Прошло два часа. Успокоившись насчет матери, которая, хоть он и не знал чем, рассердила Мега, Етрешский мальчуган со свойственной его летам беззаботностью, присоединился к пирующим.
Роза осталась, таким образом, одна перед огнем.
Спрятав голову в свой плащ, она глубоко задумалась. Никто не смел подойти нарушить ее одиночество, и сидела она тут одна, не обращая внимания ни на пение, ни на пляску шумного сборища.
Дело в том, что красавица разносчица, несмотря на высказанную ею Фаншете самоуверенность, начала сомневаться в своей власти над мужем. Действительно, Бо Франсуа не раз прощал ей подобные выходки ревности, как, например, в ту ночь, когда она отправила меревильских дам и Даниэля из домика Франка; но Роза не скрывала от себя то, что с некоторого времени она много утратила в расположении мужа; он уже не так часто и не с таким удовольствием виделся с ней как прежде, а во многих случаях уже показал ей холодность.
Что если Бо Франсуа обратит теперь на нее тот беспощадный гнев, каравший так часто в ее глазах других? При этой мысли она вздрагивала, но гордость ее тотчас же пробуждалась, а сознание силы своей любви опять подкрепляло ее.
– Ну, – повторяла она сама себе в утешение, – настою же на том, чтобы он выслушал меня; уж если выслушает, будет побежден!
Пока она так рассуждала, в другом конце площадки поднялся шум.
– Вот Мег, – говорили голоса, – идет с Ружем д'Оно и хирургом.
Танцы, пение прекратились и почти все собрались к той стороне, откуда приближались путники. Как дикая серна прыгнула Роза, услыхав это. В ту минуту она не помнила ни о чем другом, кроме как о счастье увидеть любимого человека, а потому она бросилась бежать изо всех сил с криком:
– Франсуа, мой милый Франсуа!
Но Мег уже был окружен толпой, из которой одни просили его приказаний, другие радовались его приходу. Слова Розы не были услышаны в общем шуме; несмотря на это, она все-таки протолкалась к Франсуа, шедшему впереди офицеров шайки и хотела взять его за руку.
– Ах, Франсуа, – весело заговорила она, – наконец-то ты пришел! Отчего ты так поздно? Я уже начинала беспокоиться.
Франсуа оттолкнул ее и, не глядя на нее, холодно проговорил:
– Для тебя, Роза, это еще слишком рано и сейчас ты сама убедишься в том.
– Ну, дружок, оставь этот сердитый тон, который меня так пугает; поговори со мной, твоей любимой Розой! Послушай, я догадываюсь, за что ты на меня сердишься, но дай мне тебе объяснить…
– Молчи! Это бесполезно! Скоро ты узнаешь, что значит оскорблять меня… Но где ж эта негодяйка Греле? Я ее не вижу.
– Греле! – повторила Роза. – Кому ж какая нужда до этого бедного несчастного создания? Она сейчас тут была… Я о себе хочу поговорить с тобой, мой Франсуа, я хочу сказать тебе…
– Еще раз, молчи. Ты напрасно будешь говорить, мера переполнилась. Что же касается до той другой изменницы, я ее найду, она не может быть далеко отсюда, потому что я вижу тут ее поганого мальчишку.
Действительно, Етрешский мальчуган из любопытства протискался сквозь толпу, чтобы посмотреть что делается, однако, увидя, что привлек на себя внимание Мега, он хотел скрыться, но было уже поздно.
В продолжение этого разговора все дошли до бивуачных огней, и, так как наплыв толпы около Франсуа не уменьшался, Роза поняла, что тут было не время для интимных разговоров, а потому и довольствовалась тем, что произнесла ласкательным голосом.
– Мы после поговорим об этом, милый мой Франсуа! Ты дурно судишь обо мне… К тому же как можешь отказать ты мне в прощении! Ведь ты знаешь, как сильно я тебя люблю!
Но Мег не слушал ее и, оборотясь в другую сторону, отвечал на доклад, делаемый ему Жаком де Петивье вполголоса. Никогда еще Роза не встречала от мужа такого оскорбительного равнодушия, и хотя она и продолжала улыбаться, но в душе была сильно встревожена. «Он меня не убил сразу, – думала она, – но Боже праведный, что такое готовит он мне?»
Усевшись на пень около главного костра, Бо Франсуа весело отвечал Жаку де Петивье:
– Черт возьми, какие ты мне сказки тут рассказываешь?! Недостаток провизии! Вот забота? Пусть пойдут туда, где ее можно найти и возьмут. Я хочу, чтобы все веселились, у нас сегодня вечером свадьба… Да еще и другое кое-что может быть. Позаботился ли кюре приготовить ложу?
– Да, да, Мег, – сказал подходя Борн де Жуи, красный как рак от отчаянной пляски, которую он только что окончил. – Кюре до сих пор еще там работает над украшением ложи с несколькими женщинами, и я видел, как тетка Апре притащила целую связку свечей, которые уж не знаю, где она украла… это будет великолепно и может назваться знатной свадьбой.
– Хорошо, хорошо, – сухо ответил ему Франсуа, – тебя всегда найдешь, Генерал Надувало, там, где тебе совсем делать нечего. Но послушай, Жак, – продолжал он, обращаясь опять к школьному учителю, – чего же у нас недостает?
– Всего понемногу, Мег: и хлеба, и вина, и сала. В этом котле только дюжина уток да два-три гуся. А нам нужно было бы ровно вдвое больше.
– Вот, пустяки вас затрудняют! Мало тут разве добропорядочных домов по соседству? Отчего не идете, например, на ферму Поли? Эта ближе других.
– Вот отчего, Мег, не решались без вашего приказания пойти на Поли: вы ведь не любите, чтобы очень тревожили мюэстских соседей.
В таком случае я следую осторожности волка и лисицы, никогда не делающих опустошений вблизи от своего жилища, потому что из-за этого скоро и легко открыли бы их самих.
– Но один раз ничего! Пойдите в Поли и возьмите, что понравится… только без шуму, если можно.
– Я иду, – вскричал пьяница Гро-Норманд, – там найдем мы и вина и водки.
– Да, – ответил Борн де Жуи, посмеиваясь, – и кроме работников фермы вы найдете еще там семь или восемь человек дровосеков, которых недавно взяли туда и вас там примут на вилы.
– Дровосеки уже ушли из Поли.
– Я тебе говорю, что нет.
– А я тебе говорю, что да!
И поднялся горячий спор, так как каждый отстаивал свое мнение: покровитель воров дедушка Провеншер, старик очень почтенный, хотя ему и было за восемьдесят, с белой бородой и лысый высказал свое мнение:
– Дети, надобна осторожность, и не следует пускаться, не узнав наверное. Я много пожил и убедился, что никакая осторожность в делах не бывает излишней. Ну вот, отчего бы вам не послать кого-нибудь из ваших ребятишек узнать, ушли дровосеки с другими или там еще?
– Дедушка Провеншер прав, – поспешно заметил Франсуа. – Жак, приведи мне Етрешского мальчугана, он сейчас был тут.
– Етрешского мальчугана? – с удивлением переспросил Жак де Петивье, – что вы, Мег! Он уж верно тут что-нибудь да напакостит; это самый непокорный и самый глупый из всех моих мальчишек, без колотушек от него ничего не добьешься. Он меня просто в отчаяние приводит своей глупостью и ленью.
– Ничего! Приведи мне его.
Жаку Петивье не трудно было отыскать бедного мальчугана, спрятавшегося за один из кустарников, чтобы поглодать корочку черствого хлеба. Взяв без церемонии за ухо, он вывел его в круг, образовавшийся около огня из сановников шайки. Ослепленный ярким пламенем, испугавшись присутствия своего страшного наставника и Бо Франсуа, мальчик, казалось, хотел провалиться сквозь землю.
Бо Франсуа вперил в него свой проницательный взгляд.
– Ну что же, маленький негодяй, ты продолжаешь испытывать наше терпение? Так долго продолжаться не может, пора кончить. Где твоя дура мать?
Как будто поняв оскорбление, сделанное бедной Фаншете, все личико мальчугана мгновенно вспыхнуло.
Между тем, опустив голову, он отвечал вполголоса:
– Не знаю.
– А она ведь приехала сюда сегодня вечером?
– Не знаю.
– Наконец, где ты ее видел в последний раз?
– Не знаю.
Мег топнул ногой, а Жак де Петивье со злобной улыбкой подхватил:
– Вот видите… от него ничего не добьешься.
– Дать ему несколько ударов плетью, чтобы научить вежливости.
Тот взялся за плеть, висевшую постоянно у него на поясе.
Бо Франсуа готов уже был согласиться, когда Роза, никем не замеченная, стоявшая позади него, вспомнив, что обещала Греле в случае нужды заступиться за ее сына, хотя сама еще не знала, что ожидает ее, решилась попросить за это бедненькое создание.
– Франсуа, – прошептала она тихо, наклоняясь к плечу мужа, – заслуживает ли бедный ребенок твой гнев? Что о тебе подумают?
– Молчать! – грубо закричал Мег, не оборачиваясь.
Несмотря на то, он сделал знак Жаку Петивье оставить свою плеть, потом обратился к мальчугану.
– Тебя выучили, что отвечать, – продолжал он, – но все равно я сумею найти эту предательницу Греле… Теперь слушай меня, знаешь ты ферму Поли?
– Знаю, Мег!
– Отправляйся сейчас же туда. Ты попросишься там переночевать, и когда тебя никто не станет опасаться, ты расспросишь, ушли ли дровосеки с фермы. Узнав об этом, ты ловко улизнешь и придешь сказать Жаку то, что узнал. Понял ли ты меня?
– Да, Мег.
– Ну, ступай же! А если ты проходишь более часа, то будешь иметь дело со мной… Если сделаешь какую-нибудь глупость, тебе достанется… отправляйся же.
У Етрешского мальчугана, казалось, не было сильного желания исполнять волю атамана, но он не мог или не смел его высказать, а потому с видимым недоумением продолжал стоять, не шевелясь.
Роза сжалилась и еще раз попробовала заступиться за него.
– Франсуа, – сказала она шепотом, – этот ребенок еще слишком мал для подобного поручения! Не лучше ли бы было?..
На этот раз Франсуа ничего не сказал, но, обернувшись, он так взглянул на нее, что она помертвела от страха. В то же время он погрозил рукой Фаншетиному сыну, который скрылся среди всеобщего хохота.
Между тем, мальчуган недалеко убежал. Увидя, что им более не занимаются, он остановился на окраине площадки; там, продолжая раздирать до невозможных размеров дырочку на своих штанишках, как будто помогая этим процессу мышления в своей головке, он принялся рассуждать сам с собой.
«Если я пойду на ферму Поли, то ночевать меня никто к себе не пустит, и собаки там злые, съедят меня. Надобно лучше пойти к маме в шалаш угольщиков, я ничего ей не скажу о том, что мне велели, потом вернусь сюда и скажу им, что никого больше нет на ферме… Пусть, если хотят, идут и сами посмотрят. Если их всех и убьют, то мне-то что за беда? Они всегда меня бьют и принуждают еще мать прятаться… славно я их подцеплю…»
И в восторге от своей выдумки, он проскользнул в кустарник и побежал к шалашу угольщика.
Между тем, отдав приказания о предстоящей экспедиции, Мег встал.
– Ну что же, – весело спросил он, – чего же мы ждем? Надо начинать свадебную процессию. Этот проклятый кюре неужели еще не кончил свои приготовления? Я уверен, что жених с невестой горят от нетерпения!
В эту минуту, как будто в ответ на желание Мега, дверь ложи отворилась и появилась женщина с известием, что все готово.
– Насилу-то! – сказал Бо Франсуа. – Итак, друзья, пойдемте же порядком венчать этих молодцов.
Громкие восклицания были ответом на это приглашение, и большая часть разбойников выстроилась уже длинной вереницей с женихом и невестой во главе, чтобы идти в ложу. В этом кортеже все костюмы и чины были перемешаны, кавалер в холщовом балахоне и чоботах вел под руку нарядную даму в драгоценном колье, немного далее нищая в лохмотьях опиралась на руку какого-нибудь невероятного щеголя, с развевающимися лентами… Между тем, весь этот люд казался одинаково счастливым и довольным; перебрасывались шутками, насмешками, пели и хохотали. Хромоногий музыкант, тоже принадлежавший к шайке, поместился в первом ряду и засаленным смычком принялся водить по струнам своей разбитой скрипки и к общей радости заиграл веселые песенки. Когда уже все были готовы уйти, Бо Франсуа обернулся к жене.
– А ты, милая моя, что же, – спросил он сладеньким голоском, – разве не пойдешь с нами? Надобно непременно, чтоб и ты присутствовала при церемонии, я этого хочу. – Пораженная таким неожиданным переходом, Роза пристально смотрела на Мега, стараясь угадать его мысль; но ничто в манерах и тоне ее мужа не подавало надежды. Взяв предлагаемую ей руку, она, вздохнув, сказала:
– Я исполню твое желание, Франсуа, но мне лучше бы было видеть твой гнев, чем эту насмешливую ласку, цель которой я не понимаю.
Бо Франсуа, не ответя ничего, улыбнулся, и кортеж под писклявые звуки скрипки направился к ложе.
Ложа была совершенно пустым зданием, с утоптанной землей вместо пола, на которой еще виднелись следы дождя, беспрепятственно лившего сквозь дырявую крышу; но силой воображения женщин, находившихся в шайке, большой сарай этот приобрел весьма нарядный вид.
Гирлянды из плюща, с набросанными на них осенними цветами, шли с четырех углов и соединялись в центре, поддерживая большой венок из зелени.
Множество свечей, прикрепленных в грубых деревянных подсвечниках по стенам, образовало вокруг всей залы ослепительный, огненный пояс. Кроме этих свечей горело еще четыре сосновых факела, разливая по всему зданию приятный запах. Свечи, зелень, цветы – все это вместе составляло что-то особенное, живописное и поражающее.
В глубине ложи в величественной позе стоял кюре.
Ради важности случая он облекся в свою старую краденую рясу, в руках держал толстую церковную книгу, как казалось, литургию, и в дополнение к этой гнусной пародии на высокое таинство, он делал вид, будто тихо читает. (Все эти подробности о церемониале свадеб между оржерскими разбойниками исторически верны. Можно справиться в документах этого процесса.)
На голом полу у его ног лежали две толстые гормандские палки, такие, как носили их постоянно с собой люди из этой шайки, и у тех-то палок, казалось, было какое-то символическое назначение в предстоящей процессии. Из среды вошедших в убранную таким образом залу послышался шепот удивления и восторга.
Хохот и игра на скрипке умолкли. Эта декорация внушала чувство уважения людям, не останавливавшимся ни перед каким преступлением. Может быть, и присутствие Бо Франсуа, строго следившего за соблюдениями обрядов, стесняло их; но что бы там ни было, в толпе воцарилась тишина, и каждый из них, казалось, испытывал непонятное ему самому благоговение.
Тройным рядом разместились все вкруг стены, оставив посередине небольшое место для венчавшихся и венчавшего. Но так как всем разбойникам было не поместиться тут, то часть из них любовалась в отворенные двери, на всю эту нарядную обстановку.
Когда все установились и затихли, кюре Петров, величественно возвыся голос, произнес: «Где будущие супруги?»
Тотчас же из толпы под руку вышли Лонгжюмо и Виктуар.
Петр де Бомон, по прозвищу Лонгжюмо, был молодой человек восемнадцати лет, короткий, толстый, с красным лицом. Быв прежде мальчиком при виноторговле в одной из трущоб Парижа, теперь, несмотря на свою молодость, слыл за одного из самых жестоких в шайке.
Одет он был в синий суконный камзол, в треугольной шляпе на голове и в полосатых плисовых штанах. Гордясь своим нарядом, а также и тем, что он виновник такого торжества, он, видимо, важничал и, упершись одним кулаком в бок, он другую руку, изогнув в колесо, подал своей невесте.
Бывшая прачка в Париже, и настоящее имя которой было Виктория Лявертю, невеста была семью или восемью годами старше своего жениха. То была высокая, худощавая брюнетка с длинным, сердитым лицом, одетая с претензией на роскошь, и, конечно, уж весьма с длинными золотыми серьгами и таким же крестом на своей загорелой груди. Нимало не конфузясь устремленных на нее глаз, она твердым шагом шла около своего жениха, которого была целой головой выше, и если на впалых щеках ее виднелся румянец, то, конечно, уж то не был румянец стыдливости.
Между тем, Бель Виктуар и Лангжюмо были приняты с всеобщим восторгом, и скрипач, схватясь опять за свою писклявую скрипку, салютовал их появлению веселой плясовой, подходящей, по его мнению, к этому случаю.
Когда последний звук его песни смолк, кюре обратился громко к венчавшимся.
– Нищий и ты нищая! Получили ли вы согласие Мега?
Мег ответил за них с видимым нетерпением.
– Да, да, я дал уже свое согласие и еще раз даю его.
– В таком случае пусть свидетели и посаженые отцы приблизятся!
Бо Франсуа и лейтенант его Руж д'Оно, желая почтить Лонгжюмо, как лучшего офицера из шайки, сами захотели быть у него свидетелями. А потому при этом возгласе кюре подошли и подняли с пола по палке за один конец.
Кюре поставил их против себя, заставя держать палки фута на два от земли, так что толстыми рукоятками они касались одна другой. Потом он поставил жениха с одной стороны, невесту с другой, так что их разделяли вытянутые палки.
Сделав это распоряжение, кюре опять открыл книгу и начал что-то невнятно бормотать. Наконец, обратясь к Лонгжюмо, громко спросил:
– Нищий, хочешь ли ты нищую себе в жены?
– Да, – ответил Лонгжюмо.
– А ты нищая! – обратился он к Бель Виктуар, – хочешь ли ты нищего себе в мужья?
– Да, – ответила Бель Виктуар.
Тогда, обратясь к жениху, кюре произнес.
– Перескочи, нищий!
Лонгжюмо, хотя от природы не совсем-то легкий на подъем, сделав сверхъестественное усилие, перескочил через палки, которые держали свидетели.
– Перескочи, нищая! – обратился кюре к Бель Виктуар.
И невеста в свою очередь подошла, чтоб перескочить палки, но оба свидетеля ловко и вежливо отдернули их, и она свободно прошла мимо.
Церемония кончилась и обряд совершился.
Насмешливые «виват» и шутки приветствовали молодых. Порядок, доселе царствовавший в зале, мигом был нарушен; приходили, уходили, и маленькое пространство, оставшееся посередине, было уже занято толпой.
– Теперь за свадьбу! – слышалось в толпе. – Идем пить и плясать!
И молодые, повинуясь общему желанию, направились к выходу, и музыкант заиграл.
– Стойте! – крикнул угрюмый Франсуа голосом, покрывшим весь этот адский шум. – Мы еще не кончили.
Все тотчас остановились, и снова водворилась глубокая тишина.
– Нет, не все еще кончено, – повторил Бо Франсуа с сардонической улыбкой. – Сейчас одних мы поженили, теперь не хочет ли кто воспользоваться оказией, чтоб развестись?.. – Ну, кто из вас недоволен своим жребием!
Поднялся хохот, но никто не являлся; несчастный супруг, просивший развода прошлый раз, теперь раздумал.
– Да, – заговорил один голос, – при обмене ничего не выиграешь, а только получишь палки.
– Переменить хромоногого на косого или пьяницу на тунеядца, – послышался женский голос, – не стоит того! Хлопотать не из чего!
Взрыв острот посыпался в ответ на эти замечания; но повелительный жест атамана опять все укротил.
– Ну в таком случае, если из вас никто не просит развода, так я его прошу.
И отыскав в середине толпы растерявшуюся Розу и взяв ее за руку, он притащил ее к кюре Пегров и повелительным голосом проговорил.
– Кюре! Развенчивай нас сейчас же! Я хочу этого.
Всеобщее изумление выразилось на всех лицах. Все знали давнишнюю привязанность атамана к Розе и привыкли уже оказывать им одно общее уважение и почтение. Никто подобного не ожидал!
Роза со своей стороны была уничтожена; бледная, в своей батистовой косыночке, она глядела на Франсуа растерянным взором. Из всех наказаний, которых мог бы Франсуа придумать ей за ее ревность, как-то инстинктивно он выбрал самое для нее ужасное, самое большое. Это унижение в присутствии всей шайки, казалось, разрывало ее гордую душу. Но это было еще ничто, Роза, несмотря на все его злодейства, любила этого свирепого Франсуа, она любила его безумно, бешено, любовь Франсуа одна вознаграждала ее за все ее жертвы, она оправдывала все его проступки, и этот-то человек отвергал ее, отталкивал ее, покидал ее одну, среди этой ярой толпы, куда она снизошла, следуя за ним только.
В продолжение нескольких секунд Роза молчала, как будто убитая отчаянием, она решалась безропотно покориться этому наказанию. Несколько раз она открывала рот, но не могла произнести ни одного звука. Бо Франсуа, казалось, наслаждался ее страданиями.
– Не это, Франсуа, только не это, умоляю тебя, Франсуа, – говорила она прерывающимся, потрясающим душу голосом, так что его слышно было за ложей.
Я виновата перед тобой, уж если ты это находишь, накажи меня, но только не этим… сжалься надо мною, не осуждай меня на это мучение.
В звуках голоса Розы слышалось так много страдания, что присутствующие, привыкшие к более ужасным сценам, были потрясены, один только оставался хладнокровным – это Бо Франсуа.
– Да, – ответил он со своей адской улыбкой, – действительно, я мог бы прибить, даже убить тебя, как делаю со всеми ослушниками моей воли, но я не хочу этого… я предпочитаю развестись с тобой, сделавшейся мне ненавистной, изменившей мне… Пора покончить.
И оборотись к кюре, он грубо проговорил: «Ну, делай свое дело!»
Эти слова «ты мне сделалась ненавистной» прибавили еще муки к страданиям бедной женщины. Но когда она увидела, что кюре поднимает одну из палок, чтоб сломать ее над ее головой, что составляло главный процесс развода в Оржерской шайке, Роза опять ощутила в себе прежнюю энергию.
– Кюре! – живо и повелительно заговорила она. – Еще опять может настать день, когда я буду в силе, и клянусь тебе, что я сделаюсь твоим непримиримым врагом, если в настоящую минуту ты не дашь мне объясниться… Франсуа, – продолжала она умоляющим тоном, складывая руки, – не поступай со мной так жестоко; я всегда любила тебя, я и теперь люблю тебя, и только одна эта любовь вынудила меня на поступок рассердивший тебя. Но я не так виновата как ты думаешь, эта женщина, из-за которой ты оставляешь меня…
– Молчать! – бешено вскричал Бо Франсуа. – Не произноси этого имени. Разболтать хочешь, что ли, мои тайны? Берегись, если у тебя вырвется хоть одно неосторожное слово!
– Твой гнев, Франсуа, более пугает меня, чем твои угрозы, – ответила Роза, падая на колени, не сдерживая более своих рыданий. – О, Франсуа, сжалься надо мной, прости меня! Я обещаю тебе скрыть в глубине души эту ревность, надоедающую тебе; ты не услышишь более моих упреков, не увидишь моих слез! Я все буду переносить, лишь бы ты изредка без ненависти взглянул на меня. И вы, друзья мои, – продолжала она, обращаясь к присутствующим, – помогите мне уговорить его. Часто я оскорбляла вас своим высокомерием, но что же делать? Его любовь делала меня гордой; но я никогда не была ни несправедливой, ни злой в отношении вас, многим из вас помогала я в горе и нуждах ваших. Присоедините же ваши просьбы к моей, чтобы умолить его пощадить меня, увести от этого горя, от этого стыда!
Странное дело! Из числа этих людей, слышавших равнодушно много раз в жизни последние крики убиваемых ими жертв, нашлось много, у которых глаза были, полные слез, слушая эти стоны Розы. Но Бо Франсуа, ничего не ответив, погрозил кюре, и тотчас же палка была переломлена над головой Розы, и, пробормотав опять что-то невнятное, кюре бросил обломки в разные углы ложи. Развод был совершен.
При звуке переламываемого дерева Роза вскрикнула и опустилась почти без чувств.
Прошла еще минута молчания.
– Ну, – проговорил мрачно Бо Франсуа, – все кончено!.. Пойдем веселиться!
Когда толпа молча начала выходить, отвергнутая жена, тяжело поднявшись на одном локте, горьким униженным тоном проговорила:
– Ты безжалостно поступил со мной, Франсуа. Так как я могла любить тебя таким, каков ты есть, то теперь я могу простить тебя. Хоть ты и прогоняешь меня, но я все же люблю тебя и все же остаюсь только твоей… Что бы ты ни делал, я всюду буду следовать за тобой; я буду служить тебе, буду оберегать тебя помимо твоей собственной воли, не обращая внимания на весь мир, пока смерть не разлучит нас.
Повернувшись к ней спиной, Бо Франсуа направился к двери. Оскорбленная до глубины души, Роза тихо простонала и упала без чувств на голую землю.
Никто не подошел, чтобы помочь несчастной, чтобы заявить ей какое-либо сочувствие, такова была у всех боязнь навлечь на себя гнев того, чью немилость она заслужила; но в то же время ни у кого недоставало духа оскорбить словом или поступками несчастную оставленную женщину, а потому ни смеха, ни шуток не слышно было около нее.
Правду говоря, такая скромность могла быть также и следствием осторожности, так как никто не мог знать, как принял бы Франусуа подобную выходку.
Но как бы там ни было, а выйдя из ложи, музыканту вздумалось сострить, и он заиграл тему хорошо всем известную, и в ту же минуту невидимая, но могучая чья-то рука, так приплюснула ему к голове его высокую мохнатую шляпу, что все лицо его до подбородка ушло в нее, и пьеса прервалась самой неприятной фальшивой нотой.
Твердым шагом прошел Бо Франсуа, не останавливаясь и не поворачивая головой, до другого конца площадки, толпа следовала сперва за ним, потом мало-помалу отставали группы, и опять около бивуачных огней вскоре поднялись песни и пляска сперва тихо, а потом все разгульнее и смелее.
Тогда, и только тогда можно было заметить, насколько предшествовавшая сцена взволновала атамана. Несколько человек из его приближенных, не ушедших от него теперь, могли видеть, как несколько раз вытирал он пот, струившийся по его лбу. С растерянным видом ходил он взад и вперед на маленьком пятачке под полуобнаженным уже дубом. Приходившие спрашивали у него приказаний, получали их вкривь и вкось, невпопад и таким прерывающимся голосом, в котором слышалось столь сильное бешенство, что переспросить ни у кого не хватало духу. Пока атаман находился тут под влиянием своего мрачного настроения, на опушке леса послышался голос одного из разбойников, поставленного на часы около лагеря, и на его вопрос «кто идет» ответило несколько дружных голосов, обстоятельно доказывавших, что идут свои.
– Вот и наши возвращаются с Поли, – сказал нарочно возвышая голос Руж д'Оно, чтобы привлечь внимание атамана, продолжавшего ходить взад и вперед. – Теперь и провизия у нас будет.
– Тем лучше, – подхватил Борн де Жуи, по обыкновению являвшийся полюбопытничать, что где делается. – Как-то неловко веселиться с пустым брюхом и сухим горлом, значит, наша радость идет.
Шум приближался, и не трудно уже было различать крики и ругательства, к которым присоединялись жалобные стоны. Наконец, на опушке показалось несколько человек с ношей, которую они, подойдя к костру, бережно опустили на траву. В ту же минуту послышался голос Жака Петивье.
– Где Баптист? Где проклятый-то этот хирург? Пусть скорей идет перевязывать раненого.
– Раненый! – повторил Бо Франуса, выведенный этим словом из своего лихорадочного забытья. – Тысячу чертей! Нельзя минуты остаться покойным. Кто же ранен?
– Мне кажется, что это Гро-Норманд вытянулся на траве и кричит, как свинья, – сказал Борн де Жуи. – Честное слово, он уже, кажется, готов на этот раз, а забавно должно быть… Пойти посмотреть.
И, как хищный зверь, почуявший запах крови, Борн де Жуи бросился вперед. Большая часть мошенников даже и Бо Франсуа пошли вслед за ним. Со всех сторон площадки народ собрался тут, и только несколько упрямых плясунов продолжали топтаться под звуки музыки.
Действительно, это был Гро-Норманд, лежавший на земле, то ругаясь, то стеная. Выстрел попал ему в грудь и лицо, а стрелявшее ружье было, видно, заряжено крупной дробью. Он был весь в крови, и раны причиняли ему страшную боль. Товарищи, сопровождавшие его в этой несчастной экспедиции и несшие его обратно более чем полумили лесом, стояли едва переводя дух, положительно будучи не в силах выговорить слова в ответ на расспросы, которыми их осаждали.
Жадно наклонясь над раненым, Борн де Жуи глядел на него со злобной радостью.
– Ах! Ах, бедный Гро-Норманд, – проговорил он со своим обычным хихиканьем, – тебя пощипали на этот раз, тебя, так часто щипавшего других? В самом деле, мне кажется, что ты плох и не подняться тебе больше. Ты исходишь кровью, милый мой, и продолжай ты эдак еще пять минут, так у тебя и не останется ее больше ни капельки. А жалко будет!
Гро-Норманд захотел ответить кулаком на эти сострадательные речи, но сильная боль принудила его опустить кулак, и рука его безжизненно упала.
Прибежал Баптист и приказал перенести раненого поближе к огню, чтобы осмотреть его. Ему тотчас же повиновались. Сняв верхнее платье и развернув свои инструменты, хирург счел нужным прежде всего вынуть дробь из ран.
Между тем Франсуа старался добиться от других подробного рассказа обо всем случившемся. Но в отчаянии все говорили вместе и не было возможности понять ни одного слова. Наконец, приказав всем замолчать и обратись к Жаку Петивье, потребовал от него отчета в экспедиции.
– Ах, Мег, – заговорил жалобно учитель ребятишек, – я говорил всем, что невозможно ничего путного ожидать от этого негодяя Етрешского мальчишки. Он причиной всей беды, и если мы все там не остались, то конечно в том не его вина.
– Как так?! – спросил Бо Франсуа, у которого при одном воспоминании о сыне Греле нахмурился лоб.
– Вот послушайте. Спустя час после того, как вы его послали, он пришел мне сказать, что ходил в Поли, что фермеры его хорошо приняли и что там можно состряпать хорошее дело, так как дровосеки ушли. Бессовестный лгунишка! Теперь я убедился, что он и не ходил в Поли, не выходил из леса; а наговорил все это, чтобы затянуть нас в западню.
– Хорошо, – ответил Мег глухо, – продолжай!
– Так мы с четырьмя товарищами, – продолжал Жак Петивье, – и отправились в Поли. Шли мы наверняка, а потому никакого оружия с собой и не взяли, были одни только палки. Придя на ферму, мы не увидали огня, казалось, все спали. Не обращая внимания на бешено лаявших собак на дворе, мы сломали первую дверь и только хотели приняться за дверь в доме, как она вдруг сама отворилась и на нас кинулось десять или двенадцать человек, кто с топором, кто с вилами и косами. Что ж мы могли поделать со стольким народом?
А потому я и крикнул убирайся и мы убежали. Но Гро-Норманд захотел побороться, а у одного дровосека было ружье; он в него и выстрелил. Бедный товарищ добежал до леса, но видя, что он исходит кровью и заметно слабеет, мы взяли его на руки и принесли сюда.
– Как ты думаешь, люди на ферме узнали вас? – спросил Бо Франсуа.
– Нет, нет, Мег; конечно вы понимаете, что мы не дали им разглядеть себя. Видя, что нас обманули, что у фермеров много народа, мы скорее убрались, но, к несчастью, все-таки уже было поздно для бедного Гро-Норманда.
При конце его рассказа в толпе около Баптиста хирурга, перевязывавшего раненого, поднялся шум. Скоро ясно послышался оттуда хохот и шутки. Наконец к общему удивлению Гро-Норманд вскочил на ноги и полунагой принялся догонять смеявшихся над ним, даже сам хирург с инструментами в руках старался разделить общую веселость.
– Что все это значит? – спросил, поспешно подходя, Бо Франсуа.
– Это значит, Мег, – ответил, пожимая плечами, Баптист, – что ружье, из которого выстрелили в Гро-Норманда, было заряжено вместо дроби солью; боль от нее должна быть страшная, но нет ни малейшей опасности, и Гро-Норманд страдает от испуга больше, чем от боли.