Владимир Васильевич Киреев
На обочине
3
Харитон открыл ворота и завел во двор Карюху. Снял уздечку и, шлепнув по крупу, отправил коня в стойло. Бросил узду на жерди под навесом, сполоснул руки в ушате с дождевой водой. Кинул взгляд в огород – там, на меже возле гумна, под липами стояли колоды с пчелами. Прищурившись, внимательно пригляделся: возле летков все было спокойно.
На всякий случай он решил проверить свое хозяйство. Роев у Харитона было немного, с десяток. Каждый год пчелы умирали и рождались, а эти борти стояли здесь уж более полувека. Часть из них пришла в негодность, и отец сделал новые, несколько бортей изготовил сам Харитон.
На потрескавшемся стволе липы под раскидистой кроной густых листьев висели иконы святых Зосимы и Савватия. К ним Харитон всегда обращался с молитвой о помощи при уходе за пчелами.
Колоды для пчел, толстые сосновые бревна высотой более метра, сверху были накрыты от дождя шапками из ржаной соломы.
Харитон приложил к одному бревну ухо, внутри слышался гул: «У-у-у». После трудового дня насекомые собрались внутри своих жилищ.
Он всегда с удовольствием слушал этот гул, он завораживал и успокаивал… И тут вдруг из крохотного летка появились пчелы-разведчики.
«С ними лучше не связываться», – вовремя решил он и направился к хате.
Поднялся на крыльцо, развязал лапти и скинул их в сенях. Потом, скрипнув дверью, вошел в дом. Все его детишки сидели за столом, черпали из большой глиняной миски жидкие щи, шоркая по краю ложками, и заедали их ржаным хлебом.
Харитон с удовольствием вдохнул запах кислого ржаного хлеба.
– Ты где пропал? – с беспокойством спросила Анна. – Мы заждались, завечерело уже. Я и квашню поставить успела, с утра печь топить надо – хлеб-то закончился.
– Надел наш проведывал, всходы оглядывал, – Харитон присел на лавку у двери, тяжело вздохнул и наморщил лоб: – Что-то я устал сегодня, давно так не уставал. От жары, наверное.
– Ну и как там наш хлебушко? – испуганно спросила Анна.
– Пока, дай бог, все хорошо, только дождя надо молить. Если еще неделю простоит засуха, то все, конец нашему хлебушку.
Анна зашмыгала носом и тихо всплакнула. Затем вытерла подолом фартука влажные глаза и, не отрывая взгляда от стола, с раздражением сказала:
– У нас от этой погоды одни беды. То дождь днями льет, не переставая, всю землю в болота обратит, то солнце все высушит.
Она встала из-за стола, повязала платок, пошарила рукой за печкой, достала лучину и сунула в печь. На конце лучины ярко разгорелся огонек. Подошла к киоту и зажгла фитиль на глиняной лампадке. Перекрестившись перед иконами, тихо сказала:
– Помоги нам, заступница наша Богородица, помоги нам в нашей беде.
Налила мужу кружку кваса и, направившись к двери, сказала мимоходом:
– Каша в чугунке, молоко в кринке, хлеб на столе, я пошла Буренку доить.
Единственная комната в хате была почти до середины разделена на две половины глинобитной печью. В правой половине за холщовой занавеской стояла родительская кровать. Возле печи над дверью разместились сколоченные из досок полати. Левая половина – детская. На сбитом из досок топчане лежал матрац, набитый соломой. Укрывались дети дерюгой из грубого холста. Когда наступали холода, самые маленькие перебирались на печь, где было теплее и уютнее.
Посреди комнаты, объединяя обе половины, стояли стол и две скамьи, напротив стола на беленой стене висел киот. Под образами теплилась зажженная лампада. А за иконами торчали высохшие вербочки. Сумрачно смотрел Спаситель на чадящую перед ним лампадку. Тут же, рядом – Ильинско-Черниговская икона Божьей Матери. Ею в доме очень дорожили, так как ее подарил родитель в день свадьбы Харитона и Анны. Во многих местах доска потрескалась, с краев отлетела краска, но от нее исходил какой-то особенный, внутренний свет, вселяющий радость в душу. Почитание этой иконы в семье было столь велико, что ни одно событие семейной жизни не совершалось без благословения и молитвы у этой иконы.
Харитоновы сыновья походили на него: высокие для их возраста, с темными кудрявыми волосами и крепкими белыми зубами. А дочка Лукерья – вся в мать пошла: у нее были светлые волосы и большие серо-зеленые глаза.
Харитон сел за стол, придвинул к себе кружку, отхлебнул глоток кваса, а когда потянулся ложкой за медом, встретился взглядом со старшим сыном. Отец улыбнулся и кивнул. Он всегда так делал, когда был в хорошем настроении. Моисей – самый старший, ему уже пятнадцать годков стукнуло, поэтому он был первым помощником в работе. Уже в пять лет сажал его отец верхом на коня, поручая возить борону. Это дело считалось детским. Когда не было полевых работ, Моисей пас гусей и овец. Теперь он мог самостоятельно запрячь в телегу лошадь, чистил хлев.
Глава семьи ласково смотрел на Моисея, на его худое длинное тело, радовался смышленому взгляду из-под густых черных бровей и думал: «Весь в деда Ивана».
На Руси издавна существовал обычай: когда в селе рождался ребенок, счастливые родители шли в церковь к священнику, чтобы он окрестил младенца. Конечно, при этом учитывались пожелания отца и матери.
Первенец родился в сентябре, в день памяти пророка Моисея. Батюшке уж больно понравился младенец, и он сказал Харитону и Анне:
– Нарекаю его именем пророка. Пусть творит добрые дела на земле.
Моисей, Максим Сковпень и Андрей Руденко были закадычными друзьями. Как выпадет свободная минута, так сразу собираются – и в лес. Нарежут острыми ножичками веток ивовых, наделают свистулек и по всему селу бегают с хлопцами, только свист стоит. А ножички… Это Андрей уговорил отца смастерить их всем троим из обручей, что бочки стягивают. Эта троица всю голову задурит и себе, и соседям! Моисею и Андрею все с рук сходило, а вот Максима отец наказывал. Читать «Жития святых» заставлял. Друзья бы тоже хотели с ним почитать, да только грамоте их никто не учил.
– Ну как, вкусно? – улыбаясь, спросил Харитон, отхлебывая горячий взвар.
– Ага! – громко ответил Моисей. Ему наперебой весело поддакивали малые Иван и Ефим. Лукерья щи не ела, она тихо стучала по столу деревянной ложкой, внимательно разглядывая своего брата Ефима.
– Ты чего не ешь? – спросил Харитон.
– Она, тятя, молока напилась, – пояснил Моисей.
Тут Харитон всплеснул руками:
– Растудыт твою! Сынку! Совсем с ума выжил. Обуваться неохота. Сходи Карюхе воды плесни в поилку.
– Сейчас, тятя, бегу, – допивая молоко, послушно сказал Моисей.
Ефим вызвался помочь брату и вскочил из-за стола.
– Сиди, ешь, – строго сказал отец. – Без тебя управится.
– Я тоже хочу… помогать, – жалостливо протянул Ефим.
– Тогда к мамке иди, корову помоги подоить, – назидательно проговорил Харитон.
Иван засмеялся и с издевкой посмотрел на брата.
Ефим, насупившись от обиды, зашмыгал носом и присел на лавку, опустив глаза под стол. Там на земляном полу, застеленном соломой, скрестились его босые ноги с заскорузлыми от грязи пальцами. Потом бросил взгляд на окно – во дворе почему-то стало светло, в небе мелькали отблески красного цвета – и, недовольно кашлянув, посмотрел на отца: хотел ему указать на красное небо.
Вдруг дверь с шумом распахнулась, на пороге показалась испуганная Анна и заорала благим матом:
– Го-орит!!!
– Что горит? – оторопел Харитон.
Ее крик перешел в визг:
– Ой, мамочки! Село горит! – и она выскочила во двор.
Харитон, наспех завязав в сенях лапти, крикнул жене:
– Смотри за детьми!
На улице было темно, но совсем рядом огромные столбы красного огня поднимались и разрывались в черном небе. Гулко и тревожно зазвонил колокол. Повсюду раздавались громкие, встревоженные крики людей.
Пламя поднималось над несколькими хатами, с треском пожирая их стены, крыши, и, гонимое ветром, двигалось вдоль улицы.
Харитон схватил стоявшее возле стены ведро, выскочил за плетень и побежал за толпой. Недалеко от его дома горели три крестьянские хаты. Народу было полно. Все кричали, бегали, тащили ведра с водой, лили в огонь. Но пожар только разгорался, зловещие языки пламени взлетали высоко в небо и падали на соседние дома и строения.
На пожар прибежало все село. Из колодцев воду доставали медленно – по одному ведру. Поглядев на это, люди кинулись к речке и стали оттуда ведрами таскать воду.
Стоявшая несколько поодаль белая церковь была освещена огнем, блистали красноватым светом купол и крест.
Харитон подбежал к горящему дому. В лицо дохнуло нестерпимым жаром, волосы затрещали. Он вылил в огонь воду и отскочил. Хата горела внутри и снаружи, пламя с гулом уходило в ночное небо.
Он недоумевал: еще каких-то полчаса назад в селе царила тишина – дымились костры во дворах, в окнах тускло светились лучины. А сейчас пламя неумолимо поднималось вверх и, подчиняясь ветру, зализывало огромными языками стоящие одна с другой хаты.
Вскоре загорелся еще один дом. Столб огня взметнулся вверх и потащил с собой клочья горящей соломы и пылающие деревяшки – все это тут же падало сверху, шипело, дымилось и поджигало другие дома. Боролись в основном с пламенем, попадавшим на соседние хаты, так как горящие было уже не спасти.
Хозяева соседних домов залезали на крыши и поливали водой свои жилища. Повсюду мелькали фигуры мужиков и баб. Вокруг стоял шум и гам, сливавшийся со звоном колокола.
Пожирающее хаты пламя, гонимое ветром, неумолимо подступало к дому Харитона.
– Батюшки! – раздался пронзительный женский голос. – Хата кузнеца горит!
Все бросились туда.
Ненасытный огонь стал пожирать усадьбу Демьяна Руденко.
Харитон сбегал на реку, зачерпнул ведром воды, вернулся на свой двор, поставил лестницу, залез на крышу.
– Сынки! Выгоняйте всю живность из хлева! – закричал он.
Моисей с Ванькой помчались в хлев и стали выгонять корову на улицу. Животные тоже чувствовали беду: коровы и лошади столпились в кучку и от страха жались друг к другу. Коровы громко мычали, лошади молча смотрели на происходящее. По всему селу визжали поросята и шарахались из стороны в сторону овцы.
Ефим, не понимая, что происходит, горланил от ужаса. К нему присоединилась Лукерья. Мать пыталась их успокоить, но безуспешно. С крыши ее окрикнул Харитон и показал рукой на ведро.
Анна подбежала и, сгибаясь от тяжести, полезла с ведром по лестнице. Харитон перехватил из ее рук ведро и вылил на крышу. Вода пробежала по соломе и скатилась на землю.
– Пустое все это! – обескураженно проговорила Анна.
Харитон бросил ведро на землю, спрыгнул с крыши мимо стоявшей на лестнице жены и побежал помогать тушить хату Демьяна. На ходу крикнул:
– Сынок! Помогай мамке, запасайте воду в бочки!
На полпути он запнулся о брошенный кем-то в суете ушат и со всего маху ударился грудью о землю. Вскочил и, корчась от боли, оглянулся на свою хату. Горящие искры поднимались от дома Демьяна Руденко и гасли в ветвях и листьях высоких, разросшихся берез и ветел – деревья защищали от огня соломенную крышу Харитоновой хаты.
– Вот тятя! Вот молодец! – Харитон перекрестился. – Царство небесное тебе, родной мой человек.
Демьян в разорванной рубахе, босиком, с опаленными взъерошенными волосами метался из стороны в сторону, безумно озираясь. Около вынесенных на улицу пожитков на земле сидели его жена Надежда и ребятишки. Надежда выла и ревела громче звонящего колокола.
Первым очутился на крыше хаты кузнеца Степан Гнатюк, самый бедный из всего села мужик – крепостной пана Миклошевского. Хата Степана давно уже сгорела, он из нее и вынести ничего не успел. Еще не осознав происшедшего, но не растерявшись, он стал усердно помогать односельчанам бороться с пожаром. Ему подавали воду, он заливал разгоравшийся огонь. Потом велел односельчанам выдирать с крыш пучки тлеющей соломы. Десятник Матвей Терещенко с недоумением воспринял приказы крепостного свободным казакам, но ничего не сказал, а молча стал исполнять. Громким голосом Степан понукал и ругал непроворных мужиков и особенно баб, те были еще медлительнее мужиков. Одна штанина у него загорелась, он начал бить по ней ладонью, пытаясь затушить, но только обжег руки, потом просто залил ее водой.
Горящие пучки соломы вырывали баграми с крыш и уносили на улицу. Там Максим Сковпень и Андрей Руденко забрасывали их землей. Прибежавший на помощь Моисей ладонями черпал воду из ведра, заливая дымящиеся пучки.
– Добре, хлопцы! – похвалил ребят проходивший мимо с батожком Терещенко. Не усидел дома казак, видя такое горе. Вышел вместе со всеми на пожар, чтобы хоть чем-то помочь односельчанам.
– Господи помилуй! Господи помилуй! – бормотал Федор Сковпень, не переставая креститься.
Огонь сбивали долго. Люди неустанно таскали воду и лили, лили, лили…
Ветер ослаб, и большой пожар стал затихать, а вскоре огонь и совсем исчез. Под утро, когда уже стало светать и ветер совсем стих, от пожарища потянуло угарным едким дымом.
– Господи! Полымя-то утихомирилось! – запричитали бабы.
Кашляя и отплевываясь, люди пошли к реке. Смывали с себя сажу и копоть, пили теплую речную воду.
На берегу рядом с дедом стояла дочка Матвея Терещенко – Татьяна. Она валилась с ног от усталости, набегавшись к реке за водой. Ее карие глаза из-под густых бровей пристально следили за Андреем Руденко. Этот парень ей нравился с самого детства. Андрей же, окунувшись с головой в реку, встал и, выходя из воды, повернулся и в упор посмотрел на нее. Она опустила глаза и покраснела.
Амбар и хлев у Демьяна сгорели дотла, а половину хаты отстояли.
Харитон, пока был в горячке и бегал по горящей соломе, сжег подошвы ног. Когда горячка схлынула и он обмылся в реке, оказалось, ступить нельзя.
Моисей здесь же, на берегу, срубил два тальниковых ствола, стесал топором ветки и подал отцу. Харитон, опираясь на них, охал при каждом шаге и ругал себя самыми последними словами за легкомыслие и неосторожность.
На реке говорили о случившейся беде, строили предположения, отчего занялся пожар, откуда прилетела первая искра. Но толкового ответа никто не дал. Один лишь Федор ворчал, показывая обожженный наполовину рукав рубахи:
– В сеннике у Степана Гнатюка загорелось и пошло пластать, боже ты мой.
– Ну ты только подумай, – отвечал ему на это другой голос, – поди, вот где греху-то быть!
– Ой-ой, на Степку вину свалить хотите? – возмутился Степан и перекрестился. – Нет греха на мне. Надо с хлопцев спрашивать, кто с огнем баловался. Окромя их, некому больше пожар учинить.
Терещенко, сгорбив плечи, оперся руками на палку и громко сказал:
– Это происки ведьмы Луаны, я точно вам говорю.
– Да ты, старый, рехнулся, что ли? – испуганно взвизгнула Анна. – Нашел с кем связаться!
Старый казак молча повернулся и пошел к своей хате, шаркая лаптями по земле.
Демьян стоял понуро возле жены и спасенной от огня утвари. Исподнее на нем было черным-черно. Подошел и встал рядом Андрей. Прасковья сидела на узлах с одеждой возле матери и, понуро опустив голову, туго завязанную платком, молчала.
– Что теперь делать?! – кричала убитая горем Надежда. Ее красивое лицо было в саже, платок на голове сбился. – Жизнь страшная, дом сгорел, хлеб сгорел, до нового еще далеко, чем теперь детей кормить и где жить?!
– Пойдемте к нам на постой, – громко и твердо произнес Харитон, обращаясь к Демьяну.
Тот равнодушно пожал плечами:
– Пошли.
Он подошел к рыдающей жене и попытался утешить:
– Перестань голосить. Главное, все живы-здоровы, скотина цела, а остальное хозяйство, дай бог, отстроим заново. Нам с тобой не привыкать к тягости. Вставай, пойдем к Харитону с Анной на постой, пока зовут, а то могут и передумать.
Надежда затихла, вытерла платком лицо, мокрое от слез, поднялась и исподлобья глянула на мужа – его лицо морщилось от навалившейся беды.
– Это правильно ты сказал. Так раньше хоть хата была, а сейчас ни кола ни двора. Вон, смотри, одно пепелище. Хоть стены и остались, но все разбирать надо и сызнова строить.
Моисей занялся соседскими спасенными животными, Андрей ему помогал: они привели корову и загнали овец в ограду, сюда же определили лошадь. Затем освободили сарай от старых бочек, корзин и прочего хлама, постелили на землю соломы.
– Вот здесь и располагайтесь, – кивнул Харитон на сарай, опираясь на палки.
Анна принесла мешковину, они с Надеждой набили ее соломой, постелили сверху вместо матраца.
Надежда выпрямила затекшую спину и повернулась к хозяевам:
– Спасибо вам, люди добрые, за приют.
– Да полно тебе! – вздохнула Анна и по-доброму улыбнулась: – Живите, сколько нужно будет.
Демьян глянул на Харитона и сквозь слезы улыбнулся:
– Чую, долго нам тут жить придется.
– Ну, всяко-разно, до морозов надо успеть хату поставить, а харчеваться вместе будем, чай от нас не убудет.
– Как твоя-то хата уцелела? – удивился Демьян. – Видно, господь тебя сберег.
– Не только бог меня оберег, но и мой тятя, который посадил березы и ветлы с обеих сторон дома, прикрыв его от тебя и от Сковпня. Столько годков пролетело, а вот и пригодились деревья. Как щит, закрыли дом от огня.
– Простая наука, а мой отец ее не усвоил, вот я и поплатился.
На том разговоры закончили, пошли в хату.
Прасковья молча наливала чай из самовара и подавала кружки на стол. Анна поставила тарелку с лепешками.
Моисей сидел за столом вместе со взрослыми и незаметно наблюдал за Прасковьей, ничем не выдавая своего любопытства.
Девушка села за стол напротив него и аккуратно забросила косу за плечо. Взяла лепешку и отхлебнула из чашки.
Их взгляды встретились, Прасковья потупилась, ее щеки вспыхнули огнем. Моисей тоже отвел взгляд, но его сердце обожгло жаром: ему было приятно ее смущение.
4
На следующее утро в село приехал помещик Ханенко. Это был человек почтенной наружности: седой, с густо нависшими над глазами бровями и тщательно расчесанной бородой; руки его были белы и покрыты небольшими веснушками. Облачен он был в синий кафтан со светлой рубахой; на голове – новый картуз; сапоги, как всегда, сияли, обильно смазанные дегтем и начищенные до блеска.
Он неторопливо слез с брички, повернулся к кучеру и что-то сказал. Тот, видимо, не сразу понял, о чем его просят, и некоторое время в замешательстве смотрел на хозяина, потом резво соскочил, снял кафтан с помещика и аккуратно положил на облучок.
Помещик наследственно владел крестьянами, живущими в деревнях, обширными лесными угодьями, пахотными полями, покосными лугами, прудами и всей той живностью, что там водилась.
Вместе с ним приехал бурмистр Богдан Леонтьевич Ющенок. Управляющего Ющенка знали все в округе: он занимался оброчными делами, следил за ведением хозяйства в окрестных деревнях, принадлежавших помещику, контролировал сбор податей с крестьян и определял другие повинности. Отличался крутым нравом, и многие пьяницы и лодыри в окрестных деревнях его побаивались. Он не церемонился с ними и устраивал хорошую баню в виде показательных порок.
На помещика же Ющенок смотрел преданно, как пес. Еще с молодости помнил, как вразумлял его Ханенко:
– Стереги хозяйский хлеб, стереги мое добро. Кто из холопов в работе будет ленивым или непослушным, бей плетьми, не жалей никого. Чуешь, что говорю?
– Чую, панове, все исполнять буду, как приказали.
Все шло гладко, во всем имелся свой смысл, пока помещик занимался своими делами или охотничьими утехами: стрелял зайцев, лис и другую дичь, гоняя собаками. Под пристальным оком Богдана Леонтьевича мужики пахали, косили, а бабы обрабатывали поля, гребли сено. Отлажена была работа и на коровьей ферме, и на молочном заводе, который располагался рядом.
Сердитый, с распушенными усами помещик окинул взглядом сгоревшие усадьбы и едва не застонал от досады. Снял с головы картуз, перекрестился.
– Что же эти поганцы натворили? – недоумевал он.
– Обычная расхлябанность, – мрачно отозвался бурмистр.
– Думаешь?
– Неужто петуха кто пустил? Вряд ли.
Тем временем к бричке стали подтягиваться люди, здоровались, кланяясь помещику. Собралась чуть ли не половина села. Люди, убитые горем, стояли словно пришибленные.
– Что нам теперь делать, Иван Николаевич? – послышался хриплый голос кузнеца Руденко. Он был в грязной рубахе, еще не отмывшийся от сажи, рядом стояли Надежда с детьми.
Помещик, сцепив руки за спиной, слегка покачивался, пружиня взад-вперед. Он взглянул на загорелое, с прокопченной бородой лицо кузнеца, на вспухшие от тяжелой работы руки, пальцы на которых уже плохо сгибались.
– Вижу. Все вижу. Беда немалая пришла, надо всем миром помогать и восстанавливать потери.
– Бога прогневили! – закричал Сковпень. – Теперь молиться надо, прощение вымаливать.
– Да угомонись ты! – не выдержал Харитон. – Лоб намозолил, а что толку?
– Отчего пожар был? – сердито спросил Ханенко, обернувшись к Харитону.
– А кто его знает, – пожал тот плечами. – Люди разное говорят. Кто – что сам собой начался, по неосторожности. А кто… – он поднял глаза и посмотрел помещику прямо в лицо. Тот также смотрел в упор, не сводя с казака колких глаз. – А кто толкует, что красного петуха пустили, – продолжил Харитон, поеживаясь от пронизывающего взгляда.
– Кто пустил?
– Как про то узнаешь? Может, сбрехнул кто, а я напраслину ни на кого возводить не стану. Может, хлопцы с огнем баловались, а может, ведьма беду навела?
– Как нам, панове, далее жить-поживать? – вынырнул из толпы крестьянин Степан Гнатюк в обгорелых штанах и драной рубахе. – Вот у меня ни хаты, ни амбара, ни хлева не осталось. Спасибо, люди добрые приютили, – он вытянул свои черные от недавних ожогов ладони. – Вот что у меня осталось… да жена с детками.
– А где ж твой хозяин, пан Миклашевский? – с издевкой спросил Ханенко.
– А бог его знает, – вздохнул Степан, вытирая под носом. – Да, поди, должен приехать, не бросит же нас на произвол судьбы.
– Ну-ну! – ехидно ухмыльнулся тот.
У помещика Миклашевского в Дареевске был десяток владельческих дворов. Когда-то давно Ханенко встречался его в селе. Михаил Павлович – невысокий, лысый, с худым лицом и торчащей жиденькой бороденкой – был известен в округе как жадный и занозистый человек. Хозяйство имел небольшое, но прибыльное и в страстном порыве наживы не находил себе места. Издевался над крестьянами, за малейшую провинность требовал наказывать их розгами, а то и сам стегал плетью. В Стародубе у него было отцовское имение, где он проживал с двумя младшими братьями, да несколько дворов крестьян. В Дареевске его семья владела сахарным заводом. На полях крестьяне выращивали свеклу, которую перерабатывали здесь же, на заводе.
С первого взгляда Ханенко и Миклашевский невзлюбили друг друга, но виду не показывали. В гости друг к другу не ездили и старались вовсе не встречаться. Была еще одна причина обоюдной неприязни: они принадлежали к двум презиравшим друг друга охотничьим кланам – Миклашевский любил псовую охоту, а Ханенко охотился с ружьями.
Харитон щурил глаза от поднимавшегося летнего солнца, безжалостно сжигавшего все живое вокруг. Его большой нос на обветренном, с красноватыми прожилками лице обгорел и теперь шелушился. Казак слушал разговоры односельчан и сочувствовал их горю. Рядом стоял Демьян Руденко, отрешенно смотря поверх деревьев и крыш куда-то в пустоту, – и молчал. Харитон с жалостью глядел на его бородатое печальное лицо и думал, сколько же этому сильному духом человеку довелось испытать за свою жизнь. И тяготы войны, и фактически разорение, и возрождение хозяйства… Вот только начал жить, как пожар все уничтожил.
– Ты что, тоже погорел? – помещик обратил взор на Еремея Крутя, стоявшего в грязной, с обгоревшими рукавами рубахе. Он был собственностью Ханенко, батрачил на маслобойне и слыл добросовестным работником.
– Да, пан, все сгорело, ничего не осталось, только корову сберегли да овец, а куры вместе с сараем сгинули. Вот остались я, жена моя Авдотья да дите малое.
Жена Еремея, невысокая худая женщина, припала к его плечу, держа на руках ребенка. Лицо ее покраснело, она блеснула глазами в сторону помещика и умоляюще посмотрела на него.
– Вон тоже ваш холоп, – бурмистр указал пальцем на шорника Гордея Макаренко. Тот, понуро опустив голову, слушал разговоры, рядом стояла жена Матрена, исподлобья глядя на управляющего. Крепко держа батьку за портки, жались к нему малые детки. Мальчик – постарше, девочка – совсем еще малышка.
– Составь список погоревших, – строго проговорил Ханенко бурмистру. – Да напиши, у кого сколько деток и какого возраста; всех холопов, от огня пострадавших, перепиши.
– Понял, Иван Николаевич. Все сделаю к завтрашнему дню, – услужливо кивая, проговорил управляющий.
– Не допусти, пан, чтобы людишки с голоду пропали! – крикнул хрипло старик Терещенко, нервно стуча батожком оземь. – Бог вознаградит тебя за доброту и милость.
– Вот старый дурак! – вспыхнул помещик. – Я же сказал, что не оставлю.
От нахлынувшего волнения у него по щеке покатилась слеза. Достав платок, он вытер лицо, посмотрел на Терещенко и, укоризненно покачав головой, осадил его:
– На бога, как говорится, надейся, а сам…
– На колени! – вдруг завопила Надежда, оборвав Ханенко на полуслове.
Женщины опустились на колени.
– Помоги, родимый! – протянула она руки и поползла к помещику.
Женщины последовали ее примеру.
– Встаньте, бабы, – сердито проговорил Ханенко. И, по-отечески улыбаясь, сказал: – Чего теперь сокрушаться? – он обвел зорким взглядом толпу. – Вижу, от сердца просите, не могу отказать. Главное, земля у вас есть и скотина, а хаты к осени поставим. Вот ты! – он ткнул пальцем в Степана. – Ты же плотник, собирай мужиков и поднимай дом. Пан Миклашевский в беде тебя не оставит. А вы, – обратился к своим крестьянам, – возьмете у бурмистра лесу да тесу – не бесплатно, конечно. Потом отработаете. А ты все запиши, – наказал он Ющенку. – Так и быть, казакам помогу, раз просят. Как в такой беде не помочь?
Богдан Леонтьевич посмотрел на Степана Гнатюка. Этот неказистый с виду мужичонка был хорошим плотником, дело свое любил и работал всегда с душой. Многим сельчанам помог дома поставить. Но все, что зарабатывал, пропивал до последнего гроша, оттого и был гол как сокол. Но его жена Глафира – видная женщина.
Когда пан Миклашевский был молод, положил он глаз на нее, на свою крепостную. И разгорелась между ними любовь. И ребенок вскоре должен был народиться. Но дошла молва до отца, старого пана. И женил он тогда наследника, а Глашку отдал в жены Степану Гнатюку. Тот и рад: такая красивая жена досталась в подарок от пана! Сначала Глафира родила дочь, после – сына. А потом судьба опять сделала виток и свела ее с бурмистром, Богданом Леонтьевичем.
Объезжал он хозяйские поля, а тут на закрайке леса увидел Глафиру. Остановился, стал ругать ее, что грибы собирает без спросу, не получив на сбор грибов его, бурмистра, разрешения. А та ему ответила, что хоть сейчас готова разрешение получить, и поклонилась так, что в разрезе кофты показались упругие груди. Не устоял бурмистр перед красотой молодой женщины. А после того случая сердцем прикипел к ней, как будто рассудка лишился. Вроде и не ровня ему, а тянет. Стал помогать: то муки привезет, то сахарком побалует. Дошла молва и до Степана, но руку на жену не смог поднять. От безысходности начал бражничать.
Ханенко, степенно выпятив вперед живот, распорядился накормить погорельцев, пожертвовал им по пуду ржи и велел бурмистру быстрее собирать людей для строительства домов.
– Вот это хозяин! – загомонили в толпе. – Вот это человек! Никого в беде не оставил.
– По-божески к людям воззрел! – удовлетворенно выкрикнул Сковпень. – Яшчо и казакам нонче помощь будет.
На следующий день приехал Миклашевский. Он был в ярости. Степан не успел открыть рот, чтобы рассказать помещику о произошедшем, как в воздухе засвистела плеть и с шумом опустилась ему на спину. Крестьянин скорчился от боли и после второго удара по голове упал на землю. Помещик обрушил на него еще несколько ударов плетью, отчего рубаха несчастного стала красной от крови. Степан дико закричал и взмолился о пощаде.
Помещик бросил безумный взгляд на Глафиру, трясущуюся от страха, и приказал:
– И ты иди сюда, шаболда! Пошто не уберегла свое жилище?
Плеть засвистела над ней и опустилась на спину, потом на голову. Глафира взвыла и отскочила в сторону. К ней подбежал младший сын Антипка и вцепился в юбку, злобно глядя на обидчика.
Взмокший от напряжения Миклашевский отбросил плеть, устало дыша. Потом сменил гнев на милость и приказал стоявшему рядом управляющему дать бревен, досок и людей для постройки дома. И уехал сердитый.
