Владислав Фелицианович Ходасевич
Графиня Е. П. Ростопчина
Однако в это время Ростопчина писала очень много. Еще в конце тридцатых годов издала она две повести под псевдонимом Ясновидящей. Теперь проза становится для нее средством борьбы. Все более места в ее писаниях занимают сатира и негодование. Ростопчина пишет роман за романом, повесть за повестью. И роман за романом, повесть за повестью встречает печать, под предводительством Современника, насмешками или обидным молчанием. Ростопчина негодует, но понимание окружающего в ней не растет. В 1851 году пишет она Погодину: «Здесь застой, глушь, ничтожество и тоска».
Следующий, 1852 год был годом несчастий. Умерли былые друзья: Жуковский и Гоголь. Отношения с литературой окончательно испортились, и Современник напечатал первую обстоятельно-бранную статью о Ростопчиной. Она не стерпела и ответила «Одой поэзии», слабым, но злобным стихотворением.
Отношения со светом также испортились. Мало того, что и туда проникла либеральная зараза, – там происходит уже нечто совсем нестерпимое: там начинают посмеиваться над ней как над женщиной. Ей дают понять, что она – стареющая красавица, что ей поздно окружать себя молодыми людьми и обнажать плечи. Подымаются сплетни, вокруг – злорадство. Что же? Надо ответить и свету! И она пишет «Цирк XIX столетия». Свету выносится приговор беспощадный, но он не остается в долгу и мстит как может.
Так дела идут все хуже и хуже. Слабые патриотические стихи сменяются злобными нападками на знакомых. В числе дружественных журналов удерживаются всего лишь два: Библиотека для чтения и Москвитянин.
В 1856 году вышло двухтомное собрание стихов ее. Дружные нападки критики встретили книгу. В Современнике напечатана была ядовитая и жестокая статья Чернышевского. В следующем году в том же журнале обидно выбранил Добролюбов роман «У пристани». Прочая критика не отстает, и нападки становятся все яростнее. Несмотря на немногих доброжелателей (Погодина, дядю своего, Н. В. Сушкова, Греча), Ростопчина чувствует, что окружена врагами. «Меня возненавидели и оклеветали, еще не видав, – снова пишет она Погодину. – Хомяков вооружил против меня Аксаковых и всю братию, они провозгласили меня западницей и начали преследовать Бог весть за что… Западники же, настроенные Павловыми, куда я не поехала на поклон, бранили меня аристократкой; и не только писали на меня стихи и прозу, но приписывали мне безымянные, бранные стихотворенья, что несравненно для меня обиднее… Тогда я осмотрелась кругом себя и поняла, что я одна, а против меня – партии… До меня доходило и то, что у Черкасских кричалось против меня, и то, что Киреевы разглашали, и то, что проповедовалось у графини Сальяс, и в пьяных оргиях Современника…»
Дальше, в том же письме, память несколько изменяет ей, когда она касается дружеских отношений с Пушкиным, с которым она была мало знакома, и с Карамзиным, который умер, когда ей было всего 15 лет, но совершенно верно намечается ее положение среди боровшихся между собою партий: «Я жила в короткости Пушкина, Крылова, Жуковского, Тургенева, Баратынского, Карамзина. Вот почему презираю я всю теперешнюю литературную сволочь, исключая только некоторых, подобных вам и мне, вольнопрактикующих, не принадлежащих ни к сим, ни к оным».
