Владислав Фелицианович Ходасевич
Графиня Е. П. Ростопчина
Однако же, до какой степени смешивала она литературные отношения с личными, как наивно выделяла женскую литературу из литературы вообще, как и в поэзии, точно на балу, соперничала она прежде всего с женщинами, – во всем этом можно убедиться из дальнейших строк все того же послания: «Первый задел меня Белинский… Меня принесли в жертву на алтаре, воздвигнутом… г-же Ган… Потом меня уничтожали в пользу Павловой, Сальяс, наконец, – Хвощинской».
Решительно, она не понимала, где кончается «свет» и начинается литература. Она доходила до высшего раздражения и сама признавалась: «Я иногда слишком увлекаюсь своим негодованием».
И вот, однажды, в 1856 году, она именно так увлеклась и написала сатиру «Сумасшедший Дом» – подражание знаменитой сатире Воейкова. Досталось и «сим» и «оным». Стихи не были напечатаны, однако же, разошлись по рукам. Кое-кто не снес. Огарев припомнил Ростопчиной слезы, которыми некогда, вероятно – еще девочкой, оплакивала она декабристов, и писал ей сурово и строго:
Покайтесь грешными устами,
Покайтесь искренно, тепло,
Покайтесь с горькими слезами,
Покуда время не ушло!
Просите доблестно прощенья
В измене ветреной своей
У молодого поколенья,
У всех порядочных людей.
Однако время ушло. Ростопчина была «кончена». Последние месяцы жизни провела она то «в злобе и шипенье», сплетничая и собирая сплетни о себе, то молясь и постясь. 3 декабря 1858 года она умерла от рака, в тяжелых мучениях; 7-го числа, после отпевания в церкви Петра и Павла на Басманной, ее похоронили на Пятницком кладбище.
За все последнее время жизни своей только раз ответила она врагам с гордостью, достойной поэта:
Сонм братьев и друзей моих далеко.
Он опочил, окончив жизнь свою.
Не мудрено, что жрицей одинокой
У алтаря пустого я стою.
VII
Ростопчина была плохой гражданкой – да и вряд ли могла быть хорошей по условиям воспитания и судьбы. Но из жизни своей, столь обыкновенной, с неудачной любовью, внезапным успехом и быстрым падением, создала она повесть грустную и задумчивую. Женственною душою создала она из московского кавалера образ того единственного, кого любят вечно.
К ногам его она принесла свое сердце, не много, быть может, знавшее, но много любившее. И любовь свою она украсила столько же звуками лиры, сколько и милыми атрибутами женскости: цветами, браслетами, дымкою бальных платьев, запахом духов, белизною открытых плеч:
Не для тебя, так для кого же
Наряды новые и свежие цветы,
Желанье нравиться, быть лучше и пригоже,
И сборы бальные, и бальные мечты?..
Не для тебя, так для кого же
И смоль блестящая рассыпанных кудрей?
Зачем, как любишь ты, на мягкий шелк похожи,
Завьются кольца их не под рукой твоей?..
Не для тебя, так для кого же
И вырезной рукав, и золотой браслет
На тех плечах, руках, что втайне носят тоже
И нежных ласк твоих, и поцелуев след?
В стихах ее довольно найдется формальных промахов, плохих рифм, образов, устарелых даже в ее время. Ее поэзия не блистательна, не мудра и – не глубока. Это не пышная ода, не задумчивая элегия. Это – романс, таящий в себе особенное, ему одному свойственное очарование, которое столько же слагается из прекрасного, сколько из изысканно безвкусного.
