Вячеслав Никонов
1962. Хрущев. Кеннеди. Кастро. Как мир чуть не погиб

На американском направлении

На самом же деле Соединенные Штаты вовсе не сидели сложа руки, а стремительно наращивали свой ракетно-ядерный потенциал. Биограф Эйзенхауэра Амброз утверждает: «Эйзенхауэру достался по наследству арсенал, состоящий из 1,5 тысячи ядерных устройств мощностью от нескольких килотонн до нескольких десятков мегатонн. Если в 1959 году в арсенале насчитывалось 6 тысяч или около этого атомных бомб, то это означает, что Комиссия по атомной энергии за шесть лет пребывания у власти администрации Эйзенхауэра произвела 4,5 тысячи атомных бомб, или более двух бомб за один день. Способность Америки нанести удар по России была устрашающей»^[175]. При этом, как отмечал генерал Тейлор, вопрос о том, как много ядерного оружия будет достаточно, никогда «не находил ответа с точки зрения стратегической необходимости, ответ давало только количество денег, выделяемого на него в бюджете»^[176].

Взаимные опасения Москвы и Вашингтона создавали почву для переговоров по контролю над вооружениями. Начались переговоры о запрещении ядерных испытаний, хотя оставались принципиальные вопросы, по которым договориться не получалось. Главным среди них был вопрос о контроле за соблюдением соглашения о подземных испытаниях малой мощности, для обнаружения которых американцы требовали создания большого количества наблюдательных пунктов на территории нашей страны. Советские представители, ведущим из которых был Громыко, считали, что эти пункты окажутся лишь центрами шпионажа.

Американское военное руководство, правые политики от обеих партий, большинство СМИ, значительная часть экспертов, особенно сам Теллер, считали переговоры бесперспективными и настаивали на возобновлении испытаний и укреплении военной мощи страны. В годы президентства Эйзенхауэра Пентагон и так съедал 6 из каждых 10 федеральных долларов, а вооруженные силы выросли до 3,5 млн. человек^[177].

Но на заседаниях СНБ от президента беспрестанно требовали увеличить военные расходы. Эйзенхауэр по мере сил сопротивлялся этому давлению, поддерживаемый и новым госсекретарем, опытным дипломатом Кристианом Гертером, назначенный на этот пост в 1959 году после смерти Джона Фостера Даллеса. Когда военные запросили шесть новых подводных лодок с ракетами «Поларис» на борту, Эйзенхауэр даже поинтересовался:

– Сколько раз мы должны уничтожить Россию?^[178]

К концу 1950-х годов Соединенные Штаты располагали более чем миллионом солдат в тридцати странах, состояли в четырех оборонительных союзах и активно участвовали в пятом, имели соглашения о взаимной обороне с 42 странами, являлись членом 53 международных организаций и предоставляли военную и/или экономическую помощь почти сотне стран по всему земному шару^[179].

И США не желали терпеть ослабление своего влияния где бы то ни было. Особенно болезненно в Вашингтоне воспринимали перспективу утраты своих позиций в Берлине, который был разделен на зоны оккупации СССР, США, Англии и Франции и вокруг которого постоянно возникали конфликты. Киссинджер замечал: «Поразительно, но несмотря на совершенно очевидный четырехсторонний статус города, не были выработаны не вызывающие двусмысленных толкований договоренности по доступу в город»^[180].

Хрущеву явно претило западное присутствие в центре ГДР. «Хрущев не мог понять, почему Соединенные Штаты и их союзники по НАТО так упорно сопротивляются дипломатическому признанию ГДР и в целом закреплению послевоенных границ, – писал Бурлацкий. – Он видел в этом не только проявление традиционной для американцев политики силы, но и недооценку советской мощи… Именно в Германии были сосредоточены самые большие вооруженные силы НАТО и Варшавского договора. Поэтому Берлин был своеобразным барометром международного климата»^[181].

В советской ноте от 27 ноября 1958 года содержалось требование к западным державам в течение шести месяцев начать переговоры о заключении мирного договора с Германией и придании Западному Берлину статуса «вольного города». В случае отказа Москва грозила подписать сепаратный мирный договор с ГДР и передать правительству Вальтера Ульбрихта свои права на соблюдение особого статуса Берлина и гарантии доступа представителей западных держав в Западный Берлин. В марте 1959 года на территории ГДР были размещены два советских ракетных дивизиона, оснащенных ядерными боеголовками.

Американцы и англичане еще готовы были в принципе обсуждать эти вопросы, но германский канцлер Конрад Аденауэр и французский президент де Голль категорически возражали против каких-либо переговоров, способных изменить статус Берлина^[182].

Но вот прошел срок объявленной Хрущевым даты подписания мирного договора с ГДР – 27 мая, – но ничего не произошло. На следующий день Эйзенхауэр встретился с Громыко, прибывшим в Вашингтон на похороны Джона Фостера Даллеса. Президент пригласил советского министра на ланч в Белый дом, где говорил о необходимости найти пути «к лучшему состоянию наших отношений»^[183].

В июле 1959 года в Москву прилетел вице-президент США Ричард Никсон. Его сопровождали брат президента Милтон Эйзенхауэр и адмирал Хаймэн Риковер, отец американского атомного подводного флота. В аэропорту их встречал Фрол Козлов. Встречи в Кремле начались в кабинете Ворошилова, председателя Верховного Совета, потом гостя отвели в кабинет Хрущева. Когда американцы вошли, Никита Сергеевич демонстративно рассматривал модель спутника, отправленного на Луну. «Я чувствовал, что он находится в раздраженном состоянии, – вспоминал Никсон. – Он все время оглядывал меня с ног до головы, как портной может оглядывать клиента, чтобы сшить ему костюм, или, скорее, как похоронных дел мастер оглядывает будущего покойника, чтобы подобрать ему гроб».

Хрущев был недоволен тем, что американский Конгресс принял резолюцию в поддержку стран, «порабощенных Советским Союзом».

– Эта резолюция воняет! – восклицал он, стуча по столу.

24 июля 1959 года состоялись знаменитые «кухонные дебаты». Хрущев сам приехал на открытие американской выставки в Сокольниках. Он заговорил о том, что Советский Союз желает жить в мире, но готов защитить себя в случае войны. Обещал, что Советский Союз через семь лет достигнет уровня развития Соединенных Штатов:

– Когда мы догоним вас и станем вас обгонять, мы помашем вам рукой. Если вы захотите, мы остановимся и скажем – пожалуйста, догоняйте нас.

Никсон козырял изобилием бытовых товаров, производимых в Америке. Хрущев ответил, что лучше иметь одну модель стиральной машины, чем много разных.

Никсон заметил:

– Не лучше ли сравнивать качества наших стиральных машин, чем мощь наших ракет? Разве не такого соревнования вы хотите?

– Да, мы хотим такого соревнования! – согласился Хрущев. – Это ваши генералы кричат о ракетах, а не о кухонной утвари, это они грозят нам ракетами, это они хорохорятся, что могут стереть нас с лица земли. Но этого мы, конечно, никому не позволим сделать. А тем, кто попытается, мы покажем, как говорят у нас в России, кузькину мать. Мы сильны, мы можем побить вас^[184].

Никсон передал советскому лидеру приглашение Эйзенхауэра посетить США в сентябре.

«Признаюсь, я сначала даже не поверил, – скажет Хрущев. – Это произошло так неожиданно, мы вообще не были подготовлены к этому. Наши отношения были тогда столь натянутыми, что приглашение с дружеским визитом главы Советского правительства и Первого секретаря ЦК КПСС казалось просто невероятным! Но факт оставался фактом: Эйзенхауэр пригласил правительственную делегацию, и я ее возглавлял»^[185].

22 июля поступил ответ Хрущева: он собирался совершить десятидневную поездку и побывать в различных районах страны. Еще до визита были подписаны соглашения о расширении экономического и культурного обмена, о спортивных контактах. В августе 1959 года ядерные ракеты из ГДР были выведены на советскую территорию.

Руководители европейских стран были настолько обеспокоены предстоявшим визитом Хрущева в США, что Эйзенхауэр, дабы развеять их опасения касательно возможного сговора с СССР, предпринял в конце августа турне с посещением Бонна, Лондона и Парижа, где заверил Аденауэра, Макмиллана и де Голля, что переговоры с советским лидером никак не угрожают атлантической солидарности^[186].

В октябре 1959 года состоялся первый в истории визит советского лидера в США, который стал самой высокой точкой в отношениях СССР и Запада за все десятилетие правления Хрущева. Киссинджер замечал: «Советский правитель путешествовал по Соединенным Штатам с 15 по 27 сентября 1959 года, вызвав такую же общественную эйфорию, которую породила четырьмя годами ранее Женевская встреча на высшем уровне. И вновь встреча двух глав правительств подчеркнула собственно атмосферу, нежели суть, как это символизировалось лозунгом “дух Кэмп-Дэвида”… Чаще всего положительным следствием визита называлось то, что советский лидер предположительно лучше узнает пригласивших его хозяев»^[187].

18 сентября Хрущев выступил в Нью-Йорке на заседании Генеральной Ассамблеи ООН с предложением о полном разоружении всех государств в течение четырех лет, заявил о готовности продолжать переговоры по проблеме запрещения ядерных испытаний. 25–27 сентября Хрущев гостил у Эйзенхауэра в Кэмп-Дэвиде. Президент и его семья тут же получили приглашение посетить СССР в следующем году.

На пленарном заседании XIV сессии Генеральной Ассамблеи ООН Хрущев вынес на рассмотрение Декларацию о всеобщем и полном разоружении. 21 ноября было подписано советско-американское соглашение о научно-культурном обмене, 1 декабря – договор об использовании Антарктики в мирных целях.

Перед ответным визитом Д. Эйзенхауэра в Москву решено было созвать конференцию четырех государств на высшем уровне в Париже.

В 1959 году в частной беседе Эйзенхауэр, при котором ракеты среднего радиуса «Юпитер» с ядерными боеголовками были установлены в Турции, заметил, что «в военном отношении эти действия можно приравнять к размещению советских ракет средней дальности на Кубе или в Мексике». Он также признавал, что если бы подобным образом повел себя Советский Союз, США сочли бы необходимым прибегнуть к военной силе». Эйзенхауэра удивляло, что Хрущев во время визита в США не выражал протестов по этому поводу.

Напротив, вдохновленный визитом Хрущев фонтанировал все новыми мирными инициативами. На заседании Президиума ЦК 1 февраля 1960 года он предлагал:

– Мы сейчас завоевали очень высокое признание ракетной страны с ядерными зарядами. Мы внесли предложение, остановившись на завершающем этапе разоружения. Поэтому нас стараются упрекнуть, что мы де, мол, не сокращаем вооружение, а перевооружаемся на новом, более высоком техническом уровне, сохраняем ядерное оружие и ракеты с тем, чтобы весь мир держать под ударом ракет.

Давайте иметь запасную позицию: мы готовы в первую очередь начать разоружение за счет уничтожения ракет, ядерного вооружения бомбардировочной авиации и ликвидации военных баз на чужих территориях. Это, собственно, разоружение всех военных союзов, потому что – что значит ликвидировать базы? Это полетят НАТО, СЕАТО, СЕНТО. А этого нам и надо, это наша заветная мечта…

Я считаю, что эта позиция найдет отклик у американского обывателя. Ведь он сейчас дрожит – первый раз в жизни начал дрожать, потому что появились баллистические ракеты, появилась межконтинентальная ракета, которая может достигнуть американских городов.

– Им на голову может бомба упасть, – согласился Микоян. – Такого еще не было^[188].

Но западные страны не спешили разоружаться. 13 февраля 1960 года прошло первое испытание французской атомной бомбы. «Франция сумела доказать, что она способна самостоятельно, без иностранной помощи, совершить ряд научных, технических и промышленных подвигов, необходимых для создания атомного оружия, потому что – увы! – это было необходимо, и что она действительно обрела свою независимость»^[189], – с удовольствием писал де Голль в мемуарах.

Впрочем, это не помешало официальному визиту Хрущева во Францию 23 марта – 3 апреля, когда были заключены соглашения о сотрудничестве СССР и Франции в области торговли, науки и культуры. И впервые между СССР и западной страной было подписано соглашение по атомным вопросам^[190].

Мирные инициативы Москвы планировалось обсудить на саммите четырех великих держав в Париже. Однако возникли новые обстоятельства. Американцы для чего-то под саммит активизировали полеты U-2. 16 апреля самолет разведки, миновав советские системы ПВО, благополучно пролетел над территорией СССР, что вызвало взрыв негодования Хрущева.

И еще больший взрыв вызвало известие о новом полете, которое Хрущев получил, собираясь на первомайский парад на Красной площади: «Когда 1 мая рано утром раздался звонок (а я отлично помню этот день) и я поднял трубку, министр обороны Малиновский доложил мне:

– Со стороны Афганистана, явно из Пакистана, американский самолет U-2 следует в сторону Свердловска.

Я ответил:

– Надо отличиться и сбить этот самолет!

– Да, я уже отдал приказ, будет сделано все возможное, чтобы его сбить, – ответил Родион Яковлевич»^[191].

Шпионский рейд в праздничный день был бесспорной провокацией.

Для полета U-2 –24-го по очереди – был выбран ранее уже опробованный маршрут: из пакистанского Пешавара в Тюра-Там, оттуда, сфотографировав по ходу насколько военных аэродромов, к Свердловску, точнее, Челябинску-40, комбинату «Маяк», центру атомной промышленности. Далее – Плесецк, где, по данным ЦРУ, строилась стартовая площадка для межконтинентальных ракет, Северодвинск с его судоверфями, где строили атомные подводные лодки, и Североморск, главная база Северного флота. Оттуда – на аэродром Бодо в Норвегии. За штурвалом сидел опытный пилот Фрэнсис Гэри Пауэрс, ранее летавший над СССР. Пройдя над Тюра-Тамом, его U-2 на высоте двадцати километров взял курс на Свердловск.

И здесь впервые для американцев коса нашла на камень. Расчету противовоздушной обороны майора Воронова наконец-то удалось то, что никому не удавалось до него. В 8.53 по московскому времени в небе вспыхнула огненная точка, и через несколько секунд до земли донесся негромкий хлопок взрыва. Цель исчезла с экранов радаров. Пауэрсу повезло. Пущенная Вороновым зенитная ракета С-75 не попала в самолет, она взорвалась чуть сзади. Самолет не взорвался, у него оторвало крылья.

Приземлившегося на парашюте Пауэрса подобрал водитель проезжавшего мимо «Москвича», который и отвез американского шпиона в контору совхоза. Там с него сняли необходимый для высотных полетов скафандр. Вскоре подоспели бойцы Воронова и сотрудники местного КГБ, которые увезли Пауэрса в Свердловск^[192].

На Красной площади парадные колонны военной техники уже сменились демонстрантами. «День стоял прекрасный, солнечный, – запомнил Хрущев. – Демонстрация проходила с большим подъемом, настроение у всех было очень радостное. Вдруг появился маршал Бирюзов, который тогда командовал противовоздушной обороной страны… Бирюзов на ухо доложил мне, что самолет U-2 сбит, а летчика взяли в плен, сейчас его допрашивают»^[193]. Бирюзов выслушал поздравления и с высоко поднятой головой отошел к другим военачальникам на правое крыло трибуны.

Сергей Хрущев вспоминал: «Отец приехал после праздника домой чрезвычайно довольный. Он ощущал себя наконец-то отомстившим давнему обидчику… Он решил поиграть с американцами в прятки, не сообщать поначалу об уничтожении самолета, подождать, что они начнут выдумывать, а уж затем, разоблачив их, отыграться за все годы унижения… Отец рассчитывал: когда он докажет, что U-2 нарушил нашу границу, президенту придется извиниться за своих подчиненных»^[194].

Первое желание официального Вашингтона – отмолчаться. Что он и делал. Хрущев продолжил игру. В выступлении перед Верховным Советом он сообщил только о факте нарушения нашей границы и сбитии самолета советскими ПВО. Американцам пришлось вступить в игру, сделав ответный ход. В сообщении Госдепартамента, затем развитом и уточненном НАСА, говорилось, что «один из самолетов типа U-2, предназначенный для научно-исследовательских целей… пропал без вести… когда его пилот сообщил, что он испытывает затруднения с кислородом и находится над озером Ван в районе Турции».

Хрущев готов был продолжать игру, которая явно доставляла ему удовольствие. Однако все испортил замминистра иностранных дел Яков Александрович Малик, который в подпитии на приеме проболтался, что Пауэрс жив и его допрашивают, послу Швеции, который немедленно перезвонил послу США. КГБ это отследило. Продолжать игру больше не имело смысла.

Хрущев взял слово в заключительный день работы Верховного Совета, и по пунктам опроверг американскую версию с «исследовательским самолетом над Турцией». Для убедительности привел выдержки из допроса Пауэрса. «Мы приказали доставить обломки самолета в Москву для публичного обозрения в Парке культуры и отдыха имени Горького, – вспоминал Хрущев. – Народ валом валил, чтобы не только посмотреть, но и пощупать эти обломки… Я решил поехать на выставку: меня тянуло посмотреть… Собралась различная публика, набежали иностранные корреспонденты, да и наши там присутствовали. После осмотра корреспонденты стали задавать мне вопросы. Я вынужден был высказаться напрямую. Беседа с ними доставила мне удовольствие, так как у меня было желание еще раз выразить свое возмущение и заклеймить агрессора»^[195].

Теперь уже американцам было невозможно отрицать очевидное. Аллен Даллес рассказывал о моральных терзаниях в Вашингтоне: «Еще более серьезным был вопрос об ответственности правительства. Для исполнительной власти занять позицию, что подчиненные ей лица подготовили и провели, мол, на свой собственный страх и риск такую операцию без санкции сверху было бы равносильно признать безответственность правительства, отсутствие контроля за действиями нижестоящих учреждений, чреватыми крупным ущербом для нашей национальной политики. Согласитесь, правительство попало бы в труднейшее положение. Попытка замолчать все это дело, по моему мнению, не имела никаких шансов на успех и была бы равносильной нашему признанию совершившегося факта»^[196].

Президент инстинктивно стремился дистанцироваться от инцидента.

7–8 мая последовали сумбурные заявления Госдепартамента и Министерства обороны, которым мало кто поверил. Известный обозреватель «Нью-Йорк таймс» Джеймс Рестон замечал: «Столица выглядит печальной, сбитой с толку в водовороте обвинений по адресу администрации в некомпетентности и недобросовестности… США поймали, когда они занимались шпионажем над СССР, а затем попытались скрыть это, выпустив вводящие в заблуждение официальные заявления»^[197].

Первым удар на себя принял председатель подкомитета Палаты представителей по разведке Кларенс Кеннон, одновременно подставивший и Эйзенхауэра. Кеннон 10 мая заявил:

– Самолет выполнял официально разрешенную шпионскую миссию. Расходы на нее покрывались из фонда, утвержденного Конгрессом по рекомендации бюджетного комитета. Операция была одобрена Федеральным бюджетным бюро и получила согласие президента США.

Кеннон рассказал также, что полеты над территорией Советского Союза начались еще четыре года назад:

– Мы убедительно продемонстрировали, что свободные люди перед лицом угрозы самого жестокого и преступного деспотизма в состоянии, не нарушая конституции Соединенных Штатов, защитить свою страну и сохранить мировую цивилизацию^[198].

На следующий день – 11 мая – Эйзенхауэр провел пресс-конференцию. Ответы на вопросы он предварил заявлением:

– Разведка является неприятной, но жизненной необходимостью.

«Тем самым впервые в истории высшим государственным деятелем было признано, что его страна занимается шпионской деятельностью, что он осведомлен о ней, одобряет ее и руководит ею»^[199], – пишут российские биографы Эйзенхауэра. А его американский биограф Элтон Ли считал: «Соединенные Штаты были пойманы на шпионаже, врали об этом, а потом только усугубили ошибку, изменив политические заявления на обратные»^[200].

Хрущев кипел от негодования: «Явно неразумное выступление, если не сказать больше. Глупое выступление. Но оно состоялось. Так президент сам лишил себя возможности выгородиться из пикантной истории перед встречей в Париже… Нас буквально распирало возмущение, и мы использовали все публичные возможности для разоблачения агрессивной линии. Теперь мы не щадили и президента, потому что он сам подставил свой зад, и мы раздавали американцам пинки, сколько угодно и как только возможно».

Приближалось время Парижского саммита. Для президента Шарля де Голля это был момент долгожданного возвращения Франции на центральное место в мировой политике. «Это был настоящий реванш после унижений, нанесенных Франции в Ялте и Потсдаме: Франция, приглашающая другие великие державы на совещание в Париже, таким образом становилась “столицей великих держав”, организующей их встречи на высшем уровне! – пишет президент Французской Академии Элен Каррер д‘Анкос. – Все силы прилагались, дабы обеспечить успех Парижской конференции»^[201]. Хрущев испортит обедню.

«Наступил день отлета, – вспоминал Хрущев. – Мы отправились в Париж на самолете Ил-18, очень хорошем и по внешнему виду, и по техническим качествам… Нам нанесено оскорбление, а мы идем на совещание? И во мне созрела мысль: пересмотреть первоначальную направленность наших документов, особенно декларации, с которой мы хотели выступить при открытии встречи. Надо поставить США ультимативные условия: они должны извиниться за нанесенные нашему государству оскорбление. Нужно потребовать от президента взять обратно свое заявление, в котором он оставлял за США право на разведывательные полеты над чужими территориями, чего суверенные государства никому делать не позволяют… Мы не отказались от совещания при условии, если США в лице президента извинятся за допущенное ими нарушение суверенитета нашей великой Родины – Советского Союза. Помимо принесения извинений президент должен отказаться от своего заявления и дать нам заверения, что разведывательные полеты над территорией СССР впредь не будут производиться»^[202].

Бурлацкому было известно, что «уже перед самым вылетом в Париж Хрущев собрал на аэровокзале заседание Президиума ЦК КПСС и предложил отменить все подготовленные ранее предложения и документы, мотивируя тем, что обстановка для соглашения неблагоприятна со всех точек зрения. Огромный труд дипломатов, партийных работников, военных и других служб, затраченный на проработку советских позиций, пошел насмарку»^[203].

До начала совещания Хрущев встретился с де Голлем и Макмилланом. «Я высказал им обоим свое недовольство позицией США, свою непримиримость. Де Голль и Макмиллан убеждали меня не требовать извинений: США – великая страна, ее президент не может делать такое публичное заявление, и его нельзя вынуждать. Но я парировал сей аргумент, сказав, что мы тоже не маленькая страна, тоже считаем себя великой державой, тем более что мы не сможем согласиться, чтобы великая страна наносила оскорбления хотя бы и малым странам»^[204].

Хрущев по-настоящему разбушевался. «Сначала он проводит перед своим посольством на улице Гренель импровизированную пресс-конференцию, за которой следует многолюдная встреча с общественностью, превратившаяся в митинг, во дворце Шайо. Множество коммунистов и столько же антикоммунистов пришло, чтобы соответственно приветствовать и оскорбить его. Еще немного, и встреча с общественностью вылилась бы в драку. “Добродушный мужик” перевоплотился в разъяренного доктринера, выкрикивавшего:

– Если остатки фашистских недобитков будут “укать” против нас, как это делали гитлеровские разбойники, и будут опять готовить нападение, то мы их “укнем” так, что они костей не соберут!

Присутствие рядом с Хрущевым застывшего Малиновского заставляло поверить в эти угрозы»^[205].

Прилетев на саммит в Париж 14 мая, Эйзенхауэр узнал, что Хрущев уже сделал заявление: если президент не осудит шпионские полеты, не обещает прекратить их, не накажет виновных, Советский Союз откажется от участия в конференции. Президент немедленно заявил своей свите:

– Полагаю, никто не надеется, что я намерен ползти на коленях к Хрущеву.

Затем Эйзенхауэр встретился с де Голлем, который проинформировал, что в разговоре с ним Хрущев упомянул об американских военных базах в Турции и Японии, на которых базируются самолеты U-2 и по которым СССР мог бы нанести ракетный удар. На что Эйзенхауэр мрачно ответил:

– Ракеты могут лететь в обоих направлениях^[206].

На следующий день министр обороны США Томас Гейтс для чего-то привел в состояние боеготовности все американские вооруженные силы в мире^[207], что совсем лишило Хрущева остатков миролюбия.

Развязка наступила, как только утром 16 мая конференция открылась. «Зашли в зал, стали заходить туда и другие делегации, – вспоминал Хрущев. – Первой вошла делегация Англии. Мы поздоровались, и тут же вошла делегация США. Ее члены сразу же последовали на свои места и сели, поприветствовав нас наклоном головы. Мы это поняли так: “Вас видим, но руки не подаем, находимся в состоянии конфликта и даже психологической войны”.

Еще до начала совещания я обратился к президенту де Голлю за разрешением выступить с заявлением. Мы хотели предъявить свои ультимативные условия и от того, как примет их делегация США, зависело, будем ли мы принимать участие в совещании. Я зачитал заявление. Переводчик Суходрев все точно переводил…»^[208]

Де Голль в качестве хозяина открыл конференцию. Закончив вступительную речь, он намеревался предоставить первое слово Эйзенхауэру, о чем было предварительно условлено. Но тут советский лидер уже не выдержал и потребовал слова себе. Де Голль взглянул на Эйзенхауэра. Тот утвердительно кивнул. Хрущев приступил к обвинительной речи в отношении обнаглевших американцев, все больше распаляясь. Де Голль повернулся к Суходреву и произнес:

– В этом помещении отличная акустика, мы все хорошо слышим председателя, ему нет смысла повышать голос.

Хрущев чуть понизил тон и подошел к завершению речи, не просто потребовав извинений:

– В создавшейся обстановке советские люди не смогут принять президента США с должным гостеприимством.

То есть аннулировал приглашение Эйзенхауэру посетить СССР.

Эйзенхауэр ответил, что, если его не ждут в Советском Союзе, об этом можно было просто сказать. Он отказался извиниться за полеты U-2, но заявил, что не собирается их возобновлять^[209]. Хрущева это не устроило. Советская делегация поднялась с мест и направилась к дверям. Непонятно, кому это было нужно.

Де Голль и Макмиллан пытались добиться возобновления переговоров. «Инициативу в продолжении совещания проявил де Голль, – вспоминал Хрущев. – Через министра иностранных дел он передал нам, что три западные делегации соберутся без нашего участия, обсудят нашу декларацию и определят свое отношение к ней… Настроение у меня было боевое, наступательное и приподнятое, хотя я знал, что США не согласятся на горькую пилюлю, которую мы приготовили и заставляем их проглотить… Так у нас появился незапланированный свободный день… В Париже есть что посмотреть».

Эйзенхауэр твердо решил, что извиняться не станет, хотя французы и англичане его к этому подталкивали. Конференция завершилась, толком не начавшись. «Уже после того, как было решено, что совещание не состоится, я по долгу вежливости съездил к Макмиллану, – замечал Хрущев. – Тот не мог ни защищать позицию США, ни осуждать своего союзника и только доказывал, что мы слишком много потребовали: надо было принять во внимание положение президента, который не в состоянии извиняться публично… Мы любезно распрощались с Макмилланом. То была моя последняя встреча с ним. Потом я нанес визит генералу де Голлю… Я чувствовал, что де Голль больше сожалеет о случившемся»^[210].

Хрущев даже не подозревал, насколько. 21 мая посол Франции в США Эрве Альфан записал в дневнике, что де Голль «плохо понимает, как такой великой страной, как Россия, может управлять столь вульгарный человек, который дает пресс-конференции в амбарах и на тротуарах, говорит, как извозчик, и пренебрегает собственным достоинством»^[211]. Похоже, имелась в виду импровизированная пресс-конференция, которую Хрущев устроил 17 мая прямо на тротуаре у посольства СССР на улице Гренель.

«На этом закончился наш медовый месяц в отношениях с Соединенными Штатами»^[212], – констатировал Хрущев.

Отношения США и СССР вновь резко обострились.

В сентябре 1960 года Хрущев во второй раз поехал в Нью-Йорк. На сей раз, естественно, уже без приглашения со стороны Эйзенхауэра – как глава советской делегации на сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

Человек, не искавший легких путей, Хрущев решил отправиться в Америку морем. Вместе со всей делегацией 9 сентября он погрузился в Калининградском порту на лайнер «Балтика», который до известных событий носил имя «Вячеслав Молотов»^[213]. Путь занял десять дней, которые Хрущев провел, занимаясь делами, расслабляясь на палубе и потешаясь над членами делегации, страдавшими от морской болезни.

Американцы сделали все, чтобы продемонстрировать, насколько им неприятен визит Хрущева. Заранее известили, что советской делегации, включая главу партии и правительства, запрещается без специального разрешения покидать пределы даже не города Нью-Йорка, а его конкретного района – Манхэттена. В качестве места пребывания определили здание советской миссии при ООН.

Хрущев рвался в бой, намереваясь начать с самых злободневных вопросов, связанных с происками Соединенных Штатов и судьбами национально-освободительного движения.

Год 1960-й войдет в историю как год Африки, год триумфа национально-освободительных движений, которые с восторгом поддерживались Советским Союзом. Борьба против колониализма облегчалась тем обстоятельством, что европейские метрополии сдавали свои глобальные позиции, а обе сверхдержавы – СССР и США – по разным причинам выступали против колониализма. Впрочем, у Америки это получалось похуже. «Как бы Америка ни отмежевывалась от европейского колониализма, – признавал Киссинджер, – оказалось, что американских руководителей, к величайшему их огорчению, воспринимают в развивающихся странах как полезных вспомогательных помощников из империалистического лагеря, но не как настоящих партнеров»^[214]. Так что для Советского Союза это была крайне выигрышная тема.

В первое послевоенное десятилетие антиколониальные выступления в Африке еще жестоко подавлялись – восстание Мау-Мау в Кении, волнения во Французском Камеруне, в Нигерии или на Юге Африки. В 1957 году британцы создали первый прецедент, предоставив независимость своей самой развитой колонии – Золотому Берегу, переименованному в Гану, которую возглавил Кваме Нкрума. В 1960 году сразу 17 колоний обрели независимость, а ООН приняла Декларацию о предоставлении независимости колониальным странам и народам.