Всеволод Владимирович Крестовский
Очерки кавалерийской жизни
– А ведь, пожалуй, надул, подлец!
– И наверное, надул1 – подтвердит ему кто-нибудь из присутствующих: – У него и рожа-то такая.
– Ну, по роже не суди. Рожи всякие бывают: и косая, и прямая – обе есть хотят.
– А все-таки надул! – поддразнивают Буянова.
– Гм… Надул… А черт его знает, может, и не надул… Может, и в самом деле нужда человеку. Просит, стало быть, нужно. Ну, и конец тому делу!
А уж о том, чтобы выручить товарища, и зачастую в ущерб самому себе, нечего и говорить. С ним по поводу разных выручек разные курьезы случались, в числе которых, между прочим, происшествия с лядункой и с пожарной кишкой.
Происшествие с лядункой состояло в том, что у одного из товарищей Буянова, с которым он сожительствовал на квартире, перед самым смотром пропала вдруг лядунка. Искали, искали, всю квартиру перешарили – нет как нет лядунки, словно в воду канула. Буянов, недолго думая, великодушно отдает ему свою собственную, а сам выезжает в строй без лядунки.
– Господин корнет, где ваша лядунка? – грозно вопрошает его производящее смотр начальство.
– Тут недалеко, по соседству, ваше превосходительство, в экстренном отпуску находится, – отвечает Буянов, ловко отдавая салют своей саблей.
– Извольте отправляться на месяц на гауптвахту!
– Слушаю, ваше превосходительство.
И Буянов высиживает свой термин на полковой гауптвахте.
Но едва успели его выпустить из-под ареста, как случилось происшествие с пожарной кишкой.
В городе N, где расположен был полковой штаб и где население более чем на две трети состоит из евреев, случился вдруг пожар. Живо пошел трещать и свистать огонь по жиденьким, скученным, закоулочным еврейским постройкам. Буянов одним из первых прилетел на место пожара. Он то и дело кидался в лачуги, спасал пожитки погорельцев, тушил, заливал, работал и багром, и топором и вообще выказывал деятельность необычайную, изумительную. Пожарная работа была одной из любимейших сфер его деятельности, и он сам называл себя «большим любителем пожаров». Приехала наконец пожарная команда, – Буянов и с нею действовал: направлял кишку, до седьмого пота работал около насоса, накачивая воду, и ушел с места тогда только, как заливались последние дымящиеся головни, – ушел, перепачканный сажей, залитый водой, оборванный, усталый и голодный, но как нельзя более довольный своей деятельностью.
Вдруг на другой день получается в штабе бумага, в которой значится, что «полицейское управление города N, отдавая вполне заслуженную дань признательности N-ского уланского полка корнету Буянову за оказанное им энергическое содействие пожарной команде, вместе с сим имеет честь объяснить, что вследствие чрезмерно энергического усердия к делу корнета Буянова пожарная кишка в нескольких местах оказалась порванной, насос же – испорченным; а посему полицейское управление покорнейше просит, дабы было сделано достодолжное распоряжение, ввиду соблюдения казенного интереса, о взыскании с корнета Буянова 83 рублей и 3/4 копейки серебром на покрытие ущерба, коему подверглись означенный пожарный насос совокупно с кишкою».
И Буянов – хочешь не хочешь – поплатился за кишку, или, пожалуй, за собственное великодушие и усердие, почти всем своим третным жалованьем. И подобные-то казусы случались с ним чуть не на каждом шагу.
Я уже сказал, что к числу самых достопримечательных качеств Буянова относится полнейшая неисправимость как в достоинствах, так и в недостатках. Поэтому Буянов опять-таки недолго наслужил в N-ском уланском полку.
Перевели его в полк в начале мая, а в начале августа уланская бригада выступила в осенний кампамент. Сбор назначен был в окрестностях одного сквернейшего местечка, населенного опять-таки по преимуществу жидами. В самом местечке стали штабы обоих полков и расположилось от каждого полка по одному эскадрону, а остальные эскадроны разбросались в окружности по соседним деревням. Буянов занял себе квартиру в самом местечке. Все, что только можно занять под жилье, было уже здесь занято, а потому квартира Буянова могла назваться квартирой в одном лишь метафорическом смысле. Он поместился на сорном еврейском дворе в узеньком и тесном срубике без крыши, роль которой играли еловые и ольховые ветви, накиданные на потолочные поперечины. Эти срубики служат для зажиточных евреев местом времяпровождения в дни осенних праздников, известных под именем «кучек» и установленных в воспоминание сорокалетних странствии по пустыне Синайской.
И вот в одной из таких «кучек» и поместился корнет Буянов. Кое-как приладили ему дверь и оконце, кое-как набросали на потолок доски, какие случились в хозяйстве под рукой, да накидали на доски несколько ветвей. В дождик хоть и капало сверху, но все же это была квартира. Поставил Буянов себе тут походную кровать, завесил одну стену ковром, на котором красовались у него две сабли, кобура с револьвером, мундштук с уздечкой, и тут же на гвозде торчала черная вице-шапка. В углу стоял уютный походный погребец с самоваром, стаканами, тарелками, кастрюлей, водочными флягами и прочей чайной и столовой принадлежностью; там же, заодно, вмещались: пара низеньких медных подсвечников, чернильница с песочницей, поднос и сапожные щетки. Сверх поименованных предметов Буянов приладил к окну треногий стол, на столе – складное зеркало с брильным прибором, перед столом поставил с одной стороны деревянную скамейку, с другой – опрокинутый ребром чемодан, который таким образом обратился у него в инструмент для сидения, – и вот вся меблировка буяновской квартиры была готова. Помещение, нельзя сказать, чтобы особенно комфортабельное, но на кампаменте лучшего, пожалуй, и не требуется. По крайней мере, Буянов был им вполне доволен.
Однажды он находился в нехорошем расположении духа. В тот день, утром, происходили маневры – эскадрон против эскадрона, и случилось так, что N-ские уланы вместе с Буяновым были внезапно атакованы и взяты врасплох противником. Это обстоятельство подало повод офицерам другого полка, бывшим на сей раз счастливыми маневрными победителями, подтрунить над N-скими уланами; а подтрунивания, между прочим, были пущены в ход в присутствии Буянова, в корчме, выполнявшей роль трактира и бригадного клуба. Буянов покусывал ус, однако же отмалчивался или отшучивался, сознавая, что истина и право на сей раз не с ним. Но, придя к себе в «кучку», он уже не маскировал своего скверного расположения духа и, лаконически приказав денщику поскорей поставить самовар, улегся на кровать и углубился в чтение " Русского Инвалида ", что делал всегда, когда хотел поскорей заснуть.
Вдруг слышит он почти под самым окном у себя какой-то шум, свист, лай, уськанье, хохот…
– Огнев! Узнай, кой черт там?.. Что случилось?
– Рябка обижают, ваше бла-родие.
– Как? Нашего эскадронного Рябка?
– Так точно, ваше бла-родие, его самого.
– Кто обижает?
– Ас другого полка трубачский козел.
– Как козел обижает?
– Рогами, ваше бла-родие. Денщики уськают.
– Чьи денщики? Наши?
– Никак нет, ваше бла-родие, с другого полка… Ахвитантский денщик.
Буянов выглянул в оконце.
На улице стояли человек семь денщиков, а в середине их группы белый выхоленный козел, уставясь лбом в землю, галопировал очень забавным образом и с наскоку норовил боднуть лохматую серую собаку. Пес лаял, огрызался, кидался на козла, но денщики тщательно оберегали последнего, как только ему начинала грозить серьезная опасность со стороны собачьих зубов и, наоборот, всячески помогали своему козлу боднуть чужую собаку.
– Поди, отыми Рябка, – распорядился Буянов.
Огнев пошел и вернулся.
– Не дают, ваше бла-родие, не отпущают.
Буянов вскочил с кровати с намерением самолично защитить эскадронную собаку. Глядь – уже кроме денщиков остановились немного в стороне трое только что подошедших офицеров из числа давешних победителей и смотрят на действительно забавную сцену козлино-собачьего поединка.
– Что, батюшка, видно, ваших повсюду бьют! – пошутил один из офицеров, обращаясь к Буянову. – Не только люди, а и звери ваших побивают.
Все засмеялись.
Эта сама по себе невинная выходка и этот смех задели за живое щекотливого Буянова.
– В случае надобности и наши сумеют побить кого следует, – тоном шутки же отвечал Буянов, – только не на маневрах и не козлахи, а в настоящую.
Намек был понят. Слово за словом, слово за словом, с шуток на серьезное, с серьезного на горячее – сказано было несколько взаимных колкостей и… объяснение, начатое из пустяка, кончилось тем, что Буянову сделали вызов. Ну, и… конечно, Буянов дрался.
На сей раз упрятали его далеко – на границы Бухары, в среднеазиатские степи.
Где он? Что с ним? Как он там живет и где скитается? Здоров ли или убит, или стал жертвою лютых степных горячек? Бог весть! Доселе еще ничего не известно. Но можно без малейшего сомнения и с полной уверенностью сказать, что если жив и здоров, то солдатскую службу свою несет по-прежнему исправнейшим образом, и если приведет Бог быть в деле, то и опять лицом в грязь не ударит.
Быть может, иной читатель найдет, что Буянов как личность звучит каким-то диссонансом среди тех новых типов, которые выработал ход прогрессивного развития современной нам жизни. "Может быть! – отвечу я такому читателю. – Может быть, и так!* Он чудак; он безалаберный, взбалмошный человек; он может иному показаться странным, отчасти смешным, отчасти донкихотом. Но… он свято чтит свое военное дело; он всею душой предан своему скромному призванию солдата; он до фанатизма, до чего-то идеального влюблен в свой полк; он бескорыстно добрый и честный человек; он честный и хороший офицер и добрый боевой товарищ. Скажут: зачем он не подумал, не постарался сделать более современно-полезное, практическое применение к чему-нибудь из своей жизни? Но, господа, не всем же быть мировыми судьями, присяжными поверенными, журналистами, фельетонистами и не всем же служить по разным акцизным и контрольным учреждениям; надобно же кому-нибудь быть и уланским корнетом. Вы спросите, быть может: зачем же и для чего это надобно? Вам существование уланского корнета с его скромным назначением может казаться вещью совершенно бесполезной. Но не сегодня завтра в жизни государства может прийти и такая критическая минута, когда и мировые судьи, и присяжные поверенные, и фельетонисты, и чиновники, служащие по новым учреждениям, да наконец, быть может, и ты сам, мой читатель, – все вы восчувствуете настоятельнейшую надобность и в уланском корнете Буянове… А в чистом поле, перед рядами врагов, Буянов будет на своем месте – и сколь ни мала его роль как взводного командира, но в общем механизме военного, боевого дела и эта маленькая роль важна и необходима. И корнет Буянов, будучи тогда на своем месте, сумеет честно и доблестно сделать свое дело: за ним куда хочешь полезут солдаты. Suum cuique, господа!
И где бы он ни был ныне – везде и всегда мой теплый привет ему! А может быть… может быть, и опять увидит его N-ский уланский полк в своей тесной полковой семье в том же мундире, с теми же длиннейшими усами и в том же вечном, неизменном буяновском чине корнета.
VIII. Кто лучше?
Посвящается другу моему Ицке Янкелевичу Штралецкому
В одно прескверное утро поручик Болиголова очутился в пренеприятных обстоятельствах. Обстоятельства эти – Бог их знает почему – в общежитии известны преимущественно под именем критических. Именно в это самое скверное утро в карманах поручика Болиголовы при самом тщательном расследовании не оказалось ни копейки наличных денег.
«И дернула ас нелегкая засесть с этим капитаном-прохвостом», – мысленно укоряет себя поручик, вспоминая вчерашний штосе у какого-то проезжего авантюриста, пана Ивановского, который, встретясь в ресторане гостиницы кое с кем из офицеров, отрекомендовался им отставным капитаном, познакомился, зазвал к себе в номер, велел подать шампанского, затем предложил играть, а затем… поручик Болиголова очутился «в критических».
«…И дернула ж… Нет, да ведь как! По первому абцугу… Ведь более тысячи в выигрыше был… и забастовать бы – так нет же!.. А тут вдруг – трах! – и пошло, и пошло… Как будто заколодило, проклятое!»
– Ваше благородие, Штралецкий пришел.
– Кто?
– Штралецкий, Ицка.
– А, черт!.. Этого еще недоставало!.. Ведь сказано же тебе, болван, чтобы никого!.. Ну, что же я буду с ним делать? Пошел, скажи, что сплю… еще не просыпались, мол.
– Да я, ваше благородие, я им изволил уже так докладывать, а аны: «Ничего, говорят, мы подождем, посидим».
– А, черт его!.. Ну, нечего делать, зови!..
* * *
–Зждрастуйте вам, гасшпидин сперучник. Здравствуй, Ицка. Садись.
– Не, можна и пасштаять… Ви пазжволитю?
– Как знаешь. Что скажешь хорошего?
– А ви сшто скажете?
– Да что, брат, у меня все скверно… Вот проигрался вчера.
– Огх, сшлихал, сшлихал, сшлихал… сшлихал, – грустно качает головой Идка.
– Да, брат, увы!.. Проигрался… и потому ты пришел совершенно напрасно.
– Напрасшний!.. А почом ви зжнаете, что я напрасшний?
– Да потому что из моего долга я не могу теперь отдать тебе ни копейки.
– А на сшто мине ваше кипэйке?.. Пфэ!.. Зжвините, когда ж я вам говорил, сшто на ваш долгх? Я толке зайшол взнать чи ви зждаровий?
– Здоров, как видишь.
– Н-но, зжвините, а я сабе думаю, сшто ви не зждаровий.
– Почему ж ты это думаешь?
– Так. Бо я сшлихал, сшто ви достал себе карманне чагхотке, и я ж пришол спытатъ у васше благородю, чи не хочете ви медидинске средство?
– Денег, что ли? – недоверчиво покосился на Ицку поручик.
– Так.
– Да ты разве дашь?
– Н-ну, як не я сам, то можна сдобить. У мине есть одногхо щаловек, мой гхаросший зжнакомый, и он дает на гхаросший пурцент… Алеж ви понимаете, на гхаросший пурцент, под вэксюл, то можна з ним поговорить.
– О, благодетель рода человеческого! Прииди в объятия мои! – вскричал, простирая руки, обрадованный Болиголова.
– Алеж на гхаросший пурцент! – знаменательно поднял Ицка указательный палец.
– Сшлихал, сшлихал, сшлихал! – благодушно передразнил поручик, у которого в голове сейчас же замелькали свои соображения: «Четыреста рублей остального долга дослать капитану, тридцать рублей в бакалейную лавку, двенадцать сапожнику – итого четыреста сорок два рубля… Стало быть, пятьсот рублей». – Мне нужно пятьсот рублей, Ицка.
– Пьятсо-от?! Пфс…
– Никак не менее.
– Алеж замного пурценты выйдет, – с участием предостерег Ицка, как бы самым родственным образом входя в денежные интересы и расчеты поручика: – Уй, как замного!.. Бо тот одного щаловек, мой зжнакомый, он берот ни меньш як десёнт пурценты на мисёнц.
– Десять в месяц! – в ужасе всплеснул руками поручик. – Десять в месяц!.. Пощади, Бога ради!
– Н-ну, каб то бил я, то как я вас люблю, то яб из вас аж ни одного пурцент; а ни вэксюл, а ни расписке, а так, на одного честю. Алеж то не я – то мой зжнакомий.
– Да ведь это ж безбожно!
– Н-ну и сшто ви схочите – жид як есть жид! То не еврей, не эзраэлит, а жид пархатый, и пурценты его жидовски… такий сшволач! Н-но… а когда вам надо, то сшто ви будете изделать? Ви будете давать и не десёнт, а дванасты, и тринасты, и пьятнасты… Та-а-к?
Поручик Болиголова сидит, не отвечая ни слова, но все более и более погружаясь в мрачное раздумье.
– Н-ну, то как же будет? – переминаясь с ноги на ногу, тихим вопросом прерывает Ицка минутное молчание.
– Да уж и сам не знаю как! – со вздохом пожал поручик плечами. – Только десять в месяц – этого я решительно не могу.
– Зачиво так?
– Да видишь ли, если б я намерен был никогда не платить моих долгов, то я бы охотно согласился не то что на десять, а хоть на сто в месяц; но так как я имею обыкновение долги мои платить, то…
– Понимаю, понимаю! – сообразительно подмигнул Ицка. – То десёнть будет вам замного… Я и сам сабе так мисшлял… Н-но, пазжволте, я зараз побегу, повидаю того сшволоча, поговору – може, он будет загласный и на меншь.
И благодетельный Ицка, не дожидаясь ответа, стремительно пустился обделывать «айн вигодни гешефт для гасшпидин сперучник».
* * *
Через полчаса Штраледкий входит снова. На лице его какое-то странное выражение: не то он торжествует, не то чем-то смущен отчасти.
– Ну, что, Ицка?
– Есть! – многозначительным и таинственным шепотом докладывает он томящемуся поручику и затем сразу же вынимает из кармана вексельную бумагу и пачку засаленных «жидовских» ассигнаций, кладя перед ним на стол и то и другое.
– На сколько? – лаконически вопрошает Болиголова.
– Эт!.. Сшволач!.. – презрительно и грустно махнул рукой Ицка.
– Десять, что ли?
– Н-ну и сшто ви хочете! – разражается он потоком досады. – Когда ж я вам говору, сшто жид как есть жид! Зжвините!
– Да ты без прелюдий, говори прямо: десять?
– Так! – с грустным вздохом, смущенно потупляя глаза, высказался наконец Ицка.
– Не нужно! – решительным движением, но с внутреннею досадой отодвинул от себя Болиголова и деньги, и вексельную бумагу.
Штралецкий с грустно-покорным видом неторопливо стал припрятывать и то и другое в свой старенький сафьянный и очень вместительный бумажник, доставшийся ему по наследству от отца, если даже и не от деда еще.
В это время вошел денщик и подал Болиголове письмо, что принес-де фактор из гостиницы.
Болиголова, как бы инстинктивно догадываясь, что содержание письма не должно быть ему особенно приятным, досадливо сорвал конверт и принялся разбирать безграмотное писание.
"Милостивой Государь!
Потому что я есть намеренный ехать сегодня далей, то и остаюся у надежде, что вы не задержите мене с присылкой достального вашего долгу четырох стов рубли. С отличным уважением имею честь быть капитан Ивановский".
Судорожным движением скомкав в руке письмо, Болиголова досадливо швырнул его в угол и молча стал ходить по комнате.
Ицко Янкелевич, скромно сложив на желудке пальцы, как сторожкий зверек, внимательно следил своими пытливыми глазками за каждым движением поручика, который долго еще, словно маятник, болтался из угла в угол по комнате, тщетно соображая, как ему быть, и все-таки ни до чего не додумался.
Таким образом проходит минут десять, с одной стороны, во внутренней борьбе, с другой – во внимательном наблюдении этого состояния: один все ходит, другой следит глазами, но оба не подают о себе друг другу ни малейшего знака, ни звука, ни взгляда, словно бы тут вовсе и нет другого человека, а ходит один Болиголова или сидит один Ицка. Но наконец последний медленно подымается с места и с глубоким, соболезнующим вздохом произносит:
– До сшвиданью вам, гасшпидин сперучник.
– Постой ты, черт! Куда ты? – словно бы очнувшись, остановил его Болиголова.
– Н-но? – вопросительно подымает к его лицу свои взоры Штралецкий.
– Погоди… Останься, пожалуйста.
– Алеж зжвините, не маю часу.
– Да ну тебя! Не ломайся!.. Давай, что ли, вексель!
– Н-но… А и сшто с того будет? – расставил Ицка свои растопыренные ладони.
– Как «что будет»?! Ты мне дашь деньги, я тебе подпишу вексель – и только.
– Алеж таки жидовски пурценты, хай им чо-орт! И мине ж так жалко з вас… И за сшто ви тому сшволачу будете платить так замного?!.. Пфу!..
– Да ну тебя, в самом деле! Не мучь, пожалуйста, давай скорее!
– Н-ну, как ви вже так хочете, той хай будет так! Хай будет по-вашему!
И Штралецкий с покорным видом снова выложил на стол вексель и деньги.
Через пять минут сделка была окончена. Болиголова принялся пересчитывать пачку.
– Ицка! – с неприятным недоумением воскликнул он, дойдя до последней бумажки. – Да ведь тут не пятьсот, а только четыреста пятьдесят!
– То так есть, – утвердительно согласился Штралецкий.
– А где ж остальные?
– А то ж, зжвините, то ж пойдут за пурценты… То вже такий перадок, жебы пурценты наусегда за мясёнц упярод.
– Да ведь я таким образом опять останусь без копейки?!
– А на сшто вам кипэйке? Ви ж аймеете крадит! Гхаросши гасшпида живут без кипэйке, и нигхто с того не жалуеее, абы был крадит!
Делать нечего – и огорченному поручику волей-неволей пришлось согласиться с этим убедительным аргументом.
* * *
Проходит месяц – и как раз день в день, час в час к Болиголове является Ицка Янкелевич Штралецкий.
– Зжвините, я прийшол напомнить…
– Знаю, знаю! И сам не хуже тебя помню, да делать-то, брат, нечего: денег нет, не получил еще.
– Пфс… Когда ви хочете зжнать, то я и сам в сабе так мисшлял, сшто ниет… Н-ну, а сшто ж теперь будет?
– Не знаю. Что захочешь, то и будет.
– То надо вэксюл до претэсту…
– Протестуй, пожалуй.
– Алеж с того будет сшкандал?!
– Как знаешь.
– Н-ну, я не хочу, каб вам был шкандал, бо я вас так люблю и вважаю… И на послю того зачем вам будет сшкандал? Ну, скажить пизжалуста!
– Однако как же ты думаешь сделать?
– Н-ну, и сшто я буду думать?! Я ж завеем маленькаво щаловек, сшто я могу сабе думать?.. То вже ви за мине додумайтю.
– И рад бы, Ицка милейший, да придумать ничего не могу. Думай уж ты за меня, я тебя уполномочиваю.
– Я?! Пфс… Н-ну, як так, то за позволеньем паньским, як пан позволи, то я б сабе думал, сшто налейпш за всего знов переписать вэксюл.
– Ицка! – воскликнул повеселевший Болиголова. – Майн аллерлибстер Ицка! У тебя, черт возьми, гениальная голова! Умри, Ицка, – лучше этого ничего не сочинишь ты!
«Гасшпидин» Штралецкий тотчас же вытащил из бокового кармана дедовский бумажник, аккуратно порылся в нем и достал вексель Болиголовы вместе с новою вексельной бумагой.
– Писайте, васще благхородю, «од сего щисла повинен есть на сшюмма пьятсот пьятьдесент пьять рубли на одного мясёнц». Болиголова просто в ужасе некоем положил перо.
– Ицка! – прервал он еврея. – Ицка! Умилосердись! Ведь десять процентов, я понимаю, можно еще, пожалуй, дать за месяц, но на два – это, согласись сам, будет уже слишком «замного». Это невозможно!..
– Писайте, васше благхородю, – настойчиво, но деликатно повторяет Ицка. – Писайте «од сего щисла повинен есть на сшюмма пьятсот пьятьдесент пьять рубли…»
– Ицка! Проклятый! Ведь это уме проценты на проценты! Ведь ты без ножа режешь!
– Зжвините, як то молена без ножа зарезать?! Сшто это ви таково гаворитю! – оправдываясь, с чувством собственного достоинства, отмахивается йцка. – И еще в додатек, каб то был я; а ви ж знаете сшами, сшто то не я, то мой зжнакомий, одного щаловек, то увсе он, а не я… И сшто я з ним буду изделать, як он такий сшволач, такий жид! Он же мине тягнет за горло – ну, а я вже по своем неволю з вас тягну.
– Да ведь вексель на твое имя!
– Ну, а у того сшволача есть другий вэксюл, и тот вэксюл вже ест написанный на маво именю, и он, гавору вам, з мене тягнет! Я ж сшам плачу ему десент пурценты.
В конце концов вексель переписывается еще на месяц совершенно сообразно желанию Ицки.
Проходит новый месяц – и от слова до слова повторяется та же самая история: вексель переписывается снова, но уже не на 555, а на 606 р. 50 к. Болиголова видит наконец, что таким образом незаметно зарвешься гораздо чувствительнее, чем в какой бы то ни было капитанский штосе, а потому твердо решается прекратить дальнейшее, и притом столь систематическое, обирание своего кармана. Но как в этом случае поступить злосчастному поручику?
* * *
Приходит следующий срок, приходит и Ицка с предложением обменять старый вексель на новый, в 665 р. 50 к. Но поручик решительно объявляет: делай что хочешь, поступай как знаешь, а переписывать больше ни за что не стану!
– Ну, додумайтю ж, яким бы способем развязатьсе мине из тым сшволачом! Развяжить мине, бо он з мине тягнет!
– Да что, брат, как ни думаю, а выходит все на одно! – вздыхает Болиголова, пощелкивая пальцем об палец, – Из имения раньше четырех месяцев и думать нечего ни о какой получке… А вот, разве что… Если бы в Петербург поехать – там бы, пожалуй, сейчас же у родных достал себе денег и расплатился бы…
– Ну, то писайте им, нехай присылают! – с живостью подхватил Ицка.
– Писал! – с безнадежным вздохом махнул рукой поручик. – Да не помогает… Без личного свидания ничего не поделаешь. Пишут в ответ: приезжай-де сам, потолкуем, посмотрим и устроим как-нибудь все дело. Вот и письмо – читай хоть сам, пожалуй.
И Болиголова для пущей убедительности дал Ицке письмо петербургского родственника. Тот повертел его и так и сяк в руках, постарался прочесть, кое-что разобрал и убедился.
– Ну, то надо ехать до Петерзбургу, – присоветовал он.
– Эге!.. Вишь ты, какой прыткий! Сейчас и «до Петерзбургу»! А на какие шиши я поеду?
– Як то на сшисши? – в недоумении заморгал Ицка.
– Да так, что на дорогу нужны же деньги, а у меня ни гроша.
Ицка раздумался.
– И то вже будет виерно, сшто ви у Петерзбургу сдобудете деньгув? – поборов в себе последние колебания, осторожно спросил он после минуты раздумья.
– Наверное, добыл бы, – удостоверил поручик. – Вот тебе и письмо в доказательство.
– Н-ну, то настягайте ваша сшаблюка, ходите до гасшпидин пулковник и берить отпуск! – самым положительнейшим образом порешил вдруг Ицка.
– Да говорят же тебе толком, что нет у меня денег на дорогу.
– То вже не ваша забота. Берить отпуск.
– Да ведь надо же мне, наконец, и жить чем в Петербурге, хоть на первые-то дни, ну сам подумай!..
– То вже кажу, не ваша забота. Берить отпуск, – настоятельно и уверенно подтверждает Ицка, очевидно, весьма довольный в душе той новой комбинацией, которая пришла ему в голову.
Болиголова последовал благому совету, подстегнул саблю, отправился к полковому командиру – и через два часа адъютант привез к нему уже подписанный и припечатанный билет в 28-дневный отпуск.
Ицка Янкелевич, необыкновенно довольный собой и своей изобретательностью, собственноручно помогал денщику возиться над чемоданом Болиголовы и укладывать необходимые вещи.
– Ицка! – пожимая плечами, время от времени вопрошает его поручик. – Да разъясни же ты мне наконец, как же это будет? Взаймы, что ли, достанешь ты мне на дорогу или как?
– Эт!.. Сшто таково!.. То вже не ваша забота! Зжвините! Вы толке ехайте! – каждый раз отвечает Ицка таким тоном, как бы желая сказать: «Не приставай, мол! Знаю, что делаю! Уж будешь доволен!»
И вот он выказывает необычайную деятельность: считает, сколько носков, сколько платков носовых уложено в чемодан, все это записывает себе на особую бумажку для памяти, упаковывает сюртук, мундир, эполеты, этишкеты и прочие офицерские вещи, заботливо осведомляется – «чи не забито еще чего?», – приводит двух извозчиков, на одного сажает поручика, на другого валит чемодан, на чемодан же взбирается сам с каким-то своим, собственным узелком под мышкой и торжественно препровождает все это на железную дорогу.
– Балет од первий класс и балет од багаж, – любезно преподнес он Болиголове два билета, предварительно потискавшись, понюхав и похлопотав у обеих касс – пассажирской и багажной. – Ви вже будьте сшпакойний, вже увсше гитово, и я з вами.
– Как! И ты тоже едешь?! – непритворно изумился поручик.
– А так! До Петерзбургу! Вже и балет достал сабе! В кимпания з вами!
– И тоже в первом классе? – подтрунил тот.
– Ну-у!.. Пфай!.. Сшто ви гаворитю! Я даже сшпигалсе! – выпучив глаза словно бы действительно в испуге, стал отмахиваться Ицка. – Уф первий класс!.. От-то!.. Чи я сдурел, чи сшто!.. Для сабе уф первий!.. Я сабе взял у третий, а каб еще бил читвортый, то я бы взял у читвортый… Жал, очин жал, сшто нет читвортый класс! – с легким вздохом сожаления покачал он головой, – То такий глупий перадок на тым зжалезном колею!.. Очин доволна глупий!
Затем, таинственно поманив к себе поручика и отведя его несколько в сторону, Штралецкий как бы под величайшим секретом и с опаской, чтобы кто не подслушал, заговорил ему шепотом:
– Зжвините, як вам сшто схочется, чи то покутить, чи то выпить сшто, то ви увсше сабе епрашуйте, сшто ви схочете; а на потом ви толке моргнить до мине, то я вже буду издес, при вашем особу, и я вже сшам буду заплатить у буфэт… Пизжалуста!
– Стало быть, я еду на полном твоем иждивении? – со смехом спросил поручик.
– Так. За маво кошту, як би то мой багаж, – подтвердил Йцка, – бо я зжнаю, ви такий блягхородный щаловек, ви мине не схочете абидеть, и ви мине будете отдавать увсше, и никакой сшпор, и никакой маровая сшюдья у нас не будет. Так?
– Быть по-твоему! – согласился Болиголова и, ничтоже сумняшеся, оба отправились в путешествие – один в первом, другой в третьем классе.
* * *
Приехали в Вильну, где вечерний пассажирский поезд стоит более часу. Путешествующая публика рассаживается за сервированными столами, причем немедленно же поднимается и обыкновенная стукотня ножей и вилок и беготня нумерованных фрачных лакеев с блюдами и тарелками. Здесь Болиголова, на беду Ицке, встретился со старыми знакомыми, гусарскими офицерами, которые стоят частью в городе, частью в ближайших окрестностях и вечно ко времени прихода поездов наезжают в вокзал ради собственного развлечения. Сели за ужин, потом явилось шампанское, а Ицка из отдаленного угла с затаенной тоской в сердце своем наблюдает и загадывает себе: потребует ли шампанского «пан сперучник» или не потребует? И когда потребует, то много ли потребует? И сколько ему, Ицке, за то заплатить придется?.. Потребовал!
– Огх!.. Айн бутелькес! – со вздохом мутящего сокрушения считает про себя Штралецкий. – Уй! Нох айн бутелькес! Цвай бутелькес! – хлопнув руками об полы и качая головой, шепчет он минут через десять.
– Эй, Ицка! Заплати там по счету! – кивнул ему поручик, окончив ужин, – и «гасшпидии» Штралецкий, несказанно обрадованный тем, что все его страхи и опасения ограничились только двумя бутылками, предупредительно спешит исполнить волю своего «багажа».
– Зжвините! Сшлюхайтю! – поспешая за ним после первого звонка, убедительно шепчет он на ухо с умоляющим видом. – Не кушийте вже болыш шимпаньскаго, бо оно для голова сшамаво паскудства! И мине не так дожалю, как ви будете незждаровий… Кушийте лепш водка, чи то киньяк с цукеркем, – сшами блягхородни напитке!
И всю дорогу, на каждой станции, где только есть буфет, Ицка непременно выскакивает из своего вагона и начинает расхаживать по платформе мимо купе, занятого его живым «багажом». Иногда «багаж» выходил, и тогда Ицка уже знал свою роль и вытаскивал бумажник; иногда же не выходил – и «гасшпидин» Штралецкий с облегчением и временно успокоенным сердцем возвращался в свой вагон в ожидании дальнейшего томления перед следующим буфетом.
И таким-то образом приехали они наконец в Петербург. Предупредительный и расторопный Ицка тотчас же сам и карету нанял, сам и багаж получил, и от всех мелочных хлопот избавил своего клиента, и только когда все уже было у него готово и все исправлено, спросил его, приподнимая шапку:
– А до каково гасштиницу прикажетю?
– В Бель-вю пошел, на Невский.
– В Бель-вю, сшлюхай! – не без гордого сознания собственного достоинства повелительно крикнул он извозчику, взгромоздясь с чемоданами к нему на козла, йцка был теперь горд и весел сознанием, что и он «тоже уф сшталицу», и притом «ехаит уф каретах» и, стало быть, может впоследствии у себя дома рассказывать «увсшяким сшволочам», как это он «бил на сшталицу» и как в каретах ехал.
