Вячеслав Никонов
1962. Хрущев. Кеннеди. Кастро. Как мир чуть не погиб

Президент

«Самый молодой человек, когда-либо избранный президентом, Джон Ф. Кеннеди сменил самого старого человека, когда-либо занимавшего этот пост, – писала Джил Лепоре. – С рукой на Библии, перевезенной через океан его иммигрантскими предками, Кеннеди был похож на голливудскую звезду куда больше, чем любой мужчина, когда-либо занимавший Овальный кабинет. Без пальто, его каждый выдох виден в замораживающем холоде, он заявил, что его инаугурация 21 января 1961 года знаменует собой начало новой эры»^[414].

Инаугурационная речь Кеннеди неизменно изучается в американских (и не только) курсах ораторского искусства:

– Факел приняло в свои руки новое поколение американцев, рожденных в этом веке, испытанных войной, дисциплинированных тяжелым и горьким миром, гордых нашим древним наследием.

В обращении нового хозяина Белого дома вновь звучали идеи «новых рубежей» – мирового лидерства и глобальной ответственности США:

– Пусть знает каждая страна, чего бы она нам ни желала, добра или зла, что мы заплатим любую цену, возьмем на себя любое бремя, пойдем навстречу любым трудностям, поддержим любого друга, выступим против любого врага, чтобы обеспечить сохранение и успех свободы.

Но в руках Кеннеди была и оливковая ветвь, которую он протягивал Советскому Союзу.

– К тем странам, которые пожелают стать нашими противниками, мы обращаемся не с обещанием, а с предложением: обеим сторонам следует заново начать поиски мира, прежде чем темные разрушительные силы, высвобожденные наукой, поглотят человечество в намеренном или случайном самоуничтожении^[415].

Как подтверждал Артур Шлезингер, речь была в немалой степени навеяна прозвучавшим незадолго до нее выступлением Хрущева. «За две недели до вступления в должность Кеннеди Хрущев выступил в Москве с явно угрожающей речью, в которой предсказывал победу коммунизма в странах “третьего мира” в результате национально-освободительных войн, одновременно утверждая, что ядерная война между сверхдержавами немыслима…

В своей речи при вступлении в должность президент Кеннеди, как бы отвечая Хрущеву, весьма высокопарно сказал, что США готовы заплатить любую цену… Тогда эта речь получила большой резонанс, но в ретроспективе представляется, что Кеннеди среагировал чересчур остро. Однако уже в этой речи была фраза, отражающая совсем иные заботы президента: “Мы никогда не вступим в переговоры из чувства страха, но не будем испытывать страха перед переговорами”»^[416].

Его биограф Алан Бринкли утверждал: «Президентство Кеннеди с самого начала не было похоже на правление его предшественников. Необыкновенно популярного президента постоянно ассоциировали с такими понятиями, как харизма, благородство, энергия, целеустремленность. Он был молод, богат, красив, красноречив и остроумен. Он публиковал очерки и статьи; написал книгу, которая была удостоена Пулитцеровской премии. У него была красавица жена и очаровательные дети. С его появлением в Белом доме Вашингтон словно ожил»^[417].

Перемену настроения в Вашингтоне подтверждал и Шлезингер: «Столица, сонная и неподвижная в годы правления Эйзенхауэра, внезапно очнулась от сна. Свежий ветер ворвался в затхлую и гнетущую атмосферу. Ощущалось радостное волнение: пришли новые люди с новыми идеями; вокруг них бурлила энергия, потому что у этих людей была возможность осуществить свои идеи на практике»^[418]. Что же это были за люди?

У вновь избранного президента была серьезная проблема: он хорошо знал публичных политиков на Капитолийском холме, но был плохо знаком с «глубинным государством», с людьми в структурах исполнительной власти, влиятельными теневыми фигурами, миром крупных юридических компаний и финансовых воротил, людьми с опытом работы на высших должностях в сфере безопасности и обороны.

– Люди, люди, люди! – воскликнул Кеннеди. – Я никого не знаю. Я знаю только избирателей. Где мне найти 1200 человек на открывшиеся вакансии?!^[419]

Команда появится. Именно те люди, которые будут определять внешнюю политику США в начале 1960-х, и от мнения которых в дни Карибского кризиса, пусть и в меньшей степени, чем от мнения президента, будут зависеть жизнь или смерть человечества.

Откуда они взялись? О команде Кеннеди известный журналист Дэвид Хальберстам напишет книгу под названием «Лучшие и ярчайшие» («The Best and the Brightest»). Заметим, правда, что и книга Хальберстама, и снятый на ее основе одноименный фильм была посвящена тому, как эти выдающиеся люди втянули Америку в кошмар вьетнамской войны.

В холодный декабрьский день 1960 года Джон Кеннеди пригласил к себе человека, которого отец рекомендовал ему как самую влиятельную фигуру в непубличной части вашингтонского истеблишмента. 65-летнего мужчину звали Робертом Ловеттом. Сын управляющего железнодорожной компании «Юнион Пасифик», выпускник Йельского университета, участник Первой мировой войны, крупный бизнесмен. В годы Второй мировой Ловетт трудился в узкой команде военного министра Генри Стимсона, в группах руководителя Объединенного комитета начальников штабов генерала Маршалла, а затем стал его заместителем, когда Маршалл занял пост государственного секретаря. В последние годы президентства Трумэна Ловетт был министром обороны США.

Ловетт являлся самим воплощением вашингтонского истеблишмента, олицетворяя связь с предыдущей администрацией демократической партии, со «славными победами» над коммунизмом в конце 1940-х, коими считали план Маршалла, доктрину Трумэна, отпор коммунистам в Корее. Он был и одной из ключевых фигур в Совете по международным отношениям – элитном клубе теоретиков и творцов американской внешней и оборонной политики, жесткой политики «холодной войны». “Без «холодной войны” – ее опасностей, напряженности и угроз – была бы куда меньшая надобность в этих людях, в их мудрости и честности, – писал Хальберстам. – Урок истории от Мюнхена до Берлина, по их мнению, состоял в следующем: нужно упираться, быть непреклонным, быть твердым». Даже Джордж Кеннан, автор стратегии сдерживания и плана Маршалла, уже казался им пацифистом, потому что призывал не преувеличивать степень «советской угрозы».

Умный и обаятельный, Ловетт обладал безупречной репутацией в «глубинном государстве» (пусть этот термин тогда еще не вошел в оборот), в высших финансовых сферах и в Конгрессе. При этом его имя не было слишком известно широкой публике – он никогда не проводил пресс-конференций и не претендовал на какой-либо выборный пост.

Именно Ловетт, считал Кеннеди-отец, лучше других знал природу власти, знал, где ее искать и как ее использовать. «Итак, в тот декабрьский день Кеннеди обедал с человеком, который не только символизировал истеблишмент и был проводником власти и доверенным лицом великих юридических компаний и финансовых институтов, но был также связан с великой и, как казалось, потрясающей эпохой. Если Кеннеди, как он тогда часто делал, стал в разговоре жаловаться, что не знает никаких экспертов, то это не было большой проблемой: истеблишмент обладал длинными списками и был готов сотрудничать с молодым президентом, помогать ему… Кеннеди верил в таинственную силу истеблишмента, тем более в начале 1960-х миф о нем мало что развенчивало. Редко когда существовал такой политический консенсус по вопросам внешней политики: сдерживание было хорошей штукой» ^[420].

За обедом Ловетт признался, что голосовал на выборах против Кеннеди во многом из-за неприязни к его отцу.

Ловетт был далеко не единственным, кто испытывал неприязнь к вновь избранному президенту именно из-за его отца. Так, многоопытный Джордж Болл, занимавшийся еще ленд-лизом в годы Второй мировой, а затем помогавший продвигать европейскую интеграцию, который станет заместителем госсекретаря и одним из ключевых действующих лиц в дни Карибского кризиса, писал: «Я всегда ненавидел старшего Кеннеди, который всегда олицетворял то, что я не любил и отвергал. Он был пиратом Уолл-стрита, оппортунистом в политике, ослаблял нашу цивилизацию, когда она сражалась за нашу жизнь; теперь мы вновь столкнулись с врагом, воплощавшим то же жестокое обличье тирании. Перед тем, как всем сердцем поддержать нового президента, я должен был убедиться, что он избавился от взглядов и влияния своего отца. Сразу после выборов я тщательно проанализировал его писания и выступления – и получил подтверждение, что ядовитые взгляды отца не заразили сына»^[421].

Как бы то ни было, именно Ловетту избранный президент предложил на выбор три ключевых поста в администрации – государственного секретаря, министра обороны или финансов. Ловетт был польщен, но отклонил предложение, сославшись на слабое здоровье. Да и пост главы собственного крупного банка «Brown Brothers Harriman» не пожелал покидать. Но именно Ловетт предложил на те же посты свои кандидатуры, далеко не очевидные. Кеннеди не был знаком ни с одной из них, но именно названные Ловеттом люди и заняли главные должности. Не слишком широко известные в США, это были люди истеблишмента.

Государственным секретарем стал Дин Раск, выпускник британского Оксфорда, доктор права Калифорнийского университета в Беркли. Во время войны он служил в разведке, закончил ее в чине полковника. Работал заместителем госсекретаря в администрации Трумэна, специализировался на восточных делах, его считали одним из инициаторов вовлечения США в Корейскую войну. С 1954 года Раск был президентом Фонда Рокфеллера, ворочавшего миллиардами на самые разные цели по всему миру.

Безусловный политический тяжеловес, Раск сразу согласился, не выдвинув никаких условий. «Никакое другое действие во время переходного периода более четко не указывало на намерение Кеннеди ”быть своим собственным государственным секретарем”, чем выбор Раска»^[422], – замечал Кларк Клиффорд.

«Высокий, дородный и почти полностью лысый Раск всегда имел невозмутимый вид, – отмечали Мэй и Зеликов. – В его поведении была заметна как властность, так и некоторая уязвимость. Более опытный, чем почти все за столом заседаний Кабинета, он иногда говорил так, как будто поучал профанов. Но он также выступал как человек, не обладавший большей независимостью, чем другие, или большей близостью к президенту»^[423].

Должность помощника президента по национальной безопасности занял Макджордж Банди, выпускник Йеля, участник высадки союзных войск в Нормандии, помощник военного министра, один из руководителей влиятельного Совета по международным делам светила в области международных отношений и госуправления, известный нам как человек, принимавший Фиделя Кастро в Гарвардском университете. Банди был прямой креатурой Дина Ачесона (бывшего при Трумэне госсекретарем): его любимым зятем^[424].

На серьезную самостоятельную роль в выработке политики (как, например, Киссинджер в бытность помощником по национальной безопасности при президенте Никсоне) Банди не претендовал. «Из-за заслуживающих уважения качеств Банди – его приверженность идеям, его лояльность президенту, его готовности играть по правилам и его признание главенства государственного секретаря как основного советника президента по вопросам внешней политики – он играл большую роль в формировании нашей внешней политики с минимумом разногласий с Госдепартаментом»^[425], – замечал Болл.

Главой Пентагона был назначен Роберт Макнамара, окончивший все тот же Гарвард. Во время войны он служил в ВВС, в Управлении статистического контроля, отслеживая эффективность бомбовых ударов стратегической авиации. Оставив службу в 1946 году в чине подполковника, Макнамара преподавал в Гарвардской школе бизнеса, затем был приглашен в «Форд мотор компани», где стал вице-президентом, а затем и президентом крупнейшей в мире автомобильной компании и одного из основных столпов американского военно-промышленного комплекса. Того самого, против засилья которого предупреждал Эйзенхауэр в своей прощальной речи. Ловетт работал с Макнамарой во время войны и нашел его «блестящим: дисциплинированным, с огромными аналитическими способностями и голодным до фактов»^[426].

Макнамара не слыл знатоком внешней и оборонной политики, он предпочитал уединенную жизнь, далекую от политики. Даже жил в Анн-Арборе, а не фешенебельном Гросс Пойнте в Детройте, где обитали все руководители компании «Форд», и, в отличие от них, увлекался не гольфом, а горными лыжами. На слушаниях в Конгрессе при утверждении его кандидатуры Макнамара сознался, что впервые заинтересовался международными делами в 1949 году, прочитав какие-то цитаты Сталина в журнале «Foreign Affairs». Тем не менее Макнамара был искренне убежден, что разбирается в делах обороны лучше профессиональных военных. И при знакомстве с Кеннеди выдвинул условие: он сам назначит себе заместителей. Кеннеди удивился, но согласился^[427].

«Хоть и не такой высокий и массивный, как Раск, Макнамара производил впечатление человека большего размера. Долговязый, с подвижными конечностями, похожий на генератор высокой энергии в человеческом обличье, с зачесанными вниз черными волосами, разделенными пробором посередине головы, в очках без оправы, Макнамара физически доминировал в любой группе, где он появлялся»^[428], – описывали его Мэй и Зеликов.

Его недоброжелатели, особенно из числа тех самых военных, отмечали его гипертрофированное самомнение. Известный журналист Джеймс Рестон напишет: «У него есть искренность ветхозаветного пророка, но кое-чего ему не хватает, а именно – крупицы сомнений, толики терпимости к человеческим слабостям и некоторого знания истории»^[429].

Министр финансов Кларенс Дуглас Диллон был республиканцем, сыном крупного банкира, ставшим не менее крупным банкиром в семейном бизнесе. Гарвард, служба во Вторую мировую на Гуаме и Филиппинах. При Эйзенхауэре был послом во Франции, заместителем госсекретаря. Второй рекомендацией Ловетта на пост министра финансов был Джэк Макклой из банка «Чейз Манхэттен», тоже республиканец. Макклой чуть позже возглавит ЦРУ^[430]. Как замечал Артур Шлезингер, «президент любил поручать либералам “консервативные дела”, и наоборот»^[431].

Правой рукой и главным спичрайтером президента был Теодор Чайкин Соренсен. Его отец-датчанин был генпрокурором штата Небраска, а мать (Чайкина) – из семьи еврейских эмигрантов из России. Он за год окончил юрфак Университета штата Небраска, а с 1953 года работал помощником Джона Кеннеди в Сенате и его главным спичрайтером. Ему принадлежала чуть ли не основная заслуга в написании и книги «Профили мужества», за которую Кеннеди в 1957 году удостоился Пулицеровской премии. «Тед никогда не переставал удивлять меня своей способностью производить всегда уместную и драматическую прозу»^[432], – напишет Пол Нитце.

Важнейшей фигурой в администрации, по сути, второй фигурой в Белом доме был брат президента Роберт, министр юстиции, являющийся в США одновременно генеральным прокурором. Он был на семь лет младше Джона, то есть в 1961 году ему исполнилось 36 лет. За плечами у него были Гарвард (куда уж без него) и Виргинская школа права, короткая служба в минюсте. Но с 1952 года, когда Роберт возглавил штаб по избранию его брата в Сенат, он неизменно был alter ego Джона во всех его политических начинаниях. «Его отношение к президенту было необычным, прямо противоположным типичным отношениям между братьями, при которых старший присматривает за младшим, – подмечал генерал Тейлор. – Именно Бобби, младший брат с покровительством смотрел на президента, чей груз ответственности он всегда стремился разделить или уменьшить»^[433].

Когда президенту намекнули, что слишком молодой человек без серьезного юридического опыта не очень подходит на пост министра юстиции и генерального прокурора, тот ответил:

– Не вижу ничего плохого в том, чтобы дать Бобби небольшой опыт в области права, прежде чем он займется юридической практикой^[434].

Было еще и формально второе лицо в государстве – вице-президент (и будущий президент) Линдон Джонсон. Но его не относили к числу «лучших и ярчайших». Выходец из фермерской семьи, он окончил не университет «лиги плюща», как называют восемь старейших, увитых плющом и овеянных славой высших учебных заведений США, а куда менее престижный Университет шатата Техас. Преподавал в школе, затем стал помощником конгрессмена. В 1937 году сам избрался в палату представителей. Капитан-лейтенант ВМФ в годы войны, сражался на Тихом океане. В 1948 году прошел в Сенат, где с 1955-го возглавлял фракцию демократов. На выборах 1960 года Кеннеди и Джонсон были соперниками внутри партии, и избирательный список, состоявший из их фамилий, был браком по расчету: Джону нужно было прикрыть свой правый фланг назначением на пост вице кого-то из авторитетных консерваторов с Юга, коим и был Джонсон. Но эти два политика никогда не были слишком близки или симпатичны друг другу.

Вот только руководство влиятельнейших спецслужб Кеннеди тронуть не решился. Клиффорд объяснял: «Он поинтересовался моим мнением по поводу сохранения двух важных должностных лиц администрации Эйзенхауэра, директора ЦРУ Аллена Даллеса и директора ФБР Дж. Эдгара Гувера – двух решений, которые приобретут большое значение, в первую очередь в ретроспективе. В свете небольшого отрыва Кеннеди от соперника на выборах эти решения не были ни спорными, ни трудными для принятия; любой другой выбор спровоцировал бы межпартийные дебаты, которые избранному президенту были тогда не нужны»^[435].

Все же Даллес был удивлен, что Кеннеди решил сохранить его на посту директора ЦРУ, причем сообщил ему об этом сразу после избрания, еще не вступив на президентский пост. Даллес расскажет, как Кеннеди сам явился к нему в ЦРУ, чтобы предложить остаться: «Я признаю, что был в замешательстве, польщен и обрадован. Как вы знаете и как известно всем… разведка была у меня в крови, и я был крайне заинтересован в строительстве и развитии управления. Я полагаю, что особенно вредной для управления во время смены президентства является следующая практика: когда новый президент от новой партии вступает на пост, он приводит с собой в центральную разведку кого-то, кто принадлежит к той же партии, что и президент. Я всегда считал, что разведку следует держать вне политики, и поэтому был удовлетворен и даже восхищен, что мне довелось создать прецедент: вот, у нас есть президент-демократ, который сохраняет республиканца»^[436].

Кеннеди и его команда выдвинули амбициозную внутриполитическую программу, и годы его правления нередко приводят в пример как эру расцвета либеральной политики. Экономический кризис 1960–1961 годов еще не был преодолен, и это помогло представить первоначальные шаги правительства как серию чрезвычайных антикризисных мер. Меры по стабилизации экономики предполагали кейнсианскую политику увеличения расходов и активного кредитного регулирования. Кеннеди добился принятия законов о продлении периода выплаты пособий по безработице, помощи детям в семьях безработных, жилищном строительстве и ряда других социальных программ.

Но далеко не все удалось претворить в жизнь. Контроль демократов над Конгрессом нередко сводился на нет противоречиями в их собственной фракции между либералами и консерваторами-демократами от южных штатов, часто блокировавшимися с республиканцами. Поэтому нельзя сказать, что у Кеннеди была полная свобода рук в проведении намеченного внутри страны.

И, хотел он того или нет, на первый план для Кеннеди вышли вопросы внешнеполитические.

– Что ни день, то новый кризис, – жаловался он^[437].

Впрочем, и душа у него лежала больше к международным делам, которые были его основной специальностью, полученной в университете.

– Внешняя политика – это единственный значительный круг проблем, которым должен заниматься президент, – сказал он как-то в частной беседе с Никсоном. – Ведь всем, в сущности, наплевать, будет ли минимальная часовая оплата 1 доллар 15 центов или 1 доллар 25 центов^[438].

Либерализм, свойственный демократической партии, во внешнеполитической сфере предполагал более деятельное, организующее отношение к происходящему в мире, стремление путем активного вмешательства изменить глобальное развитие. Не случайно избиратели США чаще в послевоенные годы склонны были отождествлять демократическую партию с наступательным активизмом во внешней политике (ее политику называли «либерализмом «холодной войны»), способным даже довести страну до войны. Именно при демократических правительствах в послевоенные годы – до 1980-х годов – были совершены наиболее значительные рывки в наращивании военной мощи США. Вместе с тем и реформистский компонент во внешней политике проявлялся более рельефно в политике демократических администраций, в частности, в поддержке программ помощи развивающимся странам. Сказанное относится и к администрации Кеннеди.

Был предпринят рывок в военном строительстве, позволивший США до конца 1960-х годов удерживать ядерное превосходство. На смену «массированному возмездию» пришла доктрина «гибкого реагирования», делавшая упор на расширение диапазона войн, к которым должны готовиться США. Об этой доктрине мы еще расскажем.

Уже первый военный бюджет Кеннеди оставил далеко позади военный бюджет Эйзенхауэра, превысив его на 5 млрд долларов. В 1961 году президент четыре раза повышал расходы на вооружения. Рекордный военный бюджет планировался правительством Кеннеди и на 1962 год. Кеннеди не остановил гонку вооружений, он ее форсировал.

Кеннеди принимались решения о значительном ускорении строительства стратегических подводных лодок «Поларис» и расширении программы развертывания (на 20 % по числу ракет) межконтинентальных баллистических ракет (МБР) «Минитмен-1». В соответствии с поправкой к бюджету число лодок «Поларис», запланированных к строительству, возрастало с 5 до 10, а затем и до 20. Программа «Минитмен-1» была увеличена с 540 до 600 МБР с заменой наземного базирования на шахтное. Число стратегических бомбардировщиков, способных взлететь в течение 15 минут после объявления тревоги, увеличилось на 50 %. Было также удвоено число готовых к военным действиям армейских дивизий стратегического резерва, увеличена численность американских войск в Западной Европе, усилен корпус морской пехоты^[439].

К началу 1962 года правительство США держало за границей почти половину личного состава своей армии, более половины американских боевых армейских частей. На сотнях американских военных баз, разбросанных по всему свету, находилась большая часть ВВС и ВМС США.

Особой симпатией Кеннеди пользовались силы специального назначения, так называемые «зеленые береты» – отборные подразделения коммандос, которых специально готовили для ведения нетрадиционных войн. В том числе и партизанских на территории других государств. Кеннеди значительно увеличил численность такого спецназа^[440].

Маркус Раскин, бывший аналитик администрации Кеннеди, справедливо подчеркивал: «В период правления Кеннеди Соединенные Штаты намеревались развивать свой военный потенциал на всех уровнях, начиная с термоядерной войны и заканчивая карательными операциями против повстанцев»^[441].

Но активизм Кеннеди имел не только военный, но и реформистский аспект, призванный продемонстрировать заботу Соединенных Штатов о судьбах развивающихся стран. Представители администрации демократов немало говорили о необходимости ликвидировать острые социальные и экономические противоречия, повысить уровень жизни в развивающихся странах, ограничить господство земельной аристократии и военных диктатур. Через 9 месяцев после вступления в должность Кеннеди говорил:

– В нашей стране проживает всего 6 % населения мира, и мы не можем навязать нашу волю остальным 94 %, не можем исправить любую несправедливость, уничтожить любого противника, и потому мы не вправе решать по своему усмотрению любую мировую проблему^[442].

Среди широко разрекламированных международных инициатив было создание Корпуса мира. Эта организация направляла молодых людей в развивающиеся страны для оказания им гуманитарной поддержки.

Расширение советского присутствия на Кубе и влияния в Западном полушарии, позволявшее и латиноамериканским странам расширить поле для политического маневрирования, заставило США уделить и большее внимание своему «заднему двору». Чтобы остановить дальнейшую эрозию американских позиций и дать ответ на революционный всплеск, порожденный кубинским опытом, Вашингтон организовал еще в 1960 году Банк межамериканского развития, а 13 марта 1961 года Кеннеди провозгласил создание «Союза ради прогресса». Это был аналог плана Маршалла для Латинской Америки. Кеннеди так определил цель «Союза»:

– Грандиозное совместное усилие, беспрецедентное по масштабам и благородству цели, призванное удовлетворить потребности людей в жилье, работе, земле, здравоохранении и школьном образовании.

«Латиноамериканцы, однако, встретили дерзновенные намерения президента со скептицизмом, усматривая в них еще одну попытку изолировать Кастро и другие режимы левого толка», – замечал Бринкли^[443]. Действительно, предоставление помощи обусловливалось требованиями разорвать отношения с Кубой, отказаться от торговли с СССР и другими соцстранами, обеспечить благоприятные условия для деятельности американских корпораций.

Была здесь и еще одна загвоздка для Соединенных Штатов, на которую обращали внимание Печатнов и Маныкин: «Они готовы были инвестировать необходимые для модернизации латиноамериканских государств средства при условии, что они изберут либеральный сценарий осуществления этого процесса. Проблема заключалась в том, что олигархические кланы, занимавшие господствующие позиции в политической жизни многих латиноамериканских государств, явно не спешили проводить реформы – им и так жилось неплохо… В этом и заключалась сложнейшая дилемма новой версии латиноамериканской политики США. Кеннеди предстояло убедить в ценности и эффективности либеральных ценностей тех американских союзников, которые явно не желали их воспринимать»^[444].

Приход Кеннеди к власти поначалу вызвал позитивный всплеск в советско-американских отношениях. Хрущев свидетельствовал: «Кеннеди был эластичным человеком. Он сам определял внешнюю политику США. Он взял к себе много молодых умных и образованных советников. В вопросах международной политики они тоже были гибки, поэтому и советы давали ему в этом же направлении…

Надежд на улучшение наших отношений прибавилось.

Общественное мнение США в пользу улучшения наших отношений звучало все громче и громче. Такие голоса раздавались и в демократических, и в деловых кругах. Кеннеди лучше, чем Эйзенхауэр, понимал необходимость и разумность таких шагов, и не только по деловым соображениям, а главным образом потому, что “холодная война”, которая в то время велась, могла привести к горячей. Он этого не хотел… Он умел анализировать события и не боялся называть вещи своими именами. Поэтому он и начал свою международную деятельность с установления более тесных контактов с СССР. Он тоже хотел договориться о разоружении, с тем чтобы прекратить дальнейший рост напряженности и получить уверенность в том, что никакая случайность не сможет вызвать военные столкновения.

Кеннеди сообщил нам, что хотел бы встретиться с главой правительства Советского Союза. Мы тоже стояли на близкой позиции. Когда он пришел в Белый дом, мы хотели установить с ним контакт и попытаться договориться о том же на разумной основе. Мы тоже боялись войны, потому что не боится войны только дурак. Я не страшусь этой фразы»^[445].

Сразу же после инаугурации Кеннеди, 26 января 1961 года, советское правительство возвратило пленных американских летчиков РБ-47. Сообщая об этом событии, «Правда» отметила, что президент США, со своей стороны, отдал приказ о запрете американским самолетам нарушать воздушное пространство Советского Союза. После майской истории с U-2 в Вашингтоне точно поняли, что такие полеты стали смертельно опасны. Тем самым как бы переворачивалась страница в отношениях между двумя странами^[446].

Кеннеди попросил сделать перерыв в шедших в Женеве переговорах о запрещении ядерных испытаний, чтобы провести анализ и пересмотр американской позиции. Этим занялся в первую очередь Пол Нитце, заместитель министра обороны по вопросам контроля над вооружениями. Он изучил стенограммы предшествовавших 250 туров переговоров, и 21 марта они возобновились. «Мы были готовы идти на уступки, необходимые для достижения соглашения, если они не представляли угрозы для нашей национальной безопасности, – писал Нитце. – Мы встречались с Советами в Женеве вновь и вновь в течение весны и лета 1961 года, не разрешая наших противоречий»^[447].

В первые недели и месяцы своего президентства Кеннеди направил Хрущеву несколько дружеских посланий. Советский лидер отвечал ему столь же любезно, в надежде, что Кеннеди снизит напряженность в отношениях между двумя странами. Инаугурационную речь Кеннеди даже опубликовали в советских газетах.

Но вскоре Советский Союз доставил американскому президенту серьезные основания для огорчения. Хотя и огромную радость всему человечеству.

Кеннеди болезненно переживал по поводу советских успехов в космосе. После вступления в должность он немедленно обратился в Конгресс за выделением дополнительных 126 млн долларов на космическую программу сверх тех 111 млн, которые просила НАСА. Конгресс не только пошел навстречу президенту, но и увеличил запрошенную им сумму еще на 128 млн. И… Они опоздали.

Очередное шоковое для американцев известие: 12 февраля 1961 года Советский Союз вывел в космос автоматическую межпланетную станцию «Венера-1», которая помчалась к этой голубой планете.

А затем наступил день 12 апреля. Утром на Байконуре в казахстанской степи в кабине космического корабля «Восток-1» Юрий Алексеевич Гагарин услышал:

– Даешь зажигание.

Багровое пламя, перемешанное с черным дымом, завилось у основания ракеты.

– Подъем! – почти закричал в микрофон на подземном командном пункте Сергей Павлович Королев.

Ракета медленно, словно нехотя, а затем все быстрее и быстрее устремилась вверх.

– По-е-ха-ли! – донесся радостный голос Гагарина.

Это неожиданное и такое подходящее, удалое «поехали» в мгновение сняло напряжение у всех тех сотен и тысяч людей, которые обеспечивали полет первого человека в космос. Заулыбались все. И сам Королев. И не отрывавший глаз от секундной стрелки часов Валентин Петрович Глушко, чьи двигатели толкали в небо две первые ступени ракеты. И конструктор двигателей третьей ступени Семен Ариевич Косберг. И внешне невозмутимый Николай Алексеевич Пилюгин, чьи системы управления вели ракету-носитель в космос.

Шестьсот долгих секунд корабль добирался на околоземную орбиту, набирая космическую скорость. Тишину ожидания взорвал бодрый голос Гагарина: