строгостью,– но,– продолжал он вслед за тем,– она снисходительна к проступкам, искупаемым благочестивыми приношениями, и никогда не отвергает кающегося грешника.

Монах после минутного молчания спросил барона глухим голосом:

– Надеюсь, сын мой, вы не имеете намерения умертвить этого чужестранца?

– Умертвить? – повторил с жаром барон.– Клянусь святым Марциалем! Кто думает о подобной глупости? Heт, нет! Этот рыцарь глубоко оскорбил меня, он угрожает мне в моем собственном жилище, и я имею причины ненавидеть его, но если бы я хотел убить, разве не мог бы сделать этого в зале, когда он с такой дерзостью смеялся надо мной? Я знаю моих людей, никто из них при мне не тронулся бы с места. Но я спрашиваю у вас, отец мой, если я удержу его здесь и стану требовать за него выкуп, думаете ли вы, что этим я совершу преступление или нечестивое деяние?

Капеллан, казалось, задумался.

– К чему все это? – с живостью вскричала баронесса.– Говорят, у этого бретонского рыцаря, Дюгесклена, нет ни кола ни двора, и в самом деле, он так одет, что его можно принять за нищего. Мужество ничего не приносит подобным людям.

– И, однако, донья Маргерита,– возразил барон, улыбаясь,– этот нищий два года назад нашел в кошельках своих друзей восемьдесят тысяч флоринов для своего выкупа из плена у принца Уэльского, и, говорят, мог бы найти сумму вдвое большую. Все христианские рыцари и государи желали участвовать в этом деле, и говорят, все девушки Франции хотели своими трудами способствовать выкупу.

– Это-то,– возразил отец Готье,– и заставляет меня опасаться, что подобные обстоятельства вместо ожидаемых выгод привлекут величайшие несчастья на благородный дом Монбрёнов. Все эти короли, владетельные особы, герцоги, графы и бароны – все они друзья Дюгесклена, они не согласятся платить вам за него выкуп, но соединят свои силы и придут осаждать ваш замок.

– Клянусь святым Жоржем! Да неужели вы думаете, что я буду держать его в Монбрёне? Слава богу, я не в том уже возрасте, когда по безрассудству или из тщеславия мы вредим важнейшим своим выгодам! Нет, я никак не хочу рисковать таким образом моими владениями. План мой лучше. Послушайте. Говорят, англичане ужасно грабят по всей Франции, и Карл Пятый всеми силами старается укротить их. Вероятно, по этому поводу Дюгесклена призывают в Париж с такой поспешностью, да и сам он сказал, что его хотят сделать коннетаблем. Вы понимаете, что в подобных обстоятельствах король Карл Пятый не пожалеет ста, двухсот, трехсот тысяч флоринов, чтобы только я дал свободу его любимцу и первому полководцу.

При этом открытии глаза доньи Маргериты засверкали от радости.

– Но,– возразил монах,– говорят, Франция сильно обеднела, и если король не расположен будет заплатить выкуп…

– В таком случае я выдам моего пленника англичанам и принцу Уэльскому, которые будут в восторге, завладев человеком, сделавшим им столько зла. Наконец, когда ни Франция, ни Англия не захотят платить выкуп, я предложу его самому Дюгесклену, и если он поклянется Евангелием, что доставит мне определенную сумму, тут же дам ему свободу, потому что как ни грубы эти французские рыцари, а на их слово можно положиться. Клянусь папой! Конечно, я решусь на это только в крайнем случае.

– Отчего же?

– Оттого, что к выдаче Дюгесклена я присоединю еще другие условия, которых он сам выполнить не может.

Произнеся эти слова важным и таинственным голосом, барон вдруг остановился. Отец Готье и донья Маргерита, разинув рты, ожидали, чтобы он объяснился. Валерия удвоила свое внимание.

– Вы думали,– начал Монбрён озабоченным тоном,– что меня в самом деле смущает сопротивление моей безрассудной племянницы насчет уступки прав на латурское поместье? Нисколько! Я оказывал ей снисхождение и уступчивость только потому, что не хотел стать ненавистным для своих подчиненных. Впрочем, если бы Валерия даже и согласилась наконец уступить моим настояниям, этим еще не все бы кончилось для меня: я все-таки не мог бы считать себя обладателем Латура, ибо мне известно, что Гийом де Латур, законный наследник, еще жив.

Услышав это, Валерия чуть было не упала в обморок и в течение нескольких минут не могла следить за продолжением разговора. Но она скоро победила волнение и снова обратилась в слух. Монбрён с живостью продолжал:

– Говорю вам, отец мой, что наследники таких имений, как Латур, не пропадают. Вероятно, тайна эта была известна многим. Если знает о ней ваш шаларский монах, почему же не знать ее и другим? И Гийом явится! Когда и как – вот что неизвестно, и одна эта возможность внезапного его появления расстраивает все мои планы… Едва только услышу, что какой-нибудь путешественник или пилигрим просит гостеприимства в замке, мне уже кажется, что это Гийом де Латур, явившийся со своими требованиями. Это мне надоело, и я хочу наконец избавиться от такого беспокойного состояния, избавиться во что бы то ни стало!

– Да каким же это образом?

– Я хочу от короля вместе с выкупом за Дюгесклена просить грамоту, которая бы замок Латур с его землями закрепляла бы за мной в вечное и потомственное владение, так, чтобы никто из претендентов не мог предъявлять на него своих прав. С такой грамотой, будь она от французского или английского короля, я буду обеспечен навсегда. И тогда пусть Гийом де Латур является хоть с целой армией, а Валерия восстанавливает против меня всех полководцев Франции и употребляет все свойственные женщинам хитрости – я не боюсь их!

– Клянусь честью,– с восторгом вскричала баронесса,– вы придумали превосходно! Превратите слова в дело, и мы скоро избавимся от этой злой девчонки, которая то и дело ставит весь замок вверх дном. Право, до тех пор, пока она живет под нашей кровлей, я не могу считать себя госпожой и повелительницей замка!

– Намерение ваше весьма мудро,– прибавил капеллан, который теперь был столь же покорен и льстив, сколь в иное время надменен и неумолим,– а тогда, я надеюсь, тишина и благополучие, которыми будете вы наслаждаться в лоне вашего семейства, позволят вам заняться участью ваших добрых и честных слуг! Итак,– продолжал с живостью монах,– если ваше намерение так хорошо обдумано, что помешает вам исполнить его теперь же? Стоит вам сказать одно лишь слово, и этот странный чужеземец, схваченный в своей комнате, будет сидеть в тюрьме до тех пор…

– Так, так, почтенный отец,– отвечал барон, покачивая головой,– а потом меня обвинят в нарушении правил гостеприимства, и в провинциальном собрании дворянства герб мой будет поруган, как герб предателя и труса! Впрочем, слух о пленении такого великого полководца, как Бертран, не замедлит распространиться, и в окрестностях найдется множество бродяг и разбойников, которые захотят отнять у меня добычу. Вспомните, что этот демон Доброе Копье со своими разбойниками может завтра же осадить наш замок, и я никак не хочу вследствие этого приступа лишиться моего пленника. Вот почему я решился тайно содержать его в другом месте.

– Где же это, барон?

– Вы это сейчас узнаете,– медленно отвечал Монбрён.– Я расскажу все свои намерения, потому что оба вы должны мне помочь осуществить их. Вы знаете, что вследствие ссоры, произошедшей между мной и Бертраном, мы заключили перемирие до завтрашнего утра, после чего становимся снова врагами. Конечно, Дюгесклен, которого важные дела призывают к французскому двору, выедет завтра раньше истечения срока перемирия, и я не намерен ему препятствовать. Напротив, я ему в присутствии своих воинов окажу все знаки внимания, учтивости и почтения, отпущу с ним его людей, так что никто не вправе будет сказать, что я изменил слову или нарушил правила гостеприимства.

– Так вы его выпустите?

– Слушайте дальше. Я дам ему провожатого, который заплутается в соседних лесах и кончит тем, что наведет на засаду. Я скрою в лесу нескольких человек из моих лучших наемников. Сам я отправлюсь к этому условленному месту, едва только Дюгесклен выедет из замка, и буду присутствовать при схватке. Бретонцы, сопровождающие Бертрана, дурно вооружены, и их очень немного. Нас же будет вдвое больше и вдвое лучше вооруженных – сопротивление невозможно. Я отведу пленника в Латур, на гарнизон которого можно положиться, и стану держать его там до тех пор, пока не заключу условия о выкупе с Францией или Англией.

Глубокое молчание воцарилось в зале, вероятно, присутствующие размышляли о сообщенном им плане.

– Благородный барон,– сказал наконец отец Готье,– благоразумно ли будет выпустить на волю того, кто теперь в ваших руках? Этот рыцарь Бертран, кажется, не любит шутить в бою, и…

– Замолчишь ли ты, безмозглый монах? – прервал барон, топнув ногой.– Разве ты не слышал, что я сам буду в деле? Клянусь Богом! Я никому не намерен уступить ни в телесной силе, ни в знании военного дела. Я не признаю ничьего превосходства, кроме храбрых моих патронов, доблестных рыцарей святого Жоржа и святого Дионисия. Уж на этот счет успокойтесь, почтенный отец, и поверьте, что если случится мне переломить копье с Дюгескленом, так он убедится, что не так-то легко выбить из седла рыцаря, подобного мне.

Несмотря на эту хвастливую выходку, монах, казалось, не совсем был успокоен насчет успеха предполагаемого предприятия, но баронесса, превосходя в хвастовстве самого барона, вскричала:

– О! Я уверена, благородный супруг, что не он вас выбьет из седла, а вы его. И я со своей стороны была бы не прочь, если бы вы сразились за меня, вашу супругу и даму вашего сердца, с рыцарем, пользующимся некоторой славой. В последний приезд свой в наш замок соседка наша, баронесса де Курбфи, имела дерзость сказать, что есть огромная разница между бедными оруженосцами, разбитыми вами в разных сражениях, и храбрыми настоящими английскими или французскими рыцарями и что если бы вам случилось сразиться с последними, то мне недолго пришлось бы гордиться вашими подвигами, и…

– Любезный друг и сосед мой, сир де Курбфи, может на днях увидеть меня в сопровождении ста добрых воинов, которые напомнят ему его обязанность держать на привязи язычок своей словоохотливой супруги,– прервал сухо барон.– Но теперь не до этого вздора. Вот чего я от тебя ожидаю, моя добрая супруга. Между тем как завтра поутру окольными дорогами я проберусь на место засады, тебе предоставляю позаботиться об охране и защите замка. Ты должна будешь собрать все свойственное тебе хладнокровие и решимость, потому что легко может случиться, что капитан Доброе Копье вздумает приступить к замку. Как скоро я завладею будущим коннетаблем, пришлю тебе подкрепление. Досадно,– продолжал он,– что я не могу оставить в советники и помощники тебе ни Освальда, ни Жака. Один убежал бог знает куда, а другого, в воздаяние за сегодняшнее его поведение, я должен был бросить в тюрьму.

– Не бойтесь ничего, благородный супруг мой! – отвечала с самоуверенностью баронесса.– Вы знаете меня, и вам известно, что я достойна быть вашей женой. Никому не взять замка, пока я буду повелевать им!

Барон улыбнулся своей воинственной супруге и обратился потом к капеллану.

– На вас, отец мой, возлагаю я не менее важное поручение. Благодаря своей одежде вы можете быть везде, не возбуждая ничьего подозрения. Я думаю послать вас…

Движение, произведенное во сне старой служанкой, заставило Валерию подумать об обратном пути. Она узнала все главные замыслы барона, гораздо больше, чем смела надеяться, и дальнейший разговор не мог иметь для нее никакой важности. Она тихонько подняла занавес двери, убедилась, что старуха служанка еще спит, и исчезла, никем не замеченная, так же тихо и осмотрительно, как и вошла.

Чувствуя себя опять на свободе, она чуть не упала в обморок. Трудно вообразить силу бушевавших в ней чувств, когда она прислушивалась к словам своих притеснителей. Этот изменнически составленный заговор, угрожавший первому рыцарю века, наполнял ее страхом, но еще больше тревожило и смущало ее душу известие о существовании Гийома де Латура, этого молодого родственника, наследницей которого она считала себя до сих пор. Это сомнительное известие бросало совершенно новый свет на мысли, планы, предположения и всю будущность гордой девицы де Латур. В ней произошел внезапный переворот, и природный ее оптимизм на миг заколебался. Она всегда воображала себя богатой наследницей, видела в себе последнюю представительницу древнего, знатного рода, имеющую полное право требовать уважения и благоговения, и вот вдруг она слетает с высоты своих мечтаний, становится бедной сиротой, первой добродетелью которой должно быть смирение, сиротой, живущей пятнадцать лет милостыней тех, которых ежедневно оскорбляла.

«И теперь,– подумала она,– я не могу уже позволить, чтобы благородный Анри и его товарищи подвергали свою жизнь опасности. Я вижу ясно: из-за меня, только из-за меня одной, он предпринимает эту войну. Он всегда просил моего согласия и воспользовался сегодняшним приключением, чтобы исторгнуть его у меня. Нет, я не должна этого допустить. Каждая капля пролитой крови упала бы прямо на мою совесть… Но что делать? Как уведомить капитана? Замок заперт, и никто не может выйти без позволения барона. Боже мой! Услышь мои моления и пошли мне помощь!.. А этот благородный, смелый рыцарь! Неужели я дам ему погибнуть жертвой измены?.. Мне остается одно только средство: этот вздыхатель – трубадур… Но станет ли у него мужества исполнить мой замысел? О, будь он проклят, если струсит!»

И, приняв твердое решение, Валерия прошла через ряд пустых комнат по извилистым коридорам старого замка. Она очутилась у входа на узкую и крутую лестницу, проделанную в стене Белой башни и ведущую к верхней платформе. Нимало не колеблясь, Валерия стала подниматься по лестнице в кромешной темноте.

Пройдя половину ступенек, она услышала приятную музыку, раздававшуюся сверху. Молодая девушка остановилась, чтобы отдохнуть, и стала прислушиваться к звукам. То был приятный, чистый голос трубадура, сливавшийся со звуками арфы. Расстояние не позволяло слышать слов, но напев был прост, тих и грустен. Валерия охотно предалась бы очарованию этих жалобных звуков, раздававшихся посреди мрака и безмолвия ночи, но обстоятельства не позволяли терять ни одной минуты. Она превозмогла свое волнение, стала подыматься выше и скоро достигла верхней платформы башни.

С этой высоты глазам представлялся поэтический, величественный вид. Небо было чисто, воздух прозрачен и темен, месяц тихо скользил по звездному небу и бросал бледный свет на все окрестности. Все вокруг замка безмолвствовало, только изредка раздавался одинокий крик ночной птицы, порхавшей около высоких башен древнего замка.

Трубадур с арфой в руках прислонился к одному из зубцов башни и, казалось, увлекся очарованием ландшафта. Отрешенный от действительности, он воспевал свои чувства и, желая передать их полноту и оттенки, переходил постоянно от одного ритма к другому, что и придавало его напевам какую-то особенную силу и животрепещущую свежесть.

Валерия остановилась в нескольких шагах от него. Трубадур, жалуясь на ее жестокость, сравнивал ее с редкими цветами высоких гор, не смешивающимися с простыми растениями долины. Вздох молодой девушки прервал его. Он тотчас оставил арфу и, подойдя к Валерии, спросил:

– Валерия, это вы?

– Я, Жераль, благодарю, что ты явился на мой призыв.

Трубадур не отвечал ни слова. Взор его, блестевший еще вдохновением, с любовью остановился на девушке. Он смотрел на нее, как на милый призрак, вызванный его поэтическим воображением, который может исчезнуть при малейшем шуме. Это молчание, казалось, смущало Валерию.

– Вы пели, мессир? – робко начала она.– Вы хорошо делаете, что пользуетесь тишиной этой светлой прекрасной ночи. Завтра эти места наполнятся, может быть, тревогой, кровью и смертью.

Менестрель грустно улыбнулся.

– Пение – мой удел,– произнес он тихо,– как брань – удел рыцаря, веселье – удел красавицы. Я должен петь и в спокойное время, и во время бури, как поет соловей весной. Я – арфа и издаю звуки, когда горесть ударяет по моим скорбным струнам. И арфа перестанет издавать гармонические звуки тогда, когда будет разбита.

Валерия рассеянно внимала этим словам. Помолчав, она опять спросила его:

– Неужели никогда не приходило вам в голову, милый Жераль, что песня и звуки, столь сладостные во время мира и в свободные часы отдохновения,– пустое и жалкое занятие во времена бедствий и несчастий, когда каждый мужчина обязан надеть латы и шлем, опоясаться мечом и защищать свой родимый кров? Неужели в вас не пробуждается стыд, что вы предаетесь мечтам и уноситесь на аккордах в то время, когда около вас даже я, робкая девушка, думаю только о войне, битвах, подвигах и возвышенных чувствах? В своих странствованиях вы исходили всю Францию, неужели вас не возмущали насилия, измены, несправедливости, происходившие перед вашими глазами? Неужели вы никогда не сожалели, что рука ваша не владеет мечом? Что вы не в состоянии отомстить за насилие, отвратить измену, защитить от несправедливости?

– Я плакал над несчастьями, свидетелем которых случалось мне быть, благородная Валерия, но что может один человек против наказаний, посланных небесным гневом? Когда Бог сжалится над бедной Францией, он пошлет своих избранных на спасение ее. И что такое я? Странник, утирающий мимоходом слезы нищего, сидящего у края дороги, или плачущий с ним, и потом пускающийся опять в дальний путь.

– Итак, мессир,– сказала девушка с некоторым презрением,– вы никогда не мечтали о военных подвигах, о битвах и славе?

– Я мечтал о ясном небе, о прелестных долинах и о поэзии,– отвечал со вздохом трубадур.– Почти все мои родственники пали жертвой войны. Молодость моя прошла в стенах, куда не доходил шум битвы и где меня учили ненавидеть войну, лишившую меня всей семьи. Там, в уединении, под руководством старика, пострадавшего больше всякого другого от бедствий отчизны, душа моя обратилась к музыке и к стихам. Я не знал воинственных упражнений молодых дворян, и никогда тяжелый шлем не касался моего лба. Позже, начав свою странническую жизнь и переходя из одного замка в другой, я воспевал подвиги доблестных рыцарей и песнями снискал себе славу, но подражать этим рыцарям у меня никогда не было охоты.

– И без сомнения,– спросила его иронически Валерия,– это воспитание, изнежившее ваше тело, вместе с тем лишило и дух ваш всякой силы и мужества? Я, Жераль,– продолжала она, подходя ближе к трубадуру,– я, хоть и женщина, стыдилась бы подобной слабости! Но, правда, воспитание мое не было изнежено, подобно вашему, когда я выросла и начала что-то понимать, я увидела себя заключенной в этих каменных стенах, посреди моих притеснителей и их полудиких вассалов. Я сумела заставить себя уважать. Каждый день была я свидетельницей сражений, ссор, беспорядков и кровопролития. Дух мой окреп в уединении и отчуждении от всех, он вырос от вечной борьбы и постоянно наносимых мне оскорблений. И потому-то я уважаю только мужчину, который смел, великодушен и неустрашим. И потому, верьте мне, мессир, такой человек, как наш гость, Бертран Дюгесклен, несмотря на свое безобразие и неуклюжесть приемов, скорее дождется нежного взора и ласки красавицы, чем прекраснейший трубадур, умеющий только слагать стихи и напевы в честь прекрасных очей своей богини.

Менестрель укоризненно посмотрел на нее.

– Донья Валерия,– произнес он с волнением,– к чему снова напоминать, что вы предпочли мне другого рыцаря, далеко уступающего в заслугах и славе великому гостю, обитающему теперь в Монбрёне? Но знайте, каким бы ни казался я вам слабым, малодушным и презренным, ни одной минуты не поколеблюсь отдать свою жизнь за вас, по первому мановению вашей благородной руки.

Валерия взглянула на него с невыразимым волнением.

– Искренне ли вы говорите, мессир, или это только вежливые слова?

– Никогда уста мои не говорили ничего искреннее,– с жаром отвечал Жераль…

– О! Так простите меня. Слава Всевышнему, пославшему мне благородного мужчину в минуту великой опасности!

Трубадур молча ожидал объяснений.

– Мессир Жераль, если я не ошибаюсь, вы знали Бертрана Дюгесклена еще до его прибытия в замок?

– Да, я знал и прежде этого полководца, прекрасная Валерия. Я его видел в графстве Фуа, когда жил при дворе Гастона. Но я был тогда в толпе музыкантов и певцов, и, конечно, Бертран не мог отличить меня от других. Когда мы встретились нынче с ним на дороге, я дал ему понять, что неблагоразумно останавливаться в замке Монбрён, но он не хотел мне верить.

– Итак, вы питаете к нему привязанность и восхищение, которые внушает он всем, кто только любит мужество и доблесть?

– Стыд и позор тем, кто не чувствует любви к храброму Бертрану! Даже враги говорят о нем с уважением и восторгом.

– А между тем, Жераль, против него готовится теперь страшный заговор.

– В самом деле? – с живостью воскликнул трубадур.

Валерия рассказала ему, что слышала в комнате барона, умолчав, однако, о том, что касалось Гийома де Латура. Она в подробностях раскрыла коварные намерения Монбрёна – напасть на рыцаря из засады и потом отвести его в Латур. Жераль слушал со всеми признаками сильного беспокойства.

– Предательский замысел хорошо продуман,– сказал он, когда Валерия закончила рассказ,– и, несмотря на всю его странность, он может удаться как нельзя лучше. Дюгесклен, говорят, страшен в бою, но что он сможет сделать, не имея при себе никакого вооружения, с дюжиной слуг, когда толпа вооруженных воинов, в три раза большая, нападет на него врасплох? Валерия! Я предвижу великие несчастья для Франции, для этой страны и для нас самих, если это ужасное намерение барона исполнится.

– Так надо, чтобы оно не исполнилось!

– Но как отвратить его? Если предуведомить Бертрана, чтоб он остерегся, его вспыльчивый и нетерпеливый характер может заставить барона решиться на крайний поступок. Дюгесклена окружили стражей, и нет никакой возможности пробраться к нему.

– Я знаю другое средство спасти этого доблестного рыцаря, который нынче еще оказал такую великодушную защиту вам и мне.

Она бросила задумчивый взгляд на обширное пространство, расстилавшееся у ее ног, и указала трубадуру на огонек, который мелькал в отдалении между деревьями.

– Жераль, там, в этом лесу, есть человек, исполненный смелости и мужества, и при нем двести предприимчивых воинов. Он может спасти Дюгесклена.

Лицо трубадура омрачилось грустью.

– Я знаю, о ком вы говорите,– сказал он с упреком.– Но неужели вы не боитесь, что соблазн будет слишком силен для этих разбойников и что вместо помощи Бертрану они сами…

– Не оскорбляйте их! – прервала Валерия с жаром.– Это храбрые и честные воины, которыми не смеют воспользоваться враждующие партии, и предводитель их не способен…

– Довольно, сударыня, я хорошо знаю, насколько сердце ваше снисходительно к Анри Доброе Копье и к тем, кто окружает его.

Валерия покраснела, но вскоре оправилась от смущения и продолжала с притворным спокойствием:

– Я вам откровенно призналась в своих чувствах к Анри, мессир, и не моя вина, что вы питаете ко мне склонность, на которую я не могу отвечать. Несмотря на это, Жераль, я хочу сделать вам предложение, которое, как я вижу теперь, вы отклоните и которое должно было бы подвергнуть вас большой опасности.

– Что значит для меня потеря жизни, когда никто в мире не пожалеет о ней!

– Не говорите этого,– отвечала Валерия с волнением, которого никогда еще не испытывала,– иначе вы будете несправедливы ко мне, вашему другу.

Трубадур схватил ее руку и с признательностью прижал к губам. Валерия тихо отняла ее.

– Выслушайте меня,– начала она, понизив голос.– Бесполезно рассказывать вам, какими средствами доходит это до меня, но мне известно все, что делается в стане капитана Доброе Копье. Завтра замок наш будет осажден, но я не знаю, на какое время назначен штурм и может ли он воспрепятствовать барону исполнить его злое намерение. Впрочем, я не хочу, чтобы это случилось не только завтра, но когда бы то ни было, и тот крайне огорчит меня, кто вздумает проливать кровь за дело, с которым связаны мои выгоды. Вот что хочу я передать капитану Анри через верного и преданного мне человека.

Жераль, молчаливый, стоял перед нею в задумчивости.

– И ваш выбор пал на меня? – спросил он наконец.

– На вас, сир де Монтагю, на вас, разделявшего опасения мои об участи великого гостя Монбрёна. Но время не терпит, и надо отправляться теперь же.

– Теперь? Но как уйти в этот час из замка, окруженного часовыми? Разве вы не знаете, что барон под страхом смерти запретил впускать или выпускать в него кого бы то ни было и что ключи от ворот в его руках?

– Правда, Жераль, но чего не может сделать решимость и твердая воля?.. Я знаю, что вы хороший пловец. Однажды вы бросились с вала в ров, чтобы вынуть из воды браслет, который я нечаянно уронила. Неужели же вы для спасения первого полководца Франции не захотите сделать того, что сделали для ничтожного удовольствия девушки?

– Донья Валерия, я готов идти,– спокойно отвечал трубадур.

Это простое и благородное решение тронуло ее.

– Жераль,– произнесла она с участием,– не забывайте, что рвы глубоки и шум вашего падения привлечет внимание всех часовых. На вас посыплются стрелы и камни, опасность велика, и…

– Я боюсь не рвов и не стрел, Валерия, я только думаю о том, к кому должен явиться от вашего имени.

И трубадур с тягостным чувством приложил руку ко лбу.

– Пусть это будет сделано из любви ко мне, Жераль,– сказала молодая девушка кротким и умоляющим голосом.

Жераль поднял голову.

– Что мне сказать от вас капитану Анри? – спросил он холодно.

– Расскажите ему все, что относится к храброму Бертрану Дюгесклену, и он подумает о средствах пресечь замысел Монбрёна. Пусть на всех дорогах, ведущих к замку, поставит он стражу, но прежде всего скажите капитану, чтобы он не вздумал проливать из-за меня ни одной капли крови. Иначе он будет отвечать перед Богом за все несчастья, причиной которых станет. Что касается вас, Жераль, умоляю, будьте благоразумны и не пренебрегайте жизнью.