Эли Берте
Замок Монбрён
– Это не пленные, а гости,– сухо отвечал барон.– Смотрите, чтобы они не помянули лихом гостеприимство здешних хозяев.
Своенравная баронесса нахмурила брови и, без сомнения, дала бы полную свободу дурному расположению духа, но, к счастью, в это время она взглянула на грозное лицо супруга и, тотчас поняв, что он не расположен к терпеливому выслушиванию ее доводов, решила отложить до другого времени всякие объяснения. Подойдя к сиру де Кашану, сошедшему с лошади подле заставы, она приветствовала его с самым принужденным и надутым лицом. Рыцарь в немногих словах поблагодарил ее за себя и за своих провожатых, и весь отряд двинулся в замок.
Сир де Монбрён стал у входа и, по мере того как воины проходили мимо него, считал их, точно пастух овец по возвращении с пастбища.
Трубадур, искавший случая поговорить тайно с сиром де Кашаном, воспользовался той минутой, когда отряд Монбрёна проходил под темным сводом ворот, и подошел к нему, шепнув на ухо:
– Не моя воля, что вы здесь, великий полководец, но, ради блага всей Франции, будьте осторожны!
– Благодарю тебя, друг менестрель,– улыбаясь отвечал рыцарь.– Это все, что ты имеешь мне сказать?
– Я должен еще сказать вам, что в этом замке находится благородная и несчастная девушка, для которой защита такого знаменитого рыцаря была бы очень полезна, и если забота о вашей собственной безопасности…
– Знаю, о ком ты хочешь говорить, успокойся, я решил позаботиться об этой красавице. Гордый барон, сам не подозревая того, сделал меня усерднейшим другом Валерии де Латур.
В это время раздался громкий голос сира де Монбрёна.
– Недостает оруженосца! – с беспокойством вскричал он.– Недостает Освальда! Кто из вас знает, где Освальд?
Имя Освальда было повторено, стали звать его громкими криками, но Освальд не отозвался. Наконец один из всадников подъехал к барону и объявил, что Освальд отстал час назад и с тех пор не показывался.
– Дьявол и вся преисподня! – пробормотал с бешенством барон.– Что это значит? Уж не начало ли это измены? Но черт с ним! – продолжал он, возвысив голос.– Удвоить везде караул, и каждому помнить свой долг! Привратник, вели поднять мост и опустить решетку, и чтоб никто не осмелился ни войти в замок, ни выйти под страхом казни!
Произнеся эти слова, барон вошел под темный свод ворот. Несколько секунд спустя перед заставой не было уже ни одной души, и все предписанные Монбрёном меры для предотвращения внезапного нападения были с точностью исполнены. На валах и в караульне число часовых удвоилось, и невозможно было проникнуть в замок без именного разрешения со стороны самого барона.
Спустя два часа после прибытия сира де Монбрёна большая часть жителей замка собралась к ужину в обширную галерею. Эта галерея занимала весь нижний этаж одного из главных флигелей замка, и овальные окна ее выходили на огромный двор, где обыкновенно происходили все воинские упражнения гарнизона. Войти в галерею можно было через две двери, проделанные на обоих концах в башнях, которые фланкировали с этой стороны крепость. Одна из этих дверей, над которой возвышалась башня, была предназначена для челяди Монбрёна, а другая, устроенная в угловой башне, использовалась только бароном и его семьей, так же как и важными гостями, с которыми он обращался как с равными.
Звук трубы, раздавшийся по всей территории замка, возвестил час ужина, и на этот сигнал, хорошо известный и, без сомнения, весьма желаемый теми, кто был в этот день в отъезде с бароном, жители стали сбегаться со всех сторон, и пестрая толпа наемников, оруженосцев и пажей в беспорядке теснилась вокруг определенной для них двери. Чтобы скорее достигнуть вожделенной цели, они шумели, кричали, толкались и ругали друг друга. Слабейшие громко жаловались на несправедливость грубых наемных солдат, которые, пользуясь своей силою, всегда пробивались вперед. Впрочем, шум этот происходил только снаружи. Едва вассалы и солдаты оказывались внутри галереи, как тотчас благоговейно замолкали и снимали с себя шапки! Если же где-нибудь еще, между самыми горячими, раздавались бранные слова, то их произносили так тихо, что они не могли быть услышаны с почетного места, на другом конце залы.
Ночь наступила, но при свете восковых и смоляных факелов, зажженных в галерее, можно было любоваться величественным зрелищем, какое представляли они в эту минуту.
Во всю свою длину зала опиралась на своды и была вымощена плитами. Справа и слева ее поддерживали толстые столбы, вделанные в стены. Только одна сторона залы имела окна – выходившая на главный двор, другая же примыкала к крепостной стене и, по правилам военного искусства тогдашнего времени, не имела ни одного отверстия, которым неприятель, перейдя ров, мог бы воспользоваться.
Посреди каждой пары столбов и напротив каждого окна были сделаны большие ниши, предназначенные для каменных статуй, изображавших святых отцов и апостолов во весь рост. Но скульптурная работа была так плоха, что в безобразных массах камня едва можно было узнать человеческие фигуры. Столбы были обвешаны заржавленными доспехами, военными трофеями, значками и знаменами, съеденными сыростью и почерневшими от дыма. Оленьи рога, трубы и другие принадлежности охоты, развешанные по отлогостям свода, доказывали, что владельцы Монбрёна равно отличались успехами как в мирное время, так и в военное. Посредине залы возвышался огромнейший камин, передняя часть которого была украшена странными скульптурными изображениями, а над ним красовался большой герб Монбрёнов.
Зала была разделена на две части. Большая, та, которая занимала две трети всей длины, была предназначена для людей, должности которых, не будучи рабскими, не допускали, однако, близких отношений с владельцами, как, например, должности оруженосцев, стрелков и других воинов, составлявших гарнизон замка. Пространство залы, предоставленное им, было занято двумя рядами столов и деревянных скамеек, на которые садились они по мере прибытия в зал. Столы были накрыты красноватого цвета скатертями и уставлены деревянными и роговыми чашами, круглыми хлебами и огромными кружками с сидром и вином. Тарелки заменяли круглые крепкие сухари, вроде галет, на которые клались кушанья, и потом, когда сухари напитывались соком, их съедали вместо пирогов. Что касается вилок или ложек, их вовсе не было в употреблении. Каждый из воинов носил при себе кинжал, который заменял ему столовый нож. Здесь и там железные светильники в виде человеческих рук, прикрепленные к стенам, держали смоляные факелы, которые, треща, бросали вокруг себя слабый и дрожащий свет.
Но вся роскошь тогдашнего времени была сосредоточена в той части залы, которую обыкновенно занимали владетели со своим семейством. Деревянный пол, несколькими ступенями выше над плиточным полом, отделял ее от нижней и позволял барону без труда видеть все, что происходило между его подчиненными. На этом некоторого рода амфитеатре был поставлен огромный стол простой грубой выделки, и во всю длину его стояли деревянные кресла – тяжелые, массивные. Над столом возвышался балдахин из голубого сукна, вышитого гербами Монбрёна. Этот балдахин защищал благородных особ от сырости и еще резче отделял их от сообщества вассалов. Стол был богато убран и покрыт белой, чрезвычайно тонкой скатертью. На каждом конце его стояли огромные медные канделябры с восковыми свечами, свет которых казался ослепительным в сравнении с бледным и тусклым освещением нижней части галереи. Перед каждым креслом стояли серебряная чаша и тарелка, а посреди стола возвышалось произведение из позолоченной меди, представлявшее собой укрепленный замок с башнями и зубчатыми стенами,– то была солонка, непременное украшение столов феодальных баронов. Сработана эта вещь была довольно грубо. Солонка имела разные отделения, в которых кроме соли содержались разные известные в то время пряности. Что же касается ложек и вилок, то в этом отношении стол барона нисколько не отличался от стола его вассалов. Каждый брал пищу руками, как умел, что не представляло собой поэтического зрелища, в особенности для тогдашних дам.
В ту минуту, когда мы проникли в эту предназначенную для пира залу, большая часть обитателей замка уже собралась. Барон де Монбрён, заняв свое кресло, которое было несколько выше других, осматривал все собрание испытующим взором, как бы желая убедиться, что все вокруг него в порядке и на своих местах. Он уже снял свои тяжелые доспехи и явился в длинном платье алого цвета, обшитом мехом, которое сделало бы его весьма похожим на кардинала, если б не шапка, придававшая всему костюму светский вид. С правой стороны от Монбрёна стояло такое же высокое кресло, предназначенное для его благородной супруги, но баронесса не считала еще приличным занять его. Она ходила из одного угла в другой, довольно сильно потряхивая огромной связкой ключей, подобно хозяйкам нынешнего времени, пораженным прибытием неожиданных гостей. При этом баронесса давала разные приказания оруженосцам, которые с озабоченным видом бегали взад и вперед.
Слева от барона стоял сир де Кашан, опершись на спинку кресла, и беспечно слушал своего оруженосца Биго, который на языке, непонятном обитателям Монбрёна, казалось, доносил ему об исполнении какого-то приказания. Незнакомец, явившись за стол, не произвел большой перемены в своем костюме, может быть потому, что дорожный гардероб не позволял этого. Он накинул на себя плащ, обшитый горностаем, и тем прикрыл свой серый камзол, запыленный в дороге. Голова его была открыта, и черты лица являлись во всей своей выразительности,– черты резкие, неправильные, почти безобразные – и между тем исполненные благородства. Капеллан сидел уже в своем кресле, и сдвинутые брови его показывали ясно, что он негодовал на промедление в приготовлениях к трапезе. Наконец, трубадур Жераль, прислонившись к одному из столбов, поддерживавших балдахин, стоял молча и в задумчивости. Неподвижный взор его, устремленный на почетную дверь, заставлял подозревать, что он ожидал появления особы, отсутствие которой, может быть, одним им только и было замечено.
Никто из служителей сира де Кашана не присутствовал в этом зале. Барон намекнул ему, что монбрёнские вассалы, буйного и задорного нрава, могут дурно принять чужеземцев и что поэтому для избежания всякого повода к ссоре лучше разделить их. Сир де Кашан, не желая со своей стороны, чтобы между его прислугой и жителями замка завязались какие-нибудь близкие отношения, одобрил мнение барона. Биго донес, что свита его прилично накормлена в соседней зале, поклонился и вышел.
Вся описанная нами сцена была исполнена силы и оригинальности. Эти темные своды, эти старые трофеи, это освещение, разлитое неправильно и неровно, при свете которого проглядывали там и сям угрюмые лица воинов; это возвышение, устроенное как бы для театрального представления, наконец, это движение, странные украшения – все носило на себе отпечаток грубости и величия, особенно свойственных этим отдаленным от нас временам. Прибавим еще, что тяжелая и душная атмосфера от соседства с кухней, от множества народа царствовала во всей галерее.
Вероятно, в вознаграждение дневных трудов и успеха экспедиции ужин был приготовлен роскошно, или, может быть, сам владелец хотел дать гостю высокое понятие о своем гостеприимстве. Как бы то ни было, только когда повара и особенные оруженосцы, которые должны были разрезать некоторые блюда, вошли в залу с двух концов, они несли такое количество мяса, что можно было подумать, будто целое стадо быков и свиней было перерезано для этого ужина.
Как только блюда были установлены на всех столах и главный повар поклонился своему господину в подтверждение того, что все готово, пажи приблизились с серебряными тазами. Все присутствовавшие за главным столом начали мыть руки по обычаю, заимствованному с Востока и введенному тогда повсюду между дворянами. Когда омовение кончилось, сир де Монбрён подал знак капеллану начинать «Benedicite», но в ту минуту, когда преподобный отец хотел начать обычную молитву, трубадур подошел к креслу барона.
– Сир,– робко сказал он,– извините, если я замечу вам, что донья Валерия, ваша прелестная племянница, не пришла еще…
– Что ж за беда! – вскричал с нетерпением Монбрён.– Неужели же из-за этой глупой девочки я и мои гости должны есть холодные кушанья?
– Не ждите нынче вашей богини, любезный певец,– прервала с колкостью баронесса,– ее не будет, мне это известно. Напрасно вы, мой милый, обращаете такое внимание на жестокую, которая, не довольствуясь любезниками нашего замка, перемигивается с крепостных стен с первым попавшимся бродягой, рыскающим в поле.
Эта грубая и дерзкая выходка взбесила Жераля, и, может быть, он начал бы защищать оскорбленную с большей смелостью, нежели ему позволяло шаткое положение в Монбрёне, если б барон не закричал с нетерпением я досадой:
– Довольно! Не говорите мне об этой ветренице и сегодняшнем приключении с нею! У нас еще будет время обсудить это. Садитесь, а вы, мой отец, благословите трапезу.
Все встали, и монах поспешил громким голосом прочесть молитву. Присутствующие отвечали: аминь, и ужин начался.
Между тем сир де Кашан, обменявшись взглядами с Жералем, не дотрагивался до огромнейшей порции еды, которую поставили перед ним на серебряной тарелке со всеми знаками почтения. Когда глухой шум, произведенный столькими людьми, садившимися на свои места, стих, он важно сказал барону, который наблюдал уже за ним с видом некоторой недоверчивости:
– Сир де Монбрён, то, что сказал вам менестрель по поводу вашей благородной родственницы, живо трогает меня. Она оскорбит меня, если не придет и не займет своего места. Я не прикоснусь ни к хлебу, ни к вину до тех пор, пока племянница ваша не удостоит меня своим обществом.
Облако неудовольствия опустилось на лицо барона, но, прежде чем он успел ответить, донья Маргерита вскричала с живостью:
– Клянусь честью, сир рыцарь, требуя подобных вещей, вы нарушаете права гостя и чужеземца. Не довольно ли для вас, что владетель Монбрёна и его жена лично принимают вас в своем замке?
– Сударыня! – прервал Кашан, придавая своей физиономии выражение менее жестокое, чем обычно.– Вы меня не поняли. Я не как должного требую, чтобы прекрасная Валерия де Латур удостоила меня своим присутствием, но прошу этого как милости, если она зависит от вас.
– Это желание вежливого и любезного рыцаря,– прибавил трубадур, с некоторой смелостью повышая свой голос.
Баронесса бросила на него гневный взгляд, но Монбрён тотчас отвечал:
– Я не хочу, чтобы мой гость мог подумать, что я имею причины скрывать от него свою родственницу. Мажордом! – прибавил он, обращаясь к человеку вальяжной наружности, стоявшему за его креслом с жезлом в руке.– Поди и скажи мадемуазель де Латур, что я приказываю ей сюда явиться.
Мажордом поклонился и вышел.
– Клянусь святым Жаком! – продолжал барон с некоторой иронией.– Я вижу, что сир де Кашан принадлежит к числу тех любезных рыцарей, о которых повествуют старые романы. Конечно, он воображает, что напал в моем замке на след прекрасной пленницы, которую непременно должен спасти, чтобы потом какой-нибудь трубадур имел право воспеть его в своей балладе. Но, к сожалению, он скоро убедится, что в Монбрёнском замке нет ничего подобного. Если моя прекрасная племянница не присутствует за ужином, так потому, что она, вероятно, не находит это для себя приличным. Она так самовластна!
– И в этом все несчастье,– прибавила баронесса.– Бог знает, как еще воспользуется она свободой, которую мы ей предоставили.
– Я сделаю ей строгий выговор, дочь моя,– сказал капеллан, набивая себе рот.– Пусть только явится ко мне на исповедь.
В эту минуту вошел мажордом со смущенным и расстроенным видом.
– Ну? – спросил барон.
– Благородная девица де Латур просит извинить ее, она не может явиться по вашему призыву.
– Почему?
– Высокородный барон, я не осмелюсь…
– Говори, вассал! Я требую.
– Она говорит, что принадлежит к фамилии, которая привыкла повиноваться только своему королю или своему духовнику.
– Хорошо сказано! – вскричал капеллан.
Монбрён в бешенстве ударил кулаком по столу. Но, сдержавшись, в ту же минуту обратился к Кашану и сказал с принужденной улыбкой:
– Если ваша любезность сомневалась еще в совершенной независимости моей воспитанницы, то вот, сир рыцарь, несомненное ее доказательство. Разговаривает ли при французском дворе хоть один прославленный воин так надменно, как эта девочка?
– Это плоды вашей доброты и смешного снисхождения к ней! – вскричала донья Маргерита.– Если б вы хотели поверить мне… Но господин рыцарь, надеюсь, не станет настаивать долее: иначе, для удовлетворения его желаний, за Валерией придется послать двух добрых стрелков! Гораздо лучше, если он не даст простыть этой превосходной бычьей ноге и в тишине насладится нашим гостеприимством.
Сир де Кашан колебался, но трубадур взглянул на него таким красноречивым и умоляющим взором, что он решился продолжать.
– Барон и баронесса! – начал он, стараясь скрыть недоверчивость, которая выражалась во всех его чертах.– Гордый ответ этой девицы только увеличил мое желание видеть ее. Умоляю вас, позвольте мне послать к ней с одним из ваших служителей приглашение, какое я сочту приличным. Если она и тогда откажется оказать мне эту часть, клянусь Богом, я не стану больше настаивать.
Барон неохотно дал свое согласие, а баронесса, желая скрыть досаду, вынуждена была отвернуться в сторону. Но незнакомец, не обращая на это никакого внимания, сказал несколько слов мажордому, и тот, поклонившись, вышел.
Глубокая тишина воцарилась за главным столом. Монбрён, его супруга и даже сам капеллан перестали есть. Глаза всех были устремлены на незнакомца, который, казалось, с любопытством ожидал результата посланной им миссии посольства.
Ждать пришлось недолго. Спустя несколько минут дверь отворилась, и Валерия де Латур вошла под балдахин в сопровождении мажордома и двух пажей, державших факелы.
На молодой девушке был почти тот же самый костюм, который мы описали, только голова ее была открыта. Платье в больших складках, не стянутое поясом, волновалось, и черные волосы разбегались по плечам. Такой беспорядок в туалете был многозначителен, таким образом выражали тогда чувство горести, и отданные под суд женщины использовали этот прием, чтобы тронуть своих судей или защитников.
Однако, несмотря на эти знаки печали, Валерия вошла твердым шагом. Взгляд ее был столь же властен, талия стройна, движения величественны и благородны.
При появлении Валерии де Латур на всех лицах изобразилось живое удивление. Ее странный наряд показывал, что она решилась на что-то необыкновенное, и не только за главным столом, но и за столами вассалов затаилось ожидание, что из всего этого выйдет. Барон и баронесса были так удивлены, может быть, так испугались, что, казалось, совсем потеряли дар речи.
Гордая девушка не смутилась, видя себя предметом всеобщего внимания. Твердой и величественной поступью она прошла до середины привилегированной части залы, остановилась, оглянулась кругом и спросила спокойным тоном:
– Где тот благородный рыцарь, который прислал мне учтивое приветствие и обещал защиту, если я терплю насилие?
– Это я, прекрасная девица,– произнес Кашан, вставая с места и подходя к ней.
Валерия окинула его одним взглядом. Скромная одежда незнакомца и некрасивые черты его, казалось, неприятно поразили ее. Но, превозмогая это первое впечатление, она смиренно спросила:
– В самом ли деле вы рыцарь, мессир? Простите недоверчивость девушке, которую так часто и безбожно обманывали. В самом ли деле вы честный и верный слуга короля Карла или герцога Эдуарда?
– Я рыцарь, благородная девица, и поистине могу сказать, что в последних войнах служил королю Франции храбро, верой и правдой.
– Если так,– отвечала Валерия с большим доверием,– вы тот человек, какого я давно уже ожидала в этом замке. Сюда заезжают обыкновенно только простолюдины и вассалы или же дворяне-разбойники, недостойные своего герба. Не колеблясь, отдаюсь под защиту вашей рыцарской чести.
До сих пор удивление и неизвестность развязки смыкали уста барона, но, увидев решительный оборот разговора, он поспешил вмешаться:
– Как, презренное создание! Ты осмеливаешься поднять голос против твоего родственника и опекуна?
– Клянусь Господом Иисусом Христом и Богородицей,– вскричала побагровевшая баронесса,– это переходит все границы!
– Мессир,– с твердостью произнес иностранец,– как мужчина и рыцарь, вы вдвойне обязаны не прерывать эту девушку и не мешать ей представить мне свою просьбу, в чем бы она ни заключалась, этими словами я напоминаю вам о правиле рыцарства. Вы же, сударыня, говорите, говорите и не бойтесь ничего. Тот рыцарь, который осмелится прервать слова дамы, рискует лишиться своего сана и чести.
Барон вздрогнул от негодования, но, опасаясь быть униженным в глазах своих вассалов, превозмог себя и с наружным спокойствием решил ожидать неминуемо неприятной развязки этой сцены.
Валерия де Латур подошла вдруг к сиру де Кашану, встала на колени и схватила его за обе руки.
Это неожиданное движение вызвало в огромной зале всеобщий трепет.
– Встаньте, встаньте,– сказал сир де Кашан,– я не святой, вам неприлично преклонять колени предо мною.
– Я не встану, мессир,– отвечала Валерия,– пока вы не обещаете мне защиту в присутствии всех, кто теперь перед нами.
– Это обещание дано уже вам,– возразил де Кашан, подымая Валерию,– если ваша просьба не противна моей чести, а исполнение ее не нарушит клятву верности, данную мною моему законному государю.
– Благодарю вас, мессир! – воскликнула молодая девушка с признательностью.– Теперь, когда я уверена, что нахожу в вас храброго и великодушного защитника, прошу вас освободить меня любыми средствами из этого замка, в котором удерживают меня насильно, и дать мне приличное убежище, где бы я могла ожидать лучших времен.
Глухой ропот встретил эти нежданные слова. Сир де Кашан обнаружил некоторую нерешительность.
– Прекрасно, как нельзя лучше, дорогая племянница! – произнес Монбрён с горькой иронией.
– Бесстыдная! Неблагодарная! – завизжала баронесса, сжимая кулаки.
Незнакомец презрительным взглядом потребовал молчания и сказал, обращаясь к Валерии:
– Извините меня. Положение, в котором я нахожусь, требует величайшей осмотрительности, и я был бы виноват перед хозяевами, принявшими меня на правах гостя, поступил бы неосновательно и несправедливо, если бы объявил себя вашим защитником, не узнав, в чем вы обвиняете ваших родственников и опекунов.
– Я не побоюсь громко и перед самими притеснителями моими поименовать все нанесенные мне обиды,– вскричала Валерия.– Итак, слушайте все,– продолжала она, подходя к решетке, отделявшей нижнюю часть галереи от верхней.– Слушайте все, дворяне и недворяне, оруженосцы, воины, наемники и вассалы, слушайте все, что скажу я! Я, Валерия де Латур, обвиняю барона Эмерика де Монбрёна и супругу его, донью Маргериту, в том, что они несправедливо удерживают в своем владении мое наследственное имение, замок Латур со всеми его угодьями, имение, следующее мне как по дяде, Жоффруа де Латуру, павшему в сражении при Пуатье, так и по сыну его, Гийому де Латуру, еще в малолетстве пропавшему без вести при взятии Шаларского монастыря. Далее, я обвиняю владетеля замка Монбрён и супругу его в том, что они меня держат против моей воли в своем замке и не позволяют выехать за ограду укреплений даже тогда, когда я могу сделать это без всякой опасности. Наконец, обвиняю их в том, что они не раз употребляли разные угрозы и насилия, чтобы заставить меня подписать акт отречения от всех моих прав на наследственное имение, и если среди всех обитателей замка Монбрён есть хоть один свободный человек, который может утверждать противное сказанному мной, то пускай выходит вперед и смело говорит.
Продолжительный ропот последовал за этими словами. Все вассалы оставили столы и бросились к решетке и ведущим к ней ступенькам, чтобы лучше расслышать, что происходит в верхней части залы, над которой возвышался украшенный гербами балдахин.
– Закончила ли ты наконец, дорогая племянница? – произнес барон глухим голосом, выдававшим гнев, подавляемый силой воли, но готовый каждую минуту прорваться.
Баронесса не могла взять себя в руки.
– Презренная, подлая сволочь! – завопила она, обратившись к вассалам.– Проклятое хамское племя! И вы позволяете издеваться над вашими добрыми господами! Вы не усмирите дерзкую клеветницу, не вырвете змеиный язык, произносящий подобную хулу!
Эти последние слова, может быть, вызвали бы у трепещущих слуг барона какое-то движение души, но могущественный и грозный голос сира де Кашана прозвучал с такой силой, что покрыл собой все другие голоса:
– Никто да не осмелится тронуться с места или сделать хоть малейшее движение, могущее испугать благородную девицу, отдавшуюся под мою защиту. Иначе, клянусь Господом Богом, распятым на кресте, и святым Ивом (мы знаем, что это была самая торжественная клятва сира де Кашана),– тот, кто ослушается меня, умрет от моей собственной руки.
Раскаты грозного голоса устрашили всех присутствующих. В чертах и повадках незнакомца было столько беспощадной отваги и вместе с тем столько величия, что ни один из воинов Монбрёна не смел поднять на него глаз. Какое-то темное чувство говорило всем, что тот, кто так смело говорил в настоящую минуту, видно, издавна привык к беспрекословному повиновению. В зале воцарилась совершенная тишина.
– Сир де Монбрён,– продолжал Кашан несколько спокойнее,– не хочу осуждать вас, не выслушав вашего оправдания. Вы знаете теперь, в чем обвиняет вас Валерия де Латур. Отвечайте же, во всем согласно с истиной и чистой совестью.
– Вы мне не судья,– гордо отвечал барон,– никто не вправе требовать у меня отчета в моих поступках. Кровь и смерть! Мессир, не испытывайте мое долготерпение, и так уж оно сегодня длилось дольше, чем сам я мог ожидать. Послушайте, не выводите меня из границ благоразумия. Если я позволил этой сумасшедшей девчонке разыграть до конца ее смешную, ни на что не похожую комедию, то сделал это единственно в угоду вам, желая избежать всякого повода к новой ссоре. Но берегитесь, мессир, не раздражайте моей желчи! Она кипит!
– Так вы ничего больше не имеете возразить на обвинение защищаемой мной девушки? – спросил сир де Кашан с улыбкой презрения.
– Ничего. Сегодня мы разговаривали по дороге, я сообщил вам все свои планы. Хороши они или нет, я твердо решил привести их в исполнение и не намерен отступить ни на волос.
– Если так,– возразил сир де Кашан с тем же величественным спокойствием,– то утверждаю, что мадемуазель де Латур права в своих жалобах и обвинениях, и объявляю себя защитником ее против всех и каждого. На этом основании, мессир, требую от вас, чтобы вы тотчас же возвратили ей личную свободу.
– Итак, мессир, вы мне объявляете войну, здесь, у моего стола, перед лицом моих вассалов, под этим кровом, где приняли вас как гостя и друга? Клянусь Богом, вам, благородным французам, видно, мало известны священные правила гостеприимства.
Сир де Кашан, как он и сам объявил уже барону, действовал лучше мечом, чем языком. Он не считал себя, и в самом деле не был, большим законником. Прямой упрек барона смутил его, но он тотчас оправился и ответил:
– Правила вежливости так же высоко ценятся у нас, как и в вашей Аквитании. Что же касается благородства и прямодушия, то рыцарям Франции во всем просвещенном христианстве не у кого учиться. Пусть положение мое, как гостя, ни в чем не изменяет ваших против меня намерений. Правда, я сидел за вашим столом, но не пил вашего вина, не ел вашего хлеба, и, следовательно, вражда наша друг к другу могла оставаться на дне сердец. Мы еще не обменялись рукопожатием в знак примирения, а перемирие кончается завтра, в ранний час утра. Теперь же, барон, знайте, что дело этой благородной девушки стало моим собственным делом и что с той минуты, как я оставлю ваш замок, я употреблю все средства, чтобы принудить вас возвратить племяннице личную свободу и все наследственное имение, следующее ей по законам, которое вы удерживаете несправедливо, как корыстолюбивый опекун, не боясь ни совести, ни гнева Божия. Затем, независимо от всего этого, мой прежний вызов на жизнь и смерть остается во всей своей силе.
Барон побледнел от бешенства, и глаза его засверкали свирепой злостью.
– Клянусь всемогущим Творцом! – вскричал он вне себя.– Такая дерзость превосходит все! Как? Осмелиться прекословить первому барону Аквитании в его собственном замке? Откуда же взялся этот дерзкий бродяга, поносящий нас вопреки всем законам гостеприимства? Мы обманулись! Он не может быть ни рыцарем, ни дворянином. Вассалы Монбрёна! Схватите этого наглеца, свяжите и бросьте в глубочайшую преисподнюю, какая отыщется в моем замке, вместе с этой змеей, наделавшей здесь столько зла!
Эти слова в один миг произвели страшную тревогу. В полуосвещенной галерее, занимаемой вассалами, поднялся ужасный шум. Каждый желал отличиться. Кто был вооружен, тот обнажил свой меч или нож, а безоружные схватили старые алебарды, топоры, палицы и другие орудия, украшавшие стены залы. Вся толпа с ревом и криком бросилась к балюстраде, отделявшей ее от господ, и баронесса знаками и движением рук поощряла предприимчивость своих озверевших служителей.
При этом движении сир де Кашан не обнаружил ни страха, ни волнения. Он отступил только к стене и прислонился к столу, чтобы не дать возможности окружить себя. Потом спокойно, с улыбкой на лице, как будто дело касалось совсем не его, опустил руку к поясу, ища свой кинжал.
– Остановитесь! Во имя Бога и святого Дионисия! – вскричал трубадур, бросаясь к рыцарю и закрывая его своим собственным телом.– Никто из вас, если не ищет себе смерти, не должен поднять руку на высокого гостя! Он …
Но голос трубадура потерялся в возрастающем шуме.
– Остановитесь! – вскричала в свою очередь Валерия де Латур, бросаясь навстречу вассалам, начинавшим уже перелезать через решетку.– Дядюшка, ради бога, опомнитесь, не берите на свою душу такого черного дела! Вспомните о совести, чести и святости гостеприимства! Я одна виновна во враждебном столкновении двух благородных рыцарей, накажите же одну меня. Сир де Кашан, возвращаю вам вашу клятву. Предоставьте меня моей участи, и пусть погибну я одна! Да не прольется из-за меня христианская кровь! Дядюшка! Отдаюсь в полную власть вашу, но пощадите вашего гостя.
Видя Валерию на коленях, вассалы почтительно остановились.
Барон успел между тем опомниться, он понял, к каким неприятным последствиям может привести его нарушение рыцарского слова и правил гостеприимства, и, казалось, размышлял, какую бы можно извлечь выгоду из настоящего положения. Новые слова сира де Кашана опять пробудили все его бешенство.
