Владимир Васильевич Киреев
На обочине
5
Рано утром Демьян разбудил Андрея, велел ему собираться, чтобы вместе идти в кузницу.
Неказистая прокопченная кузница стояла на окраине села возле реки. Ее стены были сделаны из тонких ивовых прутьев и обмазаны глиной, пол был земляной. Постройку без потолка прикрывала лишь крыша, в ней специально оставили большие щели для выхода дыма.
Посередине на широкой чурке стояла массивная наковальня, справа от нее Андрей, не торопясь, разжигал горн.
– Я вот что думаю, сынка, – задумчиво сказал Демьян. – Сейчас для строительства домов будут нужны сверла, долота, скобы, гвозди. А взять их можно либо в кузнице, либо – за десятки верст, в Стародубе. Так что нам с тобой надо постараться, поработать как следует. Глядишь, и хату отстроим.
– Постараемся, тятя. А еще топоры нужны, молотки.
– Да, но эта работа посложнее будет и одному мне не по силам, вдвоем управляться будем. На тебя, сынок, вся надежда.
Андрей упорно раздувал пламя кожаными мехами. Демьян в это время укладывал в горн заготовки, и вскоре концы их стали соломенного цвета, потом ярко засветились.
Обычно Демьян брался за более простые изделия: ножи, обручи и дужки для ушатов, серпы, косы, лопаты и сковороды. Их изготовление не требовало специальных приемов, он справлялся без подручного кузнеца и зарабатывал на них больше. Теперь же придется заниматься и сложными в изготовлении топорами.
Демьян сунул клещи в огонь, достал раскаленное железо, вытер рукавом рубахи слезы и забыл обо всем на свете, кроме своей работы. В одной руке он клещами держал поковку на наковальне, а молотком в другой руке бил по раскаленному железу. Удары аккуратно и точно ложились на угасавшую заготовку. Поодаль стоял Андрей и внимательно следил за размеренными движениями отца.
– Тятя, а мы из-за пожара и про кобылу забыли. Подкова расшаталась, вот-вот отвалится.
– И вправду, сынок. Сейчас гляну, где-то у меня тут оставались гвозди подковочные.
– Да там и подкову менять надо, совсем шипы стерлись.
Демьян стал шарить по закопченным полкам.
– Заготовки-то у меня здесь лежат. Не пойму, где же гвозди? На той неделе ковал Васьки Хлама кобылу. Помню, что оставались, – Демьяна бросило в пот от торопливости. – А ты все равно сходи за кобылой – не найду, так другие изготовим.
Лошадь завели в специальный станок для подковки, Андрей привязал узду к жерди. Станок представлял собой четыре столба, вкопанных в землю и соединенных толстыми жердями. Проход между жердями делали настолько узким, чтобы лошадь вошла в него и не могла бы там пошевелиться.
Андрей взял переднюю ногу животного, согнул, оголил подкову. Голень лошади в это время опиралась на жердь. Демьян при помощи обсечки и клещей аккуратно выдрал гвозди, и подкова упала на землю.
Затем кузнец снял мерку с копыта лошади железными полосками и загнул их по размеру копыта. Потом пошел в кузницу, нагрел полоски в горне, выбил с наружной стороны железа шипы, пробил отверстия, протянул канавки, чтобы в них вошли шляпки гвоздей, и бросил в бак с водой.
После чего остывшую уже подкову уложил на место и со знанием дела, надежно, на все восемь гвоздей закрепил на копыте.
– Ну вот, сынку, – он устало опустился на лавку, что стояла под раскидистой липой, – проведи-ка ее шагом.
Лошадь спокойно шла по двору.
– Вроде не хромает, – радостно проговорил Андрей.
– Дак мне не впервой же!
– Ты, тятя, настоящий коваль!
– А ты как думал! Скоро и ты, сынку, настоящим кузнецом станешь…
А вечером после ужина Демьян, как повелось в последние дни, сидел рядом с Харитоном на лавочке возле дома. Иногда приходил Федор, появился он и сегодня. А разговоры вели об одном и том же.
– Обеднел казак в наше время, – рассуждал Демьян. – Редко кто концы с концами сводит. Земли нет, пахать нечего. Лошади есть, силы есть, сын вон растет – работай! Ан нет, не выходит никак. За счет кузницы и выживаем.
– За что ж ты тогда воевал? – осторожно спросил Федор.
– Как за что? – на лице кузнеца застыло удивление. – За царя воевал, за веру нашу православную, за волю и отечество.
– Ха! За царя? Что же он земли не дал табе? Воли-то нам всегда хватало, только ее не распашешь, и сохой по отечеству не пройдешь.
– А я вот слышал, братцы, – задумчиво сказал Харитон, – что где-то за Волгой, а еще дальше, в Сибири, совсем помещиков нет и земли дополна, бери сколько хочешь.
– Брешут! – прищурился Федор. – Ничего там нет, вон царь крестьянам сулит жизнь новую без помещиков – и ничего пока не дает.
– Не могу понять, – поморщился Демьян, – куда наша жизнь идет? Это верно, что раньше жили мы в сытости, но разве для того мы живем и работаем на земле, чтобы только живот свой набить? Пока служил, я в разных местах бывал, а какие красивые сады и рощи я видел на Кавказе! Сколько хороших и красивых городов мне удалось повидать на Волге!
– А мы, – перебил его Харитон, – с малолетства до старости гнем спину день за днем. Одна лишь радость, что семейство прибавляется да детишки растут.
– Чаго ж ты не остался там, на красивых землях? – криво ухмыльнулся Федор.
– Ты что, не понимаешь? – поднялся с лавки Демьян. – Родной дом – он и есть родной. За него я тоже воевал на Кавказе.
6
Дождя так и не было.
Все в селе боялись нового пожара, да и засуха грозила уничтожить урожай, потому люди не раз ходили к батюшке с поклоном и просьбой умолить господа о дожде.
Отец Дионисий не оставил просьбу без внимания и объявил прихожанам, что крестный ход с молитвами о дожде пройдет в ближайшее воскресенье.
С утра церковь, названная в честь святого Дмитрия Солунского, наполнилась жителями села. После окончания службы зазвонили колокола. Двери церкви распахнулись настежь, из них показались хоругви, потом фонарь, запрестольный крест, за ними шла соборная братия, далее выдвинулось множество образов, которые большей частью несли благочестивые казачки и крестьянки. С женщинами шли их дети, любящие всевозможные церемонии. Наконец появился отец Дионисий в золоченой ризе, рядом с ним диакон Спиридон, за ними тянулись люди. Из всех домов стекался народ: старики, казаки, крестьяне, женщины с грудными младенцами на руках.
В жаркий полдень по пыльной дороге с Евангелием, крестом, иконами, хоругвями крестный ход двинулся к околице, шествие сопровождалось песнопениями и молитвами. Люди улыбались, пели псалмы и радовались жизни.
Впереди шагал Матвей Терещенко, он нес большое распятие на фоне продранной черной хоругви. За ним шли несколько ребят: Андрею с Моисеем доверили большие иконы, прибитые к шестам, Иван держал икону с ликом Богородицы. Были здесь и девушки. Прасковья, в новом сарафане, шла рядом с Татьяной, дочкой Матвея Терещенко. Среди девушек выделялась Елена Гнатюк, дочь Степана. Невысокая, с длинной русой косой. Ее большие черные глаза сводили с ума Андрея Руденко. Неся хоругви, он изредка оборачивался назад, стремясь увидеть Елену. Она несла икону и, когда Андрей оглядывался, старалась опускать глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.
Татьяна вдруг заметила неравнодушные взгляды Андрея, которые пролетали мимо нее, и будто онемела: она поняла, в чем дело. Ее глаза наполнились слезами, она опустила голову.
– Что с тобой? – шепотом спросила Прасковья.
Татьяна ничего не ответила.
– Я знаю, тебе мой брат нравится.
– Да, – негромко сказала Татьяна, выпрямляясь. – Дивный хлопец, я таких никогда не встречала, – ее щеки порозовели.
Прасковья внимательно посмотрела на нее.
– Кажись, Елене он тоже нравится.
От движения большого количества людей поднимались клубы пыли, сквозь них пробивался ослепительный блеск солнечных лучей, отражавшихся от золотой ризы священника. Нестерпимый зной сушил воздух.
Глафира и Надежда громко пели псалмы.
Анна шла и плакала.
– Что с тобой? – спросил у нее Харитон.
– Это я от радости. Крестный ход – он для души, для покаяния. Дай бог, дождичек прольется на нашу землю.
– И то верно, – согласился Харитон. – Молимся за себя, за других, за долгожданный дождь.
Это торжественное шествие с молитвами священнослужителей и прихожан, когда храмом стала вся природа, показывало торжество святой веры Христовой и возбуждало в сердцах людей благодарности к Богу.
Процессия направилась по прогону к полевым воротам. Потом шли вокруг села по полям, кадили и кропили святой водой. Такое круговое шествие снова привело к полевым воротам, затем по улице двинулось к церкви, где состоялся молебен, – Всевышнего молили о дожде.
Отец Дионисий щедро окроплял присутствующих святой водой, которую ему подносили сельские мальчишки.
Все стояли возле церкви, черные от пыли, а Харитон, пристально глядя на Демьяна и Надежду, заметил, что лица у них стали просветленные, радостные.
– Так ведь с Боженькой пообщались, – мягко проговорила Надежда.
Андрей отнес в храм иконы и подошел к сестре. Увидев расстроенную Татьяну, спросил:
– Что тут у вас? Неприятность какая-то?
Татьяна растерялась, покраснела, не зная, что сказать.
– Нет, – успокоила брата Прасковья. – Просто мы устали.
– Тогда пошли к родителям, они нас заждались, до хаты идти надо…
Незадолго до этого, когда крестный ход близился к завершению, Федор с сыновьями стоял на опушке леса, издали посматривая на происходящее.
– Куды они направились? – недоумевал он, глядя на круговое шествие. – Муравейники рушить надо, а они песни петь надумали.
– Зачем муравейники зорить? – спросил Максим.
– Так отец мой делал, и дед мой так дождя у Всевышнего просил, и мы с тобой не должны отступать от заведенного.
Он взял березовую палку и стал старательно разгребать муравейник.
– Видите, сынки?! – метнув злой взгляд на муравейник, воскликнул он. – Бейте березовым прутом по нему, будто колотите воду в кринице. Смотрите, все эти расползающиеся муравьи и есть магические капли дождя. Этому меня еще мой дед учил. Разгребая муравейник, он всегда говорил: «Сколько муравьев, столько и капель!»
– И что, тятя, вправду дождик пойдет? – удивился Максим.
– Не сумлевайся, сынок, ночью всяко-разно дождик окропит нашу земельку. А ты чаго рот раззявил? – резко сказал он Антону. – Давай отцу помогай, втроем оно сподручнее будет.
– Тятя, я не буду мурашей зорить, – глухо проговорил Антон. – Я лучше в наказание «Жития святых» читать буду.
– Вот сорванец, отца ослушаться вздумал, ну я табе дома задам порку!
Федор с каким-то особым усердием, остервенело бил по разбегающимся муравьям и при этом громко читал молитвы. Максим старался не отставать от отца. Так они переходили от одного муравейника к другому…
– Вы что, совсем из ума выжили?! – закричал на них подошедший Харитон, он с Анной и детьми уже возвращался домой. – Вы зачем муравейник порушили?!
– Это вы ум потеряли! Ходите тут, молитесь с попом, а мы с сынком дождя попросили у Всевышнего, к ночи, будь спокоен, прольется на нашу землю долгожданный.
Подошел Демьян со своим семейством. Недовольно покачал головой:
– Это ж надо такое придумать! Божью тварь, мурашей, разорять.
– Ох! – вырвалось у Надежды. – Спаси господи, – перекрестилась она.
– За мурашей не переживай, это тебе не люди, через пару часов все приведут в порядок, – не унимался Федор. – Муравейник лучше прежнего будет, а вот дождик промочит земельку.
Все затаились в ожидании дождя. К всеобщей радости и ликованию, к утру пошел дождь! Да какой! С небес хлынул настоящий ливень. Огромные капли падали на пересохшую землю. Не успевая впитываться, они мелкими ручьями стекали в низину реки.
Анна стояла на крыльце под навесом и глядела на ливень, по ее щекам катились слезы. Она плакала от радости, что оживет их хлеб, что будет добрый урожай, а значит, и сытая жизнь. Жара спала, и несколько последующих дней шли дожди, которые напитали влагой землю, а та в свою очередь дала силу ржи.
7
В конце лета зацвели вересковые поляны. Тучи пчел гудели, кружась в воздухе и собирая нектар.
В конце сентября, когда отцвел вереск, у Харитона начиналось трудное, но радостное время – сбор и обработка меда и воска. После ужина все в хате укладывались спать.
– Ну что, мать, самое время завтра пчельницу проверить, – громко зевнув и закинув руки за голову, сказал Харитон, лежа на топчане.
– Да пора уже, хоть детишек побаловать.
– Я думаю, наши пчелки меду хорошо натаскали. И липа нынче недурно цвела, и вереск нектаром пах.
– Тятя, дуплянки зорить будем? – обрадовался Ефим.
– Нет, конечно, – попытался образумить его Моисей. – Мы немного меда заберем, а остальное рою на зиму оставим, чтобы до весны питания хватило.
– Правильно гуторишь, сынок, – похвалил его отец.
С утра приготовили нож для обрезки сот, плетеные короба для переноски сот с медом.
Ближе к полудню, когда солнце пригрело и основная масса пчел из бортей улетела на поиски медоносов, Харитон подошел к иконам, висевшим на стволе старой липы, перекрестился. Затем надел сетку, которую сплел из конского волоса, наклонил колоду, прислонив к стволу дерева, открыл при помощи плотницкого тесла верхнюю крышку, закрепленную деревянными гвоздями. За ней показались длинные языки янтарных сот.
Моисей стоял рядом в надетой на голову сетке, держа нож и короб. На его голове тоже была сетка. Переливаясь золотом на солнце, соты отрывались и падали внутрь короба вместе со всем содержимым: медом, пергой, живыми и мертвыми пчелами. Пустые соты Харитон убирал в сторону, а Моисей аккуратно укладывал их на холстину.
– Это на свечи? – спросил парень.
– Да, сынок.
В какой-то момент отец остановился и оценивающе посмотрел на колоду:
– Ну вот. Этого пчелиной семье хватит на безбедную сытую зиму.
Он закрыл крышку, потом аккуратно, чтобы уплотнить, стукнул по ней топором-теслой и пошел к следующей борти.
Моисей отнес короб под навес и все содержимое вывалил в бочку.
Анна осторожно, чтобы не ужалила пчела, подошла к бочонку. В меду плавали пчелы с пчелиным ядом, маточное молочко, прополис. В воздухе витал терпкий аромат меда с нотками вереска. Следом за матерью к бочке подкрались Иван с Ефимом и Лукерья.
– Мам, – заискивающе спросил Ефим, – а медку можно попробовать?
– Потерпи немного, сынок, вот закончат тятя с Моисеем работу, тогда и отведаем. Идите в хату, а то ненароком пчела ужалит.
После наполнения бочонка отец заставил Моисея тщательно перемешать содержимое: мед, воск, пчелиный расплод, пергу, мертвых пчел. После чего Харитон набрал две миски меда и закрыл бочонок плотной крышкой.
– Одну миску отнеси в хату на стол, а вторую – дяде Демьяну. Скажи, мол, гостинец от меня.
Моисею понравилось такое поручение – лишний повод увидеть Прасковью.
– Ну вот, детки, – обрадовалась Анна, увидев на столе полную миску меда, – теперь будет вам с чем кашу да блины есть.
Из пустых сот вечером всей семьей за столом катали свечи. Для фитилей Анна принесла из кладовой толстую льняную нитку.
– Пчела – чистая божья тварь, – раскатывая в своих больших руках теплый воск, с особым чувством говорил Харитон.
– Почему? – спросил Иван.
– Потому что она мед дает, воск дает, а из воска мы делаем свечи, которые ставим к иконам как вещь чистую и приятную богу.
– Да. Божья угодница, – тихо проговорила Анна, взяла противень с готовыми свечками и вынесла в чулан, чтобы остыли.
– Тятя, а пчелы откуда появились? – полюбопытствовала Лукерья.
– Пчелы, доченька, – это божьи твари. Мне еще давно мой отец рассказывал, что до рождения святых угодников Зосимы и Савватия в России пчел не было, а водились они только в чужеземных странах. И жили высоко в горах, где-то рядом с раем, роились редко и никуда оттуда не улетали. А святые угодники вынесли пчел из рая и расселили по всему свету.
– И у нас в России?
– Да! И к нам их принесли. Поэтому-то пчелы – от бога. А осы и шмели – от дьявола, их мед нельзя есть.
– Ну, они жалят дюже больно, – возразил Моисей, глядя на свои опухшие кулаки.
– Пчела жалит только грешников. Живи по совести и в согласии с богом – и пчелы к тебе будут благосклонны. Меня ни одна сегодня не ужалила.
– А меня жиганули аж два раза.
– Значит, ты грешен, братка, – засмеялся Иван.
– Убивал пчелу летом? – серьезно спросил отец.
– Было.
– Вот твой грех и есть. И еще запомните, дети: пчел нельзя убивать, жизнь на земле будет до тех пор, пока будут жить пчелы. А когда все изведутся, наступит конец света.
– И люди все погибнут? – в глазах Ефима блеснул страх.
– Не только люди – все погибнет! Ну, я думаю, это будет не скоро.
На следующее утро Моисей затопил баню. Они с отцом закатили туда бочку с медом. Два дня топилась баня. После чего мед нагрелся и стал жидким, воск расплавился и вместе с мертвыми пчелами и личинками поднялся вверх. Харитон черпаком убрал все, что всплыло, в лагушок, залил водой и поставил в тепло, чтобы к Рождеству получилась медовуха. А чистый мед разлили в берестяные туеса.
Остаток лета и всю осень тяжело, со скрипом восстанавливали жилье погорельцы. Бурмистр больше помогал своим крестьянам, а уж казакам – в последнюю очередь.
Миклашевский появился в селе только после уборки хлебов. Посмотрел на новые дома, заехал на завод, а там свекла свалена в кучу. Того гляди гнить начнет.
– Ты чем тут занимаешься? – начал бранить он надсмотрщика. – Вредительством?
Тот упал на колени:
– Пан, это не моя вина, это погода виновата!
Глаза помещика вспыхнули яростью. Резко взмахнув плеткой, он стал хладнокровно избивать помощника.
Несчастный, корчась от боли, пытался закрыться от ударов руками.
– Я не позволю творить беспорядок на моем заводе! – орал Миклашевский.
Он орудовал плетью до тех пор, пока надсмотрщик не повалился на землю, распластав руки. Лишь тогда он угомонился и зло посмотрел на управляющего, стоящего рядом и трясущегося от страха.
– Так будет и с тобой. Мне жалеть тебя не за что. Работать всем без роздыха, пока не приберете всю свеклу!
После Покрова Пресвятой Богородицы голова казачьей общины Григорий Долгаль на общем сходе, обращаясь к казакам, сказал:
– Ну что, видите, мужики опять восстали в буквальном смысле из пепла, выстроили новые хаты, собрали урожай, жизнь в селе продолжается.
Прожили зиму крестьяне со своими заботами и радостями, и наступила весна.
8
Демьян заканчивал работу:
– Все, сынку, шабаш! На сегодня хватит. Туши горн.
– Тятя, я должен тебе что-то сказать.
– Ну, говори, – Демьян снял фартук и стал отмывать ладони от сажи и грязи в ушате.
– Я жениться надумал.
Отец выпрямился, опустил свои сильные руки и застыл, как дуб в поле, крепкий и могучий, с рубцами на теле от ожогов.
– На ком?
– На Елене, дочке Степана Гнатюка.
– Ого! – Демьян от удивления даже присел на наковальню.
– Жалко мне ее, отец – пьяница, мать гулящая. Пропадет девка, а мне она по душе.
– Сынок, так она же собственность пана Миклашевского.
– Ну и что, я попрошу пана, и он согласится мне ее отдать.
– Ты в своем уме? Какой же пан свое отдаст?
Домой они шли молча. Демьян заглянул под навес: Надежда доила корову. Та стояла как вкопанная и жевала жвачку. По-хозяйски поглядел на телегу и вспомнил, что надо бы оси дегтем промазать. В хате возле печи суетилась Прасковья, на столе уже стояли отварная картошка, кринки для молока.
Вернулась Надежда, Прасковья перехватила у нее ведро, быстро процедила молоко и разлила по кринкам.
Надежда со вздохом устало присела на лавку.
– Ну вот, еще один день прошел в трудах праведных.
– Мать, а ты знаешь, что наш сын жениться вздумал, – присаживаясь к столу, проговорил Демьян.
Она сразу и не поняла, насмехаются над ней или правду говорят:
– Это ж какая такая девица в душу тебе запала?
– Елена, Степана Гнатюка дочка, – ответил за сына отец.
– Сынок! – всплеснула руками Надежда. – Это ж не Степана дитя, это пана Миклашевского дочка. Вся в него – и видом, и характером. Отступись от нее, не по зубам тебе пан.
– Нет, мама, не отступлюсь, – голос его обмяк, в ушах стоял звон, казалось ему, что пол в хате закачался, но он стоял – сильный, горячий, непреклонный.
Усталой походкой она подошла к сыну, обняла и долго смотрела на него полными доброты и ласки глазами.
– Сынок, девок в селе мало, что ли, неужто среди своих не нашел кого любить? Вон Татьянка Терещенко – какая гарная казачка.
Демьян встал из-за стола, недовольно глянул на сына и молча вышел из хаты.
Андрей смотрел на мать, но в своих мыслях видел Елену, ее длинную косу и большие черные глаза. Вспоминал, как она стояла возле плетня в вышитой кофте.
– Так куда мне идти? – не отступал Андрей. – К пану или к родителям?
– А к родителям-то зачем? Конечно, к пану. Он-то и есть родитель.
Вскоре до него дошла весть, что в конце недели помещик обещался приехать на завод. Не до работы тут стало Андрею, в голове только одна мысль: не прокараулить пана, а то придется идти в Стародуб в его поместье, а это не близкий путь.
Демьян, видя, как мается сын, как не находит себе места, освободил его от работы в кузнице:
– Иди уж карауль пана, а то тошно на тебя смотреть.
Андрей с радостью побежал к заводу. У конторки стояла бричка.
– Это кто приехал? – спросил он у проходившего мимо рабочего.
– Да барин приехал, – нахмурив брови, тот заскрипел зубами, – надсмотрщику нагоняй дает.
Возле ворот ходил человек в сером кафтане.
– Пустите меня к пану Миклашевскому.
– Куда тебя пустить? – ехидно оскалился желтыми зубами тот.
– К хозяину завода.
– А, это ты, кузнец? – послышался голос помещика.
Андрей поздоровался и низко поклонился.
– С чем пожаловал? А то мне уже ехать надо.
Пан Миклашевский все еще был под впечатлением проверки, устроенной им на заводе, и учиненного нагоняя управляющему. Услышав просьбу, которая прозвучала для него как гром среди ясного неба, сначала пришел в ярость, но потом опомнился, сообразив, что юноша ни в чем не виноват, и сменил гнев на милость.
– Говоришь, по душе она тебе?
– Да! – кивнул Андрей.
– Ну, тогда ты готов пожертвовать волей и пойти ко мне в крепостные, чтобы жить вместе с моей холопкой?
– Я не знаю, – растерялся тот.
– Вот то-то и оно, и я не готов тебе ее отдать, – он оценивающе разглядывал просителя, как разглядывают собак или лошадей перед покупкой. Ничего личного – привычка, выработанная годами. – Что же делать? – притворно посокрушался помещик, не сводя колючего взгляда с Андрея. – Люди вы хорошие, кузнецы на всю округу известные. Понятно, что в надежных руках Елена будет. Да вот только не могу я ей вольную дать, понимаешь? Не могу! Моя она!
Он с трудом забрался в бричку.
– Михаил Павлович, проявите милосердие.
– Я ж тебе сказал! – рявкнул Миклашевский. – Выкинь Еленку из головы, тебе что, других девок мало? Вон какие казачки по селу ходят, залюбуешься.
– Мне они не по сердцу! – с вызовом сказал Андрей. В горле пересохло, хотелось плакать. Он не мигая смотрел на помещика.
– Пороть тебя надо, тогда и любовь пройдет! Совсем с ума посходили. Гони! – крикнул пан кучеру и уехал прочь.
Андрей на ватных ногах побрел обратно в кузницу… Вечером он отправился к Елене, та ждала его в условленном месте.
– Ну как, поговорил с паном? – тревожно спросила она.
Он растеряно развел руками:
– Поговорил. Отказал помещик, жалко ему тебя отдавать, ты ж его собственность.
– Я знаю.
– Остается только бежать в другую деревню, поближе к полякам, чтоб нас никто не нашел.
– Найдут, еще как найдут. Вернут обратно к пану и выпорют – и тебя и меня.
– Делать нечего, подождем, что дальше будет. Может, смилостивится пан помещик? – грустно улыбнулся Андрей и обнял любимую.
Весной в кузнице полно народу, сельчане готовятся к севу. Кто плуг везет в ремонт, кому лошадь подковать надо, кому готовить серпы и косы. От зари и до темноты стучали молотки по наковальне. Горячая пора. Усталые и голодные приходили домой отец с сыном. Андрей в заботах уже стал забывать разговор с помещиком, только где-то глубоко в душе еще тлела надежда, что пан образумится и согласится отдать ему в жены Елену.
