Эли Берте
Шофферы, или Оржерская шайка
Часть вторая
I. Сборщики винограда
Пропустим четыре года, протекших между только что рассказанными нами событиями и теми, которые нам остается еще рассказать. В продолжение этого периода времени, богатого политическими страстями, во Франции стало немного безопаснее для так называемых все еще аристократов. Девятое термидора многое изменило. Список эмигрантов был закончен, тюрьмы отворились, и под правлением директории партия побежденных, относительно говоря, наслаждалась спокойствием. Между тем четыре или пять департаментов, в том числе Орлеан, Шартр и Париж, не были еще совершенно спокойны. Эти края, особенно по деревням, постоянно служили местом краж, пожаров, убийств, совершаемых при самых ужасных обстоятельствах. Везде только и говорили, что об ограбленных фермах, об обобранных и зарезанных путешественниках, о согревателях, без милосердия мучивших своих жертв. Тревога, распространяясь все далее, волновала население вдали от мест, где в самом деле происходили эти зверства. Все это, видимо, творилось отлично организованной шайкой мошенников, удивительно ловко управляемой. Все меры, принимаемые властями к отысканию ее, оставались без успеха. Некоторые из членов шайки были пойманы и казнены, одни в Шартре, другие в Париже, но ненадолго приходилось успокаиваться несчастным провинциям, а правительству оставлять заботы: внезапно новые злодейства, совершенные на разных пунктах, доказывали, что для чудовищной шайки уменьшение ее одной головой ничего не значило. Личности, даже присужденные к казни, не проговорились ни одним словом, могущим уяснить дело товарищей и уносили с собой в могилу свою страшную тайну. Казалось, не наступил еще час, когда эта шайка, более и ужаснее которой Франция не помнила, должна была попасться в руки правосудия. Эпоха, с которой мы начинаем опять свой рассказ, – октябрь месяц 1796 года. В деревне, на расстоянии полумили от Шартра, стоял маленький белый домик с зелеными ставнями, во вкусе Руссо. Вдали от большой дороги Сант-Марис, так звали эту маленькую виллу, пряталась за огромным садом, высокая стена и решетка которого защищали жителей его от любопытства прохожих. Крытая виноградная аллея, с висящими везде в это время рдяными кистями винограда, вела от ворот к дому. По правую и по левую сторонам стены возвышались два павильона. В одном из них жил садовник с женой, чуть не столетний старик, оба пребывающие тут с незапамятных времен; другой, входить в который надо было с террасы, обсаженной липами и акациями, служил беседкой для жителей домика, местом, куда они выходили подышать свежим воздухом и издали посмотреть движение на большой дороге. Все это вместе взятое составляло такой хорошенький приют, что любо было глядеть.
Давно уже этот домик, принадлежавший прежде, как надобно предполагать, кому-нибудь из эмигрантов, не имел у себя других жителей, кроме этих. Но вот уже около трех лет в нем уединенно жили две дамы. Когда случалось им выходить, то костюм их бывал так прост, что, конечно, не мог привлечь к себе ничьего внимания. Одна из них была молода и хороша собой, другая пожилая и болезненная: то были, без сомнения, мать и дочь. Горничная, скромная, как и госпожи ее, вместе с садовницей составляли всю их комнатную прислугу. Никто не посещал отшельниц, кроме одного молодого человека, постоянно одетого в черное и ежедневно приходившего к ним из Шартра, часа на два. Вечером после жаркого дня их можно было встретить где-нибудь на тропинке в окрестных полях, но большей частью они довольствовались своим садиком, содержимым в большом порядке и наполненном цветами.
Часто тогда приходили они в маленький павильон, расположенный на краю дороги, читали тут, разговаривали, работали, и постоянно опущенные шторы скрывали их от проходящих, и разве только тихое щебетанье их голосов, порой серебристый взрыв смеха молодой девушки обнаруживали их присутствие.
Читатель, вероятно, узнал уже в этих незнакомках маркизу и ее дочь.
Домик в Сант Марисе принадлежал хлебному поставщику Леру, теперь одному из богатейших поставщиков республиканских армий. Только что смуты немного утихли, он поселил в нем родственниц Даниэля и через своих знакомых выхлопотал, чтобы их уже более не беспокоили.
Тишина, довольство и спокойствие этой жизни не могли не подействовать благотворно на мать и дочь. Здоровье мадемуазель Меревиль поправилось, ее прежняя свежесть и веселость вернулись к ней, и юные силы молодости выжили постепенно из памяти страшные картины прошлого, оттого-то и слышался порой с дороги ее звонкий смех. Даже помешательство маркизы почти совершенно прошло; внимательный уход дочери и спокойствие духа, казалось, победили это временное расстройство ее умственных способностей, бывшее следствием сильных душевных потрясений. Единственными остатками болезни в ней были постоянная лихорадочная деятельность и грустное, раздражительное настроение духа, которое даже игривой веселости и стараниям дочери не всегда удавалось рассеять.
День, о котором мы говорим, был ясный, осенний, и на вилле Сант Марис, казалось, был какой-то праздник; в самом же деле надобно было собрать виноград с крытой аллеи, проходившей через сад, и для этого торжества все обитатели виллы собрались вместе, одна только мадам де Меревиль отказалась разделить общую радость и веселье. Сидя в беседке она внимательно читала только что полученные ею утром письма. Сквозь отворенную дверь ей были видны сборщицы винограда, и их веселый смех часто долетал до нее, но, углубленная в чтение, она не обращала ни на что внимания.
Зато Мария предавалась своей радости. В легком светлом пеньюаре, с ножницами в руках, она старалась отнимать лучшие спелые ветки у своей горничной. Смуглая же, бойкая, хитренькая Жанета делала нарочно вид, будто оспаривает у барышни вкусные трофеи, в сущности же срезая только зеленевшие уже и дозрелые. Соперничество это чрезвычайно забавляло молодых девушек, и они от души хохотали, лакомясь в то же время самыми зрелыми ягодками.
Немного подалее от них Жан-Пьер Филимон, огородник той местности, взгромоздясь на такую старую и рассохшуюся лестницу, как и он сам, усердно с молодежью собирал виноград и бросал кисти в большую корзинку, которую держала перед ним его старая подруга. Большая дворовая собака с железными иглами на своем ошейнике беззаботно гуляла среди работающих. Картина эта, освещенная теплым лучом осеннего солнца, была так хороша, что невольно должна была вызвать улыбку у самого задумчивого и озабоченного человека. Молодежь и старики так увлеклись своим занятием, что никто не слыхал, как отворилась наружная решетка, не услышали даже шагов пришедшего гостя. Вдруг среди них очутился молодой человек, одетый с головы до ног в черное, единственный посетитель, принимаемый меревильскими дамами. Конечно, читатель догадался уже, что это был Даниэль Ладранж. Первая его увидела Жанета и была так поражена, что уронила, не донеся до рта, красненькую ягодку.
– Матерь Божия! Как вы попали сюда, гражданин Ладранж?
– Очень просто, в дверь, которая у вас, у ветреной головы, не была заперта на ключ, несмотря на все мои просьбы не оставлять ее незапертой. Но уж сегодня у меня недостает духу браниться, к тому же и предосторожности эти становятся уже менее нужны.
Услыхав голоса, Мария обернулась.
– Кузен Даниэль, – вскрикнула она, покраснев от радости. – Ну! Даниэль, ведь вы, конечно, поможете нам собирать виноград? Идите, идите же сюда, только смотрите, не раздавите мне эти великолепные кисти, потому что я хочу их сберечь для мамы.
И говоря это, она сунула корзинку, наполовину уже наполненную виноградом, в руки брату. Обычная серьезность Даниэля казалась уничтоженной перед таким оживлением, и она уж хотела снова приняться за дело, когда он, с видимым замешательством, но все еще не смея отделаться от врученной ему молодой девушкой корзинки, сказал ей:
– Я вас попрошу извинить меня, милая Мария, у меня сегодня есть нечто важное сообщить вам, а мне нельзя долго оставаться здесь… мадам де Меревиль?
– Мама там, в павильоне, хотите видеть ее?
– Сейчас! Но прежде мне хотелось бы переговорить с вами!
– Со мной? Боже милостивый! Что у вас такое?
– Много чего у меня есть; важная новость!
– Пойдемте же! Мы там усядемся в сиреневой беседке. Любопытство мучает меня. Но, прежде чем мы пойдем, ответьте только одно: привезенная вами новость хорошая или худая?
– Очень хорошая для меня и для всех тех, кто меня любит.
– Благодарю, но по вашему серьезному лицу, Даниэль, я предполагала бы совершенно противное. Теперь вы можете здесь оставить эту корзинку и пойдем в беседку.
Даниэль поспешил освободиться от своей ноши, и они направились к маленькой рощице. Мария села на каменную скамейку.
– Только, пожалуйста, не мучьте меня долго, – начала она опять со своей всегдашней живостью; мама, конечно, знает, что вы здесь, и может обидеться, что вы долго не являетесь к ней, а вы знаете, как она строга в этикете.
– И главное, что она особенно строга в отношении меня, Мария. Ее видимая холодность все более и более огорчает меня, потому-то я сильно боюсь, что наконец и вы переменитесь и будете разделять ее предубеждения против меня, и вот именно об этом-то теперь я и хотел говорить с вами.
Мария захохотала.
– Как, и только из этого? – продолжала она насмешливо. – Вы помешали нашему веселью, прервали нашу работу? В этом-то только и заключается ваша важная новость? Право, Даниэль, я хочу подать вам добрый совет. Профессия адвоката, за которую вы взялись опять в Шартре, привычка говорить постоянно на трибуне придает вашим манерам и вашим словам что-то театральное и странное.
– Вы не так поняли меня, милая моя Мария! Мой вопрос не так мало значит, как вы предполагаете, и вы не можете найти в нем трибунной важности, если я вас попрошу серьезно ответить мне, глубоко ли и сильно ли расположение ваше ко мне, может ли оно хоть сколько-нибудь равняться моему к вам?
– Как же вы можете сомневаться в этом, Даниэль? – ответила на этот раз уже взволнованным голосом Мария, – не лучший ли вы наш друг? Я не люблю припоминать о всех еще так недавно происшедших несчастьях, но после трагической смерти моего покойного отца не вы ли взяли нас под свое покровительство, пеклись о нас с мамой, заботились о нас до самоотвержения. Что бы было с нами, если бы не вы? Свободой, жизнью, всем, всем мы вам обязаны, Даниэль; разве можно позабыть об этом?
– Тут дело не в благодарности, Мария, – нетерпеливо перебил ее Ладранж. – Вы хорошо понимаете, о каком чувстве я вас спрашиваю. Но в двух словах, Мария, так как минуты дороги, позволите ли вы мне сегодня просить вашей руки у маркизы?
Молодая девушка грациозно и застенчиво отвернула свою головку.
– Разве нужно спрашивать на это позволения, – прошептала она.
– Не давно ли уже обручены мы друг с другом обоюдным несчастьем? Не с раннего ли детства нашего мы с вами родные брат и сестра? Не общие ли у нас с вами радости, не общее ли горе? Мне кажется, никакого более препятствия быть не может к нашему соединению.
Ладранж был в восторге и горячо целовал маленькую ручку, которую никто не думал отнимать у него.
– Мария, Мария, – ответил он, – хотя я и сомневался в таком счастье, но ожидал подобного ответа; до сих пор я такой же изгнанник, как и вы, принужденный скрываться, без положения в свете, без состояния, мог ли я решиться просить вас соединить свою судьбу с моею? Теперь только сегодня наконец обстоятельства изменились; не бедный безвестный адвокат, не имеющий возможности доставить вам хорошее положение в свете, а председатель присяжных, одно из важнейших лиц этого департамента, просит вашей руки.
– Может ли быть, Даниэль? Неужели вы получили это место, так долго волновавшее всех местных честолюбцев?
– Да, я получил его, и вот вам доказательство, – сказал Ладранж, подавая свернутый пергамент с правительственной печатью. Увидя же изумление кузины своей, он поспешил прибавить:
– Это весьма обыкновенное явление во время революций, Мария. Один из моих друзей, приговоренный и едва спасшийся от казни, как и мы, пользуется теперь от правительства неограниченной властью, и потому состоялось мое назначение.
Ужасные преступления, постоянно совершаемые в здешнем правлении неизвестной шайкой, привели правительство к убеждению в необходимости поставить во главе здешней администрации человека молодого, деятельного, неутомимого, способного открыть и поймать наконец этих невидимых злодеев. Друг, о котором я вам говорю, указал на меня. Он пишет мне, что поручился за меня министру, зная мою деятельность и энергию, и, конечно, вы понимаете, милая Мария, как горячо я буду стараться оправдать это доверие. Я сорву наконец завесу, за которую так искусно прячутся эти негодяи, и не успокоюсь, не вздохну свободно, пока не переловлю их.
Горячность, с которой он проговорил эти слова, испугала Марию.
– Будьте осторожнее, Даниэль, – начала она. – Место, полученное вами, опасно. Люди, о которых вы говорите, и только одна мысль о которых меня уже пугает, сильны и на все способны. Они захотят отомстить вам за ваше усердие.
– Не беспокойтесь, я буду недосягаем для этих негодяев! Я надеюсь, что мое новое положение поможет мне окружить вас тем почетом и общественным уважением, которых вы заслуживаете.
– Прошло несколько минут в молчании.
– Итак, – начал опять Даниэль, – мы с вами, Мария, понимаем друг друга и можем наконец после всех перенесенных бедствий успокоиться и быть счастливыми; но уверены ли вы, что мать ваша согласится?
– Отчего бы ей не согласиться, Даниэль? Напыщенная в былые времена своим аристократизмом, в несчастье она излечилась от этой слабости; и у нее не осталось теперь и признака гордости. Теперь в чем если бы и можно было упрекнуть ее, то это в желании, сделавшемся у нее непреодолимой потребностью, спокойствия и довольства. В этом случае нельзя осуждать ее, Даниэль, надо сожалеть о ней. Привыкшая к роскоши, она узнала лишения, почти бедность; для своего существования даже ей пришлось прибегнуть к посторонней помощи. Меня втайне мучает мысль, что мы живем здесь в доме Леру, этого достойного человека, которому уж и без того мы стольким обязаны.
– Милая Мария! Сколько раз уже говорил я вам, что не гражданина Леру вы гости, а мои. Дом этот я взял по контракту и плачу за него, следовательно, ничего не может быть обидного для вашей гордости жить в доме вашего родственника, друга, некогда облагодетельствованного вами.
– Нет, Даниэль, теперь, когда мать узнает о ваших средствах, она скорее согласится принять от вас подобную услугу, хотя откровенно скажу, все ее мысли устремлены на то, чтобы возвратить свое имение и замок, которые еще не проданы, вероятно, благодаря вашим хлопотам.
– Я сомневаюсь, чтобы матушка ваша в этом успела; есть много препятствий, которых ей не преодолеть. Я, признаюсь, сам употреблял усилия для достижения ее желания, но у меня ничего не вышло. Мне кажется, что возвращение вам вашего состояния разрушит мою надежду, воздвигнув опять существовавшую преграду. Я настолько эгоист, что мне хотелось бы, чтобы вы и тетушка никому ничем не были обязаны, кроме меня…
– Очень благодарна, кузен Даниэль! – ответила насмешливо молодая девушка. – В таком случае мама права, что сама хлопочет об этом деле, иначе нам никогда не пришлось бы увидеть нашего тенистого Меревильского парка. Но я думаю, Даниэль, отчего бы вам, объясняя моей матери выгоды вашего будущего положения, не припомнить бы (право, совестно вам советовать подобные вещи) об этих двух частях наследства по сто тысяч экю, оставленных нам бедным дядей Ладранжем, о которых вы мне говорили.
Молодой человек нахмурился.
– Нет, Мария, я не люблю возвращаться к этому тяжелому для меня вопросу, но, тем не менее, должен объяснить, почему до сих пор не выдано это двойное наследство. Вы знаете, что вняв наконец голосу совести, дядя решился признать своим наследником своего незаконнорожденного сына, давным-давно им брошенного и забытого; но он это сделал только с условием, чтобы сын этот женился на… молодой девушке, которая, я надеюсь, вовсе не расположена подчиниться этой прихоти деспота.
Мария сделала удивленные глаза.
– Итак, отсутствие этого неизвестного сына не позволяет до сих пор привести в исполнение желания дяди. Нотариус, которому поручено дело по этой духовной, отыскивал этого молодого человека в деревне Анжу, где он прежде жил, но до сих пор не нашел никакого следа. Я тоже собирал сведения, посылал туда, и все осталось без малейшего успеха.
Я было рассчитывал на одного разносчика, родом из того же края, встреченного нами при ужасных обстоятельствах на Брейльской ферме, но человек этот или умер, или забыл о моем поручении, только я его не видел более. Итак, кажется, что всякая надежда отыскать несчастного ребенка, о котором так поздно вспомнил его отец, должна рушиться.
В это время молодых людей позвали к мадам де Меревиль.
Мария поспешно встала.
– Идите, Даниэль! – сказала она. – Обстоятельства благоприятствуют объяснению. – Достанет ли только у вас на это отваги.
– Достанет, милая Мари, достанет, вот увидите!..
II. Духовная
Внутренность павильона представляла собой одну большую комнату со сплошными окнами и дверью, выходившей на террасу. Мебель в нем состояла из нескольких соломенных стульев и одного стола, заваленного бумагами. Маркиза в задумчивой позе, с раскрытым письмом на коленях, сидела на складном кресле, облокотясь одной рукой на стол.
Она мало изменилась за это время, только лицо ее, дышавшее прежде самодовольством, обрюзгло, сморщилось и как будто исполнилось выражением какой-то жадности. Несмотря на то, под простым ситцевым платьем и большим чепцом – туалет, который она нынче себе усвоила – в осанке ее все еще было что-то, внушающее к себе уважение.
Увидев молодых людей, она нетерпеливо закричала:
– Право, любезный племянник, вы, я вижу, не очень спешите сегодня поздороваться со мной?
Даниэль, и без того уже сконфуженный, хотел извиниться.
– Полно, – перебила маркиза, – оставим это, надобно же привыкать к демократическим привычкам этого времени… Но прежде всего, Мария, иди скорее домой и оденься, дитя мое, я жду сегодня гостей.
– Гостей, мама? – спросила удивленно молодая девушка. – Вот новости! Могу я знать?..
– Ну, моя милая девочка, вы, кажется, позволяете себе допрашивать вашу мать! Идите, сударыня, и постарайтесь одеться к лицу, потому что, вероятно, потом пожалеете, если вас увидят в этом утреннем дезабилье.
Глядя попеременно то на мать, то на Даниэля, молодая девушка, казалось, не знала, что думать, но слишком приученная к покорности и не смея ослушаться такого положительного приказания, она тихо вышла.
Ладранж был тоже удивлен и встревожен, по знаку, сделанному теткой, он сел подле нее.
– Итак, мы можем свободно поговорить, – начала доверчивым тоном маркиза, – у меня есть много чего сообщить вам, Даниэль.
Молодой человек, казалось, вдруг решился на что-то.
– И у меня также, маркиза, – ответил он.
– У вас?.. В чем же дело?
– Если позволите, я подожду, чтобы прежде…
– Нет, нет, говорите сейчас же, что вы имеете сообщить мне?
– Боже мой! Тетушка, я хотел только сказать вам… что я получил назначение на одно из главных мест в Шартре.
– Да? – ответила холодно маркиза, – поздравляю вас, Даниэль. В настоящее время вам не придется так преследовать честных людей, как прежде, а при этих обстоятельствах на подобном месте можно быть всеми уважаемым.
Даниэль опять почувствовал себя неловко, и у него положительно недоставало духу заговорить о предложении, для которого он пришел. Чтобы извинить в своих собственных глазах свою трусость, он уверял себя, что ему необходимо прежде всего узнать тайну мадам де Меревиль. Маркиза, со своей стороны, задумчиво комкала письмо, находившееся у нее в руках.
– Не у вас одного, Даниэль, сегодня новости. И у меня тоже есть, и превосходная, как сами сейчас увидите. Событие, которое все считали невозможным, осуществляется, и положение наше улучшится именно в то время, когда мы начали отчаиваться.
– Что вы говорите, маркиза, – сказал Даниэль, вздрогнув. – Вы получили, конечно, какие-нибудь приятные сведения о вашем имении? Вам отдают его?
– К несчастью, нет, милый мой Даниэль, все мои хлопоты по этому делу ни к чему еще не привели.
– В таком случае, я никак не могу понять причину вашей радости.
– Ищите, дитя мое, ищите! Послушайте, разве вы не знаете, что есть на свете личность, присутствие которой было бы как нельзя более выгодно для моей дочери, для меня, даже для вас?
– Клянусь честью, маркиза, как ни стараюсь, я ничего не могу отгадать.
– Ай-ай! Мало же у вас проницательности для уголовного судьи. Ну, уж если вы не можете угадать, нечего делать, надо вам сказать: дело идет об этом сыне покойного брата Михаила Ладранжа…
– Возможно ли? Молодой человек этот жив, найден?
– С минуты на минуту я жду его сюда.
Даниэль онемел.
– Скажите, маркиза, – начал он спустя несколько минут, – почему же происшествие это, лежащее пятном на нашей фамилии, может иметь счастливое влияние на Марию, вас или меня?
– Как? Неужели вы не видите тут, – перебила с удивлением маркиза, – явных для нас выгод. Наследство моего брата, оставшееся после грабежа его убийц, по уверениям нотариуса Лафоре все еще составляет сумму сто тысяч экю. Из этой суммы вам, Даниэль, тридцать тысяч ливров. Что касается до моей дочери, то тут может быть польза, если Мария согласится выйти за этого кузена… и тогда все состояние поступает молодым супругам, если же Мария откажет ему, в таком случае мы не можем ни на что рассчитывать из этого наследства по распоряжению той же духовной. Хоть это и странно, но такова была воля брата. Наконец, третий случай, если сам Франсуа Готье, этот незаконный сын его, откажется жениться на мадемуазель де Меревиль. В таком разе часть наследства, завещанная прежде дядей Марии, удваивается.
Но этого-то, конечно, не случится. Франсуа Готье свободен и, кажется, вовсе не прочь исполнить желание отца. Мария, со своей стороны, так много выстрадавшая за себя и за меня из-за наших лишений, конечно, не упустит этого случая, чтоб избавить нас обеих от зависимости, в которой мы живем. Она выйдет за молодого человека, и на весь остаток жизни если мы и не будем богаты, то уж, по крайней мере, все же обеспечены. Даже если другого способа не представится, можно будет выкупить Меревильский замок со всеми его землями…
Теперь уж Даниэль побагровел от злости, холодные эгоистичные расчеты выводили его из себя.
– Тетушка! Вы ли говорите это? – со злобой в голосе спросил он. – Неужели маркиза де Меревиль из корыстолюбивых целей решится отдать подобным образом свою дочь человеку неизвестному, из низшего сословия, который даже мать свою не может назвать, не краснея.
– Вы слишком строги, Даниэль, но я это понимаю, так как вы еще не знаете молодого человека. Сведения же, данные мне о нем нотариусом, весьма удовлетворительны. Он хорош собой, статен, манеры хотя и простые, но ясно доказывающие прямой и честный характер.
Что же касается до его предыдущей жизни, то вот в нескольких словах, что я сама знаю: будучи ребенком, он немного поучился у сельского учителя; когда его названные родители вследствие пожара разорились, он ушел с разносчиками, к которым поступил в ученье. Позже он торговал от себя и, кажется, составил себе маленькое состояньице. Вследствие своей бродячей жизни, он несколько месяцев тому назад узнал только, что его отыскивают. Явясь к нотариусу, представил все нужные документы в удостоверение своей личности, а всякий знает, как взыскателен в этом случае господин Лафоре.
Наконец, милый мой Даниэль, Франсуа Готье представляется нам в самом выгодном свете, и, конечно, вы не станете упрекать его за рождение или ставить ему в вину его бывшее низкое положение. Сколько раз говорили вы мне, что старинные предрассудки уничтожены, привилегии дворянства безвозвратно утеряны. Теперь я вижу, что вы правы. Прошлое не вернется более. Все около меня изменилось, зачем же мне упорствовать в своих отживших убеждениях. И, наконец, во всяком случае, он наш родственник. Хотим мы этого или нет, но он все же нам кровный родной.
Теория эта мало походила на все прежде им слышанное от маркизы, так что Даниэль не верил своим ушам, но вскоре под новым наплывом горя он снова заговорил:
– Неужели, маркиза, вы думаете, что Мария разделит с вами этот взгляд?
– Мария разумная девушка и потому, вероятно, послушает меня.
– А я так уверен в противном… Никогда Мария не согласится на подобный невозможный брак. Это убило бы нас обоих! Она не перенесет этого стыда и своего горя. – И он закрыл лицо руками.
Мадам де Меревиль ласково наклонилась к нему.
– Даниэль, что значит это отчаянье? – спросила она. – Неужели вы еще не забыли того детского чувства, существовавшего когда-то между вами и Марией! Я всегда думала, что эта страстишка, так часто случающаяся между двоюродным братом с сестрой в молодости, перешла между вами в крепкую дружбу, которую вы за последнее время простирали до самого благороднейшего самопожертвования. Мне казалось что вы считаете теперь Марию своей родной сестрой. И могла ли другая какая идея прийти мне в голову? Вот уже четыре года, как мы живем вместе, соединенные несчастьем. Заявили ли вы хоть один раз желание продолжать этот детский роман?
– Но, однако, во все это время сказал я хоть одно слово, совершил ли хоть один поступок, дававший вам возможность думать противное? – тихо перебил ее Ладранж. – Неужели, мадам де Меревиль, вы не угадывали причину моей сдержанности? Я боялся, чтобы вы не подумали, что я рассчитываю на вашу благодарность, чтобы, ввиду подобных соображений, вы не приневолили бы себя к чему-нибудь неприятному для вас. Моя деликатность возмущалась при одной этой мысли. С сегодняшнего же дня все эти опасения уничтожаются; я не отрекусь без борьбы от своего счастья. А потому, тетушка, я требую у вас предпочтения перед этим господином, никогда не видавшим Марию, а с духовной в руках являющемуся за ее согласием, как за купленным товаром. Мои права старее, святее и уж, говоря откровенно, освящены согласием самой Марии.
Нет возможности передать тех различных ощущений, выражавшихся в это время на бледном лице маркизы, но она продолжала все тем же ласковым тоном.
– Какую новость вы мне открываете, мой добрый Даниэль. Я была так далека от этого подозрения… Но уж если вы так непременно хотите жениться на моей дочери, мне придется, конечно, отказаться от своих планов на Франсуа Готье. Вы нам оказали так много услуг, что всякие другие расчеты должны стушеваться перед вашим желанием, высказанным решительно. Ни Мария, ни я не решимся изменить налагаемой на нас благодарности.
Несмотря на приторную сладость, с которой говорила маркиза, в последних словах ее слышалась ирония, и Даниэль почувствовал ее.
– Тетушка! – горячо вскричал он. – Неужели вы меня считаете способным пользоваться до такой степени нашими отношениями. Я стыдился бы самого себя в таком гнусном расчете, я хочу быть обязанным моим счастьем только свободному выбору кузины и вашему добровольному согласию. Теперь я имею возможность доставить вам спокойствие, довольствие, хорошее положение в свете, и поэтому только я решился заявить вам о своих претензиях. Если они вам кажутся неуместными, несправедливыми, скажите мне откровенно.
– Оставим дело в том положении, в котором оно теперь находится, Даниэль. Вы извините меня, если я разберу эту свадьбу с различных точек зрения. Я вижу из ваших слов, вы рассчитываете на согласие Марии, но молодая девушка так легко увлекается, и, почем вы знаете, что благодарность, которой вы не хотите быть обязанной, не играет большой роли в привязанности к вам Марии? И что если, когда опасность пройдет, а с ней и увлечение, она пожалеет об этой минутной вспышке?
С другой стороны, уверены ли вы, что ваше новое положение может дать вам достаточно средств для содержания семьи? Эти казенные места дают очень небольшое жалование; к тому же я знаю, что вы приняли на себя уплату значительной суммы, должной нами господину Леру. Конечно, он не станет тревожить вас этим долгом, но вы, я знаю, слишком горды, чтобы не выплатить его при первой возможности. Значит, большая часть наследства моего брата пойдет у вас на покрытие этого долга; другая, конечно, потребуется на ваше обзаведение и тогда что же останется вам для поддержания дома? Жалованье, получаемое вами по месту, которое дала вам сегодня революция и которое другая революция может завтра же отнять у вас. Вот то блистательное положение, Даниэль, которое вы предлагаете нам!
Несмотря на эгоизм тетки, Даниэль сознавал, что все, что она говорила, вполне справедливо, и он молча опустил голову, а мадам де Меревиль, с удовольствием видя свой успех, продолжала тем же дружеским тоном:
– Теперь, милый мой Даниэль, позвольте мне представить вам другой исход дела и не обижайтесь на мои слова, потому что, повторяю вам, ничто не будет сделано против вашего желания.
Предположим, что вы оба не будете ослеплены себялюбивым чувством, и моя дочь благоразумно послушает моих советов, наконец, что каждый из вас, заставив умолкнуть в себе изъявление своих личных интересов, будет только думать о выгодах своих, взгляните же, какой результат может выйти из всего этого. Мари выйдет замуж за Франсуа Готье, который доставит ей сто тысяч экю вашего дяди – сумма, из которой легко будет уплатить наши долги. Поверенный мой пишет мне, что пятидесяти тысяч достаточно, чтобы выкупить Меревильский замок с его землями, стоимость которых простирается до этой суммы. И таким образом фамилия наша опять поднимется с прежним блеском.
Мария, которая, несмотря на свою наружную ветреность, весьма благоразумна, привыкнет без труда к своему новому положению. Что касается до вас, Даниэль, то с вашими способностями, умом и добрым сердцем вам легко будет найти молодую девушку с большим состоянием и хорошим положением в свете, родители которой могут быть даже полезными вам в вашей карьере.
– Никогда, никогда! – с жаром вскричал Даниэль, – кроме Марии мне никого не нужно… И как бы высоко ни поставила меня судьба, я никогда не прощу этому авантюристу его счастья.
– Ах, Даниэль, – прервала его, в свою очередь, маркиза, – какая жестокость! И как это вы, такой всегда добрый, говорите подобные вещи в отношении бедного молодого человека!
Такое ли чувство должен он найти к себе в теперешней главе нашего семейства, в родственнике, которому отец поручил его за несколько часов до своей смерти?..
Знаете, Даниэль, простите мне мою откровенность, но вы не исполнили поручения, за которое взялись по такому важному обязательству… И теперь, когда сын моего брата отыскан помимо вас, против вашего желания, может быть, вместо того, чтобы его принять с распростертыми объятиями, как близкого родного, вы тоже приготовляетесь его встретить как недруга. Когда он спешит исполнить последнюю волю своего отца, вы его осуждаете за исполнение святой для него обязанности… Скажите, мой друг, благоразумно ли это, великодушно ли, наконец, справедливо ли это, я вас спрашиваю?
