Эли Берте
Шофферы, или Оржерская шайка
На этот раз Даниэль не смел ответить. Совесть уже упрекала его за пренебрежение в розысках и нежелание успеха этих розысков.
Маркиза видела произведенное ею действие, но будучи слишком опытной дипломаткой, чтобы сейчас же им воспользоваться, она замолчала и терпеливо стала ждать реакции, непременно долженствовавшей произойти в этой горячей честной душе. И реакция, действительно, произошла. После минутного молчания Даниэль выпрямился.
– Сознаюсь, маркиза, – начал он, – что я слишком поддался чувству, преобладающему над всеми другими в моем сердце. Я не исполнил своего обещания, я несправедлив к этому родственнику, единственная, может быть, вина которого состоит только в том, что он стал мне поперек дороги… А потому скажите, что, по вашему мнению, мне следует делать, чтобы исправить свою вину?
– Ну, в добрый час! – ответила мадам де Меревиль с самодовольною улыбкой. – Теперь я узнаю моего великодушного Даниэля! Что вам делать, дорогое дитя мое? Ничего более, как предоставить все обстоятельствам и ни в чем не противодействовать моей дочери и Франсуа Готье. К тому же я попрошу вас, когда этот молодой родственник явится сюда, принять его дружески, если можете, или же, в крайнем случае, вежливо. Скажите, много ли я прошу у вас? Что касается до Марии, то каковы бы ни были ваши взаимные отношения, не употреблять никакого усилия, чтоб отвлечь ее от направления, какое мне вздумается дать ей. Наконец, я требую от вас полнейшего нейтралитета в наших последующих предприятиях; итак, можете ли вы мне обещать этот нейтралитет?
– Да, тетушка, – вскричал Даниэль восторженно. – Мария должна быть совершенно свободной в своем выборе; и если она, уступив вашим желаниям, согласится выйти за сына дяди, она не услышит от меня, клянусь вам в том, ни жалобы, ни упрека!
Мадам де Меревиль не могла скрыть своей радости. И в первый раз после многих лет она горячо поцеловала Ладранжа.
– Вы честный малый, Даниэль, и я верю вашему слову. Положитесь на меня. Молодые люди бывают неопытны в жизни и должны руководиться во многих случаях советами старших… Но я слышу голос Марии, оставьте на несколько минут нас с нею, чтобы мне приготовить ее к приему Франсуа Готье.
И только что Даниэль оставил маркизу, Мария вошла. По приказанию матери она оделась. Приведя в порядок свои великолепные светлые вьющиеся волосы она переменила холстинковый пеньюар на простенькое шелковое платье, сшитое с большим вкусом, вопреки тогдашней уродливой моде.
– Дорогая Мария! – как-то торжественно обратился к ней Даниэль. – Ваша матушка желает сообщить вам об одном серьезном обстоятельстве. На что бы вы ни решились вследствие этого сообщения, слушайтесь только голоса своего сердца; действуйте с полной независимостью, не думайте обо мне, я слепо покорюсь вашему желанию.
Мария удивленно посмотрела на него.
– Даниэль, – прошептала она, – что вы хотите этим сказать?
– Я хочу только сказать вам, милая Мария, что самое задушевное, горячее желание мое – видеть вас счастливой, и если бы мне пришлось быть помехой этого счастья, я лучше предпочту сто раз умереть. Но мадам де Меревиль пояснит вам то, что кажется вам непонятным в моих словах, выслушайте вашу матушку и выбирайте без опасения упрека то, что вы найдете для себя лучшим.
Потом, как будто боясь изменить себе, он опрометью бросился вон, оставя изумленную Марию с маркизой.
III. Бо Франсуа Готье
Покинув павильон, Даниэль принялся большими шагами ходить по саду, не обращая внимания на собиравших виноград и продолжавших весело свою работу на большой аллее. Разговор с теткой перевернул весь строй его мыслей, голова его горела. Пробродив наудачу несколько минут, он сел в плющевую беседку и скоро лихорадочное состояние его перешло в тихую, грустную задумчивость, признак возврата сознания.
Но новое приключение опять взволновало его. Ладранж увидал тетку с кузиной, вышедших из павильона, сошедших с лестницы, идущих под руку, продолжая начатый разговор.
Мадам де Меревиль, казалось, горячо советовала дочери и нетрудно было угадать, какого рода то были советы, а между тем Даниэль не видал на лице кузины выражения того негодования, презрения, злобы, которых он ожидал. Молодая девушка внимательно слушала мать, по временам улыбалась со своей всегдашней веселостью, ответы ее скорее, казалось, были игривыми и веселыми, а не положительный отказ, на который рассчитывал Даниэль.
Они обе прошли около него, не замечая того, не подозревая даже, что он все еще в саду; потом вошли в дом, продолжая свою дружескую беседу.
Ладранжем снова овладело бешенство. Возможно ли, чтобы Мария так легко уступила прозаическим расчетам матери!
Не успел Даниэль успокоиться, как у наружной решетки раздался сильный звонок. Жанета бросилась отворять и скоро ввела в сад молодого человека, щегольски одетого, оставившего свою лошадь с лакеем на большой дороге. С тросточкой в руках гость шел с видом человека, не только рассчитывающего, но уверенного в хорошем приеме.
– Это он, – подумал Даниэль и сквозь листья своего убежища принялся внимательно рассматривать своего счастливого соперника.
Франсуа Готье, по крайней мере, насколько можно было судить издалека, был высокого роста, стройный, и костюм невероятно ловко обрисовывал его статную фигуру. Лицо же издали трудно было рассмотреть.
Когда Жанета затворила калитку, дворовая собака со всего размаха бросилась на пришельца; с каким-то остервенением она лаяла на него, показывая свои клыки; пришелец, наконец обернувшись, замахнулся на нее бывшей у него в руках тросточкой. При этом движении он послал ей такой свирепый взгляд, что собака вдруг остановилась. Во взгляде этом отразился блеск, подобный тому, который издает сталь, когда ею машут на солнце, и, несмотря на отделявшее их расстояние, Ладранж уловил этот взгляд и был им поражен.
– Любезный братец, кажется, не из нежных, – проговорил он с иронией, – но ничего, меня-то он не испугает. Говорят, у собак удивительный инстинкт при первой встрече узнавать врагов своих хозяев. Неужели же и у Цезаря предчувствие, что этот господин внесет с собой сюда горе и раздор?
В продолжение этого монолога Ладранжа собака, на минуту озадаченная, с новой яростью заливаясь лаем, бросилась на незнакомца. В довольно критическом положении гражданин Готье, казалось, принялся искать у себя в платье оружие позначительнее тросточки, но Жанета, заперев калитку, подоспела на помощь. И, так как собака не слушалась ее крика, ловкая горничная дала ей такой пинок ногой, причем можно было заметить форму ее ноги, что бедный Цезарь с трудом уже добрался до своей конуры, и затем оба вошли в дом.
Еще несколько минут пробыл Ладранж под тенистой беседкой, наконец не выдержал и вышел. Ревность овладела его сердцем, ему представлялось, что Франсуа Готье теперь около кузины; что же говорит он ей? Как приняла его Мария? Неужели тетка достигла своей цели? Вспоминая только что выслушанные им обещания Марии, он ожидал увидеть своего соперника в бешенстве бегущим из дома; но ничто не шевелилось, никакое возвышение голоса не заявляло о чем-либо подобном.
Рассерженный этим спокойствием, он решился уступить свое место в этом доме и возвратиться в город, не сказав никому ни слова; уход его был бы живым протестом в глазах мадам де Меревиль и наказанием неблагодарной забывшей его Марии.
Но вскоре он переменил намерение, ему сильно захотелось посмотреть, что там делается, явиться вдруг посреди разговаривающих, сжечь их взглядом, уничтожить своим презрением. И все-таки он медлил, не предпринимая ничего, только ходил в одном из самых отдаленных углов сада с усиливающейся тоской.
Наконец увидал он бегущую к нему вприпрыжку Жанету.
– Господин Даниэль, – сказала она, – вас давно ждут в гостиной; как это вы не торопитесь познакомиться с таким смешным господином? Боже мой, какой он смешной!
Ладранж скорыми шагами направился к дому, спросив Жанету:
– А как эти дамы приняли его?
– Да очень хорошо, господин Даниэль, барыня его даже поцеловала в обе щеки.
– А Мария?
– Барышня, правда, не поцеловала его, но она от души хохочет всему, что он говорит; он такой смешной!
По жесту, сделанному Даниэлем, видно было, как все это возмущало его, и, не обращая более внимания на Жанету, он вошел в виллу.
Общество сидело в одной из комнат первого этажа, главное убранство которой состояло в чрезвычайной чистоте. Белые коленкоровые занавески, драпируя окна, ослабляли свет, а потому только что вошедшему Даниэлю трудно было в первую минуту увидать тетку и кузину, сидевших на маленьком диванчике, обтянутом ситцем, и Франсуа Готье, важно развалившегося в кресле с видимой претензией на грацию, со шляпой под мышкой и тросточкой в руках. Разговор казался очень оживленным, и при входе Даниэлю пришлось, к своему огорчению, услыхать звонкий смех кузины вследствие какого-то грубого каламбура или остроты, отпущенной Франсуа; обстоятельство, еще усилившее его дурное расположение духа; зато почтительная любезность, с которой посетитель бросился к нему, должна была бы тронуть его. Вскочив при появлении Даниэля и отвесив ему один за другим три или четыре поклона, молодой человек подошел к нему с распростертыми объятиями, проговорив застенчиво и униженно:
– Здравствуйте, кузен… хотим мы этого или нет, во всяком случае, мы двоюродные. Очень рад видеть вас, познакомиться с вами… Итак, честное слово, уж если мы родня, то будем же и друзьями, не так ли? Позвольте?..
И он сделал поползновение обнять Даниэля, но тот, отступив несколько шагов назад, церемонно раскланялся.
– Позвольте, милостивый государь, – холодно ответил он, – может, действительно мы и родня, хотя мне это ничем еще и не доказано… Но если мы невольны в выборе себе родственников, то, надеюсь, можем свободно выбирать себе друзей.
И он сел.
Неприязненный этот прием не мог не произвести дурного впечатления на дам; маркиза закусила губы, а Мария надулась. Что же касается до Франсуа, то он сразу понял обиду: кровь бросилась ему в голову, а из-под опущенных ресниц глаза его злобно блеснули. Все эти признаки сильного гнева мгновенно же исчезли, и он снова попал на свой игриво наивный тон, так мало приставший к его могучей фигуре.
– Хорошо сказано! – проговорил он, усаживаясь в свою очередь. – Меня, впрочем, предупреждали, что кузен Даниэль неподатлив на дружбу… Но, честное слово, я же принужу его полюбить себя, а в ожидании этого, надеюсь, он не откажет мне, по крайней мере, в своем уважении?
– В некоторых случаях уважение так же трудно приобретается, как и дружба.
Мать и дочь на этот раз вышли из терпения.
– Даниэль, Даниэль! Как это грустно, – проговорила молодая девушка, – от вас можно было ожидать ежели не великодушия, то хотя бы вежливости.
– Господин Даниэль положительно выходит из границ, – начала маркиза, – и совсем не то обещал мне сегодня утром. Но если все эти невежества и холодность происходят от сомнения в действительности близкого родства, то вот бумаги, – и она указала на камин, на котором виднелось несколько бумаг, – ясно доказывающие права господина Готье на наше внимание и расположение.
Молодой администратор понял, что он далеко зашел, а потому, отказавшись от пересмотра предлагаемых ему бумаг, продолжал уже более мягким тоном:
– Это лишнее, маркиза, я вам верю, и просмотрю эти акты в другое время; сознаюсь, что может господин Готье ожидать от меня другого приема, но не от меня будет зависеть, по мере того как более познакомимся мы с ним, приобретет он мои и дружбу, и уважение, которых он желает.
Оговорка эта, казалось, не совсем удовлетворила дам; но Франсуа, имевший, может быть, причины быть менее взыскательным, принял вид успокоенного.
– Ну, в добрый час! – начал он, – я не в претензии на вас, кузен Даниэль, за ваше недоверие, вероятно, будь я на вашем месте, я поступил бы точно так же. До сих пор вы были одни любимцем у доброй госпожи маркизы, нашей тетушки, настоящей аристократки, пользовались предпочтением ее прелестной дочери, нашей кузины, этого небесного ангела, и вдруг точно из-под земли вырастает какой-то родственник, требующий себе местечка в вашем интимном кругу. Очень натурально, что вы говорите: постой, братец, подожди, надобно посмотреть! И, честное слово, вы правы.
Знаете, господин Ладранж, ведь я не такой ученый, как вы, адвокаты; я человек простой, более смыслящий мерить сукно или ленты, чем расточать красивые фразы; но я добрый товарищ, люблю посмеяться с приятелями, уважаю прекрасный пол и, наверно, мы с вами в конце концов поладим. Но, впрочем, хоть моим образованием и мало занимались, а все же я кое-что смыслю и в общежитии, бывал в Париже в прекрасном обществе, изучал изящные манеры, хотя этого и не видно… Черт возьми, в разное время я пробыл в Париже около трех месяцев!
Наивность эта ужасно забавляла Марию, она искоса взглядывала на Даниэля, как будто чтобы упрекнуть его в суровости к такой оригинальной, уморительной личности, даже маркиза нагнулась к нему, проговорив вполголоса:
– Даниэль, как вам не стыдно!
Но было ли то предубеждением у Ладранжа, но он замечал что-то поддельное, не натуральное в простодушии посетителя, что укрепляло его в недоверчивости. С другой стороны, Франсуа, видя, что слова его не производили большого впечатления на его неукротимого родственника, счел нужным удариться в чувствительность:
– Нельзя быть слишком взыскательным ко мне, кузен, – начал он плаксивым тоном. – Не на розах меня воспитывали. В детстве хотя и говорили мне часто, что я сын богатых родителей, однако обращались со мной не лучше, чем с сыном последнего мужика. Зимой постоянно ходил я в школу сельского священника, в ступнях, надетых на голую ногу, пища моя очень часто состояла из хлеба с водой, а ветер беспрепятственно дул сквозь дыры моего платья… Но я не жалуюсь; если отец поступал так, то, вероятно, имел на то уважительные причины; впрочем, если даже и допустить, что он был не прав в отношении меня, то он слишком жестоко за то наказан…
И он отвернулся, чтобы скрыть неподдельное на этот раз волнение, хотя и странного свойства.
Тронутая Мария обратилась к Даниэлю.
– Вот чувства, доказывающие доброе сердце, не правда ли, кузен?
Но будучи опытнее ее в знании людей и вещей, Ладранж не согласился с ней.
– Действительно, прекрасные чувства, – ответил он, – вот посмотрим, как господин Готье применит их на практике.
Франсуа живо выпрямился.
– Черт возьми, господин Даниэль, – начал он, – уверены ли вы, что я не доказал уже вам на деле желания быть полезным вам и нашим дорогим родственницам? Всмотритесь-ка в меня… Не припомните ли вы, что уже видели меня?
И он встал перед Ладранжем, с удивлением смотревшим на него.
– Вот хорошо! Не узнаете меня? – начал он насмешливо, – правда, я был тогда так ничтожен!.. Да к тому же и вы были в то время не совсем-то в спокойном состоянии духа. А наша очаровательная кузина, не припомнит ли она меня?
Пристально, в свою очередь, поглядев на него, Мария отрицательно покачала головой.
– Вероятно, это костюм горожанина так изменил меня, – продолжал Франсуа, – и оставя дела в таком виде, в каком они находятся, мне по-настоящему не следовало бы поднимать тяжелые для всех воспоминания, но так как рано иди поздно все-таки узнали бы…
– Постойте, постойте, – вскричал Даниэль, пораженный мыслью, – вероятно, вы тот самый разносчик, которого мы встретили на Брейльской ферме в ночь этих убийств и которого подозревали было тогда участником во всех преступлениях.
Бо Франсуа, так как это был он, явившийся к меревильским дамам, с поддельным чувством поднял глаза к небу.
– Вы видите теперь, как бессмысленно было это подозрение, – ответил он, – очень понятно, впрочем, что в первую минуту вы должны были хвататься за всех находившихся под рукой. Между прочим, бригадир Вассер тотчас же после обыска отпустил меня, и вы сами даже составили обо мне такое лестное мнение, что поручили мне дело, касавшееся лично меня.
– Это правда. Но почему же тогда вы не назвали мне себя?
– Хм! Послушайте же, – ответил Франсуа, – тогда были не такие времена, чтоб соваться вперед без особенно важной причины. Вы мне ничего не сказали о нашем родстве и обо всех выгодах, следующих из этого для меня. Гораздо позже только я решился поразведать и узнал, что я действительно сын и наследник вашего дяди Ладранжа. Между тем, моего личного тут убеждения было недостаточно, чтобы быть признанным законом, мне следовало достать документы, съездить домой; а это было сопряжено с большими затруднениями и требовало много времени. Наконец я явился к этому нотариусу и вслед за этим и сюда.
Верная в своем оптимизме маркиза прибавила:
– Все как нельзя проще и совершенно ясно.
– Вы находите, маркиза? – ответил Даниэль сухо. – По моему же мнению, в рассказе господина Готье есть много темного, требующего новых пояснений.
Франсуа, засмеявшись, откинулся на спинку стула.
– Честное слово, кузен! – начал он насмешливым тоном. – Видно, что вы адвокат, вам все надобно пояснений, и вы придираетесь к словам.
– Я уже более не адвокат, – нетерпеливо перебил его Даниэль, – вот уже несколько часов, как я председатель суда присяжных в Шартре, советую не забывать этого!
Конечно, говоря это, Даниэль не думал запугать Франсуа, тем не менее последний, услыхав о новой должности своего собеседника, не мог удержаться от невольной дрожи. Казалось, легкое облако замутило его, а беспокойный взгляд будто искал возможности скрыться. Но впечатление это было мимолетно, и прежде чем присутствующие могли заметить его, железная воля этого человека помогла ему превозмочь себя, и он опять, улыбаясь, заговорил самоуверенно.
– Это отлично, господин Ладранж, этак вы теперь имеете возможность переловить всех негодяев, причиняющих нам столько бед, и если вы успеете в этом, я еще сильнее полюблю вас… Да, да, вы не пожимайте так плечами, я уже давно люблю вас и, так как вы на то вынуждаете меня, то я вам это сейчас докажу. Кого подозреваете вы своим освободителем на Гранмезонском перевозе, когда бригадир Вассер вез вас в Шартр, чтобы предать революционному правительству?
– Что ж, разве это были вы? – спросил Ладранж.
– А кто ж другой рискнул бы своей жизнью, чтоб вас спасти? Послушайте, кузен Даниэль, я не забыл услуги, оказанной мне вами в тот день, когда вы нашли меня раненого и умирающего у большой Брейльской дороги. Ваше человеколюбие, ваши великодушные старания тронули меня, а доверчивость, с которой вы мне поручили важное семейное дело, окончательно привязали меня к вам; к тому же вы были в таком грустном положении, эти бедные дамы были так несчастны, что я дал себе слово попытаться вырвать вас из когтей бригадира. Тут я довольствовался тем, что намекнул вам о возможной помощи; расставшись же с вами, я тотчас же принялся за устройство проделки, счастливый результат которой вы видели два дня спустя. Положение бродячего торговца ставило меня в сношение со всякого рода людьми; я обратился тут к одной шайке бедных бродяг, уговорил их принять участие в этом деле, и вы знаете, как мы вас освободили, Вассер и его жандармы попались.
Слишком надо было быть смелым, чтоб в положении Франсуа воскрешать такие опасные для него воспоминания. Или он, может быть, не знал, что именно известно было его собеседникам из обстоятельств упомянутой им ночи, или он надеялся, что в продолжение четырех лет они могли забыть все подробности происшествий. Он понял свою ошибку только тогда, когда Даниэль, пристально глядя ему в глаза, спросил:
– А кто были все эти люди, которых вы употребили тогда в деле?
– Боже мой! Несчастные изгнанники, преследуемые аристократы, шуаны, наконец; потому что то были действительно шуаны, теперь уже можно в этом сознаться. Узнав, что дело идет о спасении белых, как они называли партизан правой стороны, они горячо взялись за дело и превзошли самих себя, заслужив нашу общую благодарность.
Даниэль задумался.
– Невозможно, – начал он через несколько минут, качая головой, – это невозможно! Во-первых, отряд шуанов не зайдет так далеко в страну, где знает, что нельзя рассчитывать на поддержку. С другой стороны, у всех этих людей, несмотря на услугу, ими нам оказанную, я не могу не сознаться, был ужасно свирепый вид. Нет, я не могу ошибаться в такой степени. У этих людей не политическое стремление и не человеколюбие были двигателями в их предприятии.
Не смея обращаться в этом случае к памяти тетушки, которая была тогда не в состоянии видеть окружающего, я спрошу у вас, Мария, – обратился он к кузине. – Не припомните ли вы тот овладевший вами ужас, когда хотели нас разлучить и потом, когда мы очутились в зависимости от двух людей, одного выдававшего себя за духовное лицо, другого за доктора, и оба со страшно мошенническими лицами… Не казалось ли тогда и вам, как мне, что, спасая нас, вовсе не имелось в виду великодушной цели, о которой теперь говорят, но что, напротив, исполняли скорее какой-то заговор против нас?
– У меня все так перепуталось в памяти, Даниэль, что даже теперь я не могу ничего понять в происшествиях страшного вечера.
– Разве в самом деле эти проклятые шуаны выкинули какие-нибудь из своих штук в мое отсутствие, – ответил спокойный и улыбающийся Франсуа. – Конечно, я за них не поручусь, так как в шайке было два-три больших негодяя, но зато остальные были честнейшие люди.
– Но сами-то вы где же были, пока нас там держали под присмотром ваших агентов?
– Вот хорош вопрос! Я возился с бригадиром Вассером. А чтобы отвлечь его немало стоило труда, уверяю вас.
– Так значит, это вы и были тот атаман, о котором несколько раз намекали при нас и которого называли каким-то именем, совершенно для нас непонятным? Вы, конечно, тоже и муж той вспыльчивой молодой женщины, наговорившей столько дерзостей мадемуазель Меревиль!
Тут понадобилась Бо Франсуа вся его сила воли, чтобы сохранить невозмутимость, и он все-таки ответил своим самоуверенным тоном.
– Право, не понимаю, о чем вы говорите. Дела этих шуанов меня не касались, я даже не понимал наречия, на котором они говорили между собой. Наконец, не я был начальником экспедиции и никогда не был женат.
– Это уж слишком! – вскричал Даниэль. – Не сами ли вы мне говорили, когда я вел вас на ферму, что вы женаты и отец семейства?
Франсуа Готье расхохотался.
– Ай-ай, – начал он, – неужели вы верите всем сказкам, рассказываемым вам бедняком разносчиком, каким я тогда был? Ведь надобно же как-нибудь добывать себе сострадание публики. Вот я и взял за правило выдавать себя женатым, это одна из уловок ремесла… Наконец, вы понимаете, господин Ладранж, – прибавил он, особенно как-то подмигивая глазом, – что весьма просто, оставаясь холостым, доказать, в случае нужды, противное.
Даниэль замолчал и задумался.
Что можно было противопоставить этим правдоподобным отрицаниям? Как отыскивать истину в происшествиях, случившихся четыре года тому назад в далекой стороне и при такой таинственной обстановке? Конечно, все эти отрицания не убедили Даниэля, но ему было нечего возразить.
Бо Франсуа видел свою победу и щеголевато и уже насмешливо продолжал:
– Нет, кузен Ладранж, у вас положительно страсть к допросам, потому что и в настоящую минуту вы мне устроили допрос по всем правилам… И честное слово, теперь недостает только одного, чтоб вы выдали приказание арестовать сына и наследника вашего дяди, что, я думаю, для вас было бы очень удобно.
Упрек этот еще более ухудшил и прежде неприятное состояние духа Даниэля. Маркиза опять вмешалась своим неприязненным тоном.
– Господин Готье прав, – сказала она, – я не подберу названия вашему поведению, Даниэль, и я никак не ожидала, чтоб вы так скоро могли забыть обещание, данное вами мне утром. Мне кажется совершенно ясным, неоспоримым то, что нашим избавлением у Гранмезонского перевоза мы обязаны единственно этому честному, великодушному молодому человеку, неужели возможно утверждать противное?
– Нет, тетушка, но только я приписываю действие это другим причинам!..
– Фи, Даниэль! Вы отыскиваете постыдных причин в действии, спасшем нас от ужасной смерти, тогда как легко видеть тут одну честную. Это неблагодарность, и я уверяю господина Готье, что ни я, ни дочь моя не разделяем ее.
– Ладранж, – начала молодая девушка дружеским тоном, – грустное предубеждение ослепляет вас в настоящую минуту, но вы слишком честны и справедливы, чтобы, рассудив зрело, упорствовать в мнении, только что высказанном вами. Наш избавитель заслуживает от нас благодарности, и я уверена, что вы скоро раскаетесь в своих подозрениях.
Даниэль поспешно встал.
– Довольно! – проговорил он, задыхаясь, и со слезами на глазах. – Не желая долее своими глупыми предубеждениями нарушать царствующую здесь гармонию, я ухожу. Желаю, чтобы господин Готье заслужил то уважение и расположение, которое он, вероятно, желает приобрести, я же более не буду мешать ему.
Он поклонился и хотел выйти.
– Даниэль! – закричала мадемуазель де Меревиль.
– Дитя мое, послушайте! – закричала и госпожа де Меревиль.
Но уже Бо Франсуа понял, как невыгодно было бы для него оставить Даниэля в таких неприязненных к себе чувствах, побежал за ним и схватил его за руку.
– Кузен Даниэль, – начал он грубым, дружеским тоном, совсем уже не тем милым, нежным голоском, которым говорил до того времени, – не можем же мы ведь так расстаться!.. Я не хочу, черт возьми, с первого же шагу внести раздор в свою новую семью, уж так и быть, вижу, что роль барина и светского господина не идет ко мне, да и не по мне она. Разве только вот, чтобы потешить эту барышню, нашу кузину, потому лучше буду по-прежнему простым прямодушным малым. Послушайте, кузен, я начинаю догадываться, где сапог ногу жмет, как говорят, но вам нечего меня бояться; я никого не хочу стеснять. Мы с вами объяснимся потом, и вы найдете во мне человека очень сговорчивого. А до тех пор не судите дурно обо мне или, по крайней мере, подождите осуждать, пока не узнаете меня на деле… Итак, решено? Обещаете ли вы? Ударим же по рукам, черт возьми! Давайте, пожалуйста, вашу руку.
И, говоря это, он протянул ему свою.
Речь эта не могла быть понятой Даниэлем, который под влиянием минутного впечатления совсем забыл о своих подозрениях. У него опять мелькнула надежда на продолжение своих отношений с кузиной, а это обстоятельство, незаметно для него самого, заставило взглянуть снисходительнее на все остальное.
И потому он принял протянутую ему руку.
– Может быть, я и был несправедлив, господин Готье, – с усилием начал он, – и прошу у вас извинения. Всей душой желаю, чтобы наши отношения вперед были мирны и дружественны, такими наконец, каких требует наше близкое родство.
Заключив, ко всеобщему удовольствию, мировую, все опять расселись, и разговор принял другое направление.
Франсуа окончательно отказался от роли светского господина, теперь, напротив, в нем видна была мужицкая откровенность, даже грубость, которые, тем не менее, ловко скрывали подделку.
Вскоре, оставя намеки, он формально объявил о своих планах в отношении семейства; теперь же надобно было хлопотать, чтобы наследство Даниэля, состоявшее из десяти тысяч экю, было бы ему выдано немедленно. Меревильским дамам следовало вести образ жизни, более приличный их имени и положению в свете; а поэтому нужно было бы тотчас же выкупить замок и сделать все нужные в нем переделки. Но, представляя все свои великолепные планы, Франсуа не сделал ни малейшего намека на обязательство, наложенное духовной его отца на Марию. С хорошо рассчитанной деликатностью он дал заметить, что кузина будет свободна в своем выборе, и что отказ Марии не может иметь никакого влияния на его намерение. Зато дамы были обе в восторге от его великодушия, даже Даниэль начинал упрекать себя за недоверчивость к родственнику, как за дурной поступок.
Добившись такого результата, Франсуа понял, что нечего было более прибавлять к произведенному уже впечатлению, и потому встал, чтобы откланяться.
– Навещайте нас почаще, племянник, приходите каждый день, – сказала маркиза, протягивая ему руку, которую Франсуа неловко поцеловал, – мы с дочерью всегда будем рады вас видеть.
Мария очаровательной улыбкой подтвердила слова и приглашение матери.
Ладранж тоже встал, чтоб проститься.
– Господин Франсуа, – начал он уже дружелюбно, – ведь вы, вероятно, в Шартр возвращаетесь, так же, как и я; если хотите, пойдем вместе.
– Чрезвычайно сожалею, что это невозможно, кузен Даниэль, – ответил тот, не моргнув глазом. – У ворот меня ждет лошадь с человеком, а потому я не могу идти с вами.
– В таком случае скажите, где вы остановились, чтобы я мог навестить вас.
– Приехав, я остановился в первой попавшейся мне по дороге гостинице, но мне там чрезвычайно не нравится; а потому только что возвращусь, сейчас поищу себе другую квартиру поприличнее. И как только найду, сам почту за обязанность явиться к вам. Во всяком случае, мы с вами будем встречаться здесь, так как я воспользуюсь приглашением этих дам и буду часто приходить сюда.
Извинения эти были так правдоподобны, что Даниэлю и в голову не пришло усомниться в их справедливости.
Дамы захотели проводить своих гостей до решетки сада. Но любезность эта, казалось, стесняла Бо Франсуа. Дорогой он несколько раз принимался уговаривать общество возвратиться, ссылаясь на солнечный жар, на эту бесцеремонность, которая должна была быть между родными. Его не послушали и, разговаривая дружески, дошли до ворот, которые Жанета уже отворила с бесчисленными реверансами. Даниэль рассеянно взглянул за решетку. По ту сторону дороги, под деревом, стоял человек, держа в поводу двух лошадей. Наружность этого человека не походила на лакея; скорее в нем сказывался педант низшего сословия. Ладранжу показалось, что лицо это было ему знакомо, но только что он расположился хорошенько рассмотреть его, как Франсуа решительно встал перед ним и, завладев дверью, проговорил:
– Я никак не хочу, мадам, чтоб вы шли далее… – Кузен Даниэль, до свидания?.. Нет, ни за что не допущу, чтоб вы еще беспокоились.
Он вышел, захлопнув за собою дверь.
Мария хохотала, как сумасшедшая, над тем, что она считала странностью в своем новом знакомом; на Даниэля же последний поступок Франсуа произвел другое впечатление, он поспешил отворить калитку, но уже оба всадника, вспрыгнув на лошадей, скакали во весь опор.
Отъехав на некоторое расстояние, Бо Франсуа повернулся на седле и снова, смеясь, весело раскланялся с дамами, с таким видом, будто только что пошутил; товарищ его не обернулся, и вскоре при повороте дороги они скрылись из виду.
Даниэль и дамы неподвижно стояли у ворот, следя за ними глазами.
