Владимир Алексеевич Колганов
Загадочная Русь: от Рюрика до Путина
Репрессии в отношении нелояльных командиров РККА стали прелюдией к чистке среди интеллигенции. Михаил Кольцов, Борис Пильняк, Исаак Бабель – это наиболее известные жертвы сталинских репрессий. Казалось бы, странно – Булгаков, Платонов и Пастернак не клялись в преданности великому вождю, даже не скрывали некоторой своей оппозиционности режиму, но в годы «великой чистки» их не тронули. Опасности не представляли аполитичные Зощенко и Олеша. Шолохов лишь запил горькую, так и не решившись на самоубийственные откровения. По-видимому, вождь верил, что ещё можно наставить этих писателей на путь истинный. Даже пометки Сталина на полях рукописи Платонова – дурак, балаганщик, болван, пошляк, балбес – это свидетельство лёгкого раздражения, а не гнева. Не прощал Сталин лишь предательства и лицемерия, когда и в письмах, и в публичных выступлениях заявляют о преданности вождю, а за его спиной либо плетут интриги, либо высказываются нелицеприятно. Похоже, со временем вождь окончательно убедился, что Бабель, Мейерхольд, Пильняк и даже «сталинист» Кольцов так и не стали убеждёнными сторонниками советской власти. Все они только использовали эту власть для достижения собственного благополучия, а власть в свою очередь пыталась использовать их самих.
Вот финальный отрывок из письма Бориса Пильняка – оно было написано в тот период, когда писатель подвергался ожесточённой критике за публикацию за границей повести «Красное дерево» и в результате лишился возможности ездить в зарубежные командировки:
«Иосиф Виссарионович, даю Вам честное слово всей моей писательской судьбы, что, если Вы мне поможете выехать за границу и работать, я сторицей отработаю Ваше доверие. Я могу поехать за границу только лишь революционным писателем. Я напишу нужную вещь».
Здесь в каждой строке чувствуется желание любой ценой вернуть утраченные привилегии, и в 1931 году это удалось. Пильняк продолжил свою опасную игру – декларируя лояльность большевистской революции и признавая «крупнейшие ошибки», писал совсем не то, что требовала власть. Но в 1937 году всё закончилось.
Несмотря на то, что Сталин пользовался варварскими методами подавления инакомыслия, надо отдать ему должное – он разбирался в людях. Иначе не сумел бы сохранять власть в своих руках в течение без малого тридцати лет. Однако людей, несогласных с его мнением, Сталин не считал нужным переубеждать, да и способностей для этого у вождя явно не хватало. В отличие от него, Ленин в дискуссиях нередко одерживал верх над оппонентами, но даже он не в состоянии был обратить в свою веру всех и вся. Сталин подчинял себе людей не логикой и аргументами, а с помощью кнута и пряника. Если же это не помогало, он неизменно следовал правилу: от неисправимых надо избавляться. На первых порах Сталин брал пример со своего предшественника, снарядившего «философский» пароход. Даже Замятину позволил эмигрировать. Однако затем избрал более «надёжный» метод – оправлял на Колыму или же в мир иной. А массовые зачистки среди окружения своих врагов оправдывались поговоркой: «лес рубят – щепки летят». Да и подручные вроде Ежова вряд ли утруждали Сталина подробностями массовых репрессий.
Судя по всему, Сталин не отличался творческой фантазией – он лишь использовал идеи других людей, в частности, своих соратников, старых большевиков, до тех пор, пока они его устраивали. Начав массовые репрессии, он воспользовался опытом Ивана Грозного. Трудно сравнивать масштабы сталинских репрессий и опричнины 1565-1567 годов, однако в них много общего – и Грозный, и Сталин нуждались в надёжной опоре своей власти, а в достижении этой цели не считались ни с какими нравственными ограничениями и не утруждали себя подсчётом числа жертв.
Однако началось всё не с создания ВЧК и не с «красного террора», который последовал за убийством Урицкого и покушением на Ленина. Первопричина трагических событий заключалась в том, что большевики, следуя заветам коммунистов-утопистов, пытались построить сказочный дом на песке. Если февральскую революцию народ воспринял как избавление от прогнившей монархии, то октябрьский переворот многим образованным людям был непонятен. Зачем менять власть, если Временное правительство ещё не успело выполнить всего того, что обещало? Если бы не декреты большевиков о мире и о земле, с ними покончили бы через неделю. Можно сказать, что крестьяне и солдаты поверили в обман, но куда более важно, что сами большевики находились в плену иллюзий. Им казалось, что всё будет точно так же, как в феврале. Рабочие и солдаты их поддержат, а остальные смирятся и не станут выступать против новой власти. Что уж тут говорить, если большевики даже не подвергли репрессиям членов низложенного Временного правительства – хотя бы за действия против своих лидеров после июльских событий 1917 года.
Но вскоре всё стало валиться из рук. Чиновники саботировали новую власть, бывшие офицеры готовили вооружённые выступления, солдаты снова оказались в окопах, потому что началась гражданская война, а безлошадные крестьяне не имели возможностей для того, чтобы с толком распорядиться полученной землёй. Это были только первые последствия октябрьского переворота. Иллюзорное ощущение полной власти над страной и над людьми постепенно трансформировалась в понимание того, что для создания некоего подобия социализма неизбежно использование жёстких методов не только против явных врагов, но и против тех, кто по каким-то причинам попал под подозрение.
Декларированная большевиками «диктатура пролетариата» также оказалась фикцией. Пролетариат никак не мог соответствовать той роли, которую приписывали ему отцы-основатели Страны Советов и ВКП(б) – классовая сознательность не заменит воспитания, а требуемые для управления государством знания невозможно получить за один семестр. Движущей силой в строительстве нового мира стали люди, обозлённые на свою судьбу, истомившиеся в ожидании возможности сделать успешную карьеру, лишённые тех прав, которыми обладала привилегированная часть населения России. Униженные и оскорблённые, достаточно умные, более или менее образованные, они стали могильщиками прежней государственной элиты – потомственной аристократии, интеллигенции, высшего чиновничества. Получив возможность отомстить, обиженные не ограничивали себя никакими нравственными принципами, преследуя цель наказания бывших притеснителей, а затем, расталкивая локтями конкурентов, рвались наверх, увлекая за собой близких по духу и происхождению людей. Похоже, со временем Сталин стал побаиваться их. Поэтому «чистки» конца 30-х годов в значительной степени затронули именно эту часть советских «аппаратчиков», и прежде всего, НКВД и армию.
Глава 18. Напрасные хлопоты
Хрущёвская оттепель, начавшаяся в середине 50-х годов, дала людям надежду на то, что с репрессиями покончено и теперь всё будет по-другому. Из лагерей и ссылки вернулись осуждённые по 58-й статье. Писатели, художники и кинорежиссёры получили возможность творить без опаски оказаться под судом по обвинению в контрреволюционной пропаганде. А после доклада Хрущёва на XX съезде КПСС в феврале 1956 года возникло ощущение, что теперь вполне допустимо критиковать власть и открыто выражать собственное мнение. Даже ввод советских войск в Венгрию для подавления восстания осенью того же года не поколебал уверенности в том, что грядут большие перемены.
В 1960 году на «Маяке», у памятника Владимиру Маяковскому на одноимённой площади в Москве, по вечерам стали собираться любители поэзии. Любой желающий мог здесь прочитать стихи, которые не всегда соответствовали требованиям политической цензуры. Такие никем не санкционированные «митинги» стали зародышем нелегальной оппозиции режиму. У диссидентов, как их позже называли, появилась уверенность, что их наверняка поддержат – надо только разъяснить согражданам сущность казарменного социализма, который обрекает их на бедность и бесправие.
Действительно, в Советском Союзе было немало людей, прежде всего, представителей творческих профессий, которые хотели большей свободы. Их не устраивали те уступки, которая предложила власть. Они могли доступными им средствами поддержать либеральные преобразования, но только немногие готовы были публично выдвигать политические требования, рискуя своим положением в обществе, а возможно, и здоровьем.
Поводом (или причиной) для публичных выступлений стал суд над писателями Даниэлем и Синявским в 1966 году, а через два года на Красную площадь вышли восемь человек, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию. Причём одна из трёх женщин, участвовавших в этой акции, пришла с трёхмесячным ребёнком.
Эта ситуация чем-то напомнила историю Евгении Ратнер-Элькинд, члена партии эсеров и активной участницы восстания 1905 года на Пресне. В декабре 1917 года Ратнер стала членом ЦК партии эсеров, затем работала в подполье, возглавляя московское бюро ЦК. При этом она продолжала воспитывать трёх малых детей, что может вызвать лишь недоумение – самоотверженная борьба Елены Моисеевны против ненавистной власти достойна уважения, но стоило бы подумать и о своей семье. В последующие годы Ратнер не раз подвергалась арестам, несколько лет находилась в ссылке и скончалась в тюрьме.
Той женщиной, которая вышла на Красную площадь с ребёнком, была Наталья Горбаневская, с 1968 года основатель и редактор самиздатовского бюллетеня «Хроника текущих событий». А вот и причина, по которой всё это случилось:
«Цель <…> была – отмежеваться от "всенародного одобрения", или <…> "очистить совесть". Мы этой цели достигли и потому были такими радостными в участке, куда нас свезли с площади».
Так писала Горбаневская в аннотации к своей книге «Полдень», посвящённой событиям августа 1968 года. Книга была написана в 1969 году, через год опубликована мюнхенским издательством «Посев» и только в 2007 году появилась на полках московских книжных магазинов. Но трудно поверить, что и акция на Красной площади, и написанная позже книга были предназначены только для того, чтобы очистить свою совесть. Всё-таки была надежда на то, что их протест поддержат – увы, так и не сбылось. К счастью, судьба Горбаневской сложилась не столь трагично, как у Ратнер, однако ей не удалось избежать принудительного лечения в психиатрической лечебнице.
Но что же заставило этих людей пойти на конфронтацию с властями? Обострённое чувство справедливости? Уверенность в том, что эта власть значительно слабее, в сравнении со сталинским режимом, поэтому стоит на неё только надавить и она вынуждена будет подчиниться? Откуда у диссидентов появилось желание пожертвовать собой ради туманных перспектив переустройства общества?
Не так давно нас уверяли, что рядовой роты штрафников Александр Матросов закрыл амбразуру дота по приказу, так может быть и диссидентам кто-то приказал? Нельзя же допустить, что все они были немного не в себе – в том состоянии, когда инстинкт самосохранения просто не работает.
Если речь идёт о последователях Абрама Гоца и Евгении Ратнер – они в составе партии эсеров боролись с царским самодержавием, – здесь побудительные причины достаточно понятны. И Горбаневскую, и Бабицкого, и Гинзбурга, и Богораз побудило выступить против власти желание обрести свободу для полной реализации своих способностей вопреки распространённому в обществе антисемитизму. Но каковы причины, которые заставили Андрея Сахарова и Юрия Орлова пожертвовать своей карьерой, а Солженицына написать «Архипелаг ГУЛАГ»?
Сахаров родился в семье учителя физики, поэтому выбор профессии учёного вполне логичен. Но вот на что следует обратить внимание – его дед был успешным адвокатом. Так что не только увлечение физикой перешло к Андрею Дмитриевичу по наследству, но и потребность добиваться справедливости и защищать права людей. Талантливый учёный, он уже в 1953 году был избран академиком, минуя звание членкора. Затем последовали многочисленные награды, после чего возникло ощущение безнаказанности – Героя Социалистического труда и лауреата Ленинской премии никто не сможет заставить замолчать. В противостоянии Сахарова с властями было нечто общее с поступком Натальи Горбаневской, которая вышла на площадь, уверенная в том, что мать с грудным ребёнком ни при каких условиях не должны арестовать.
Можно предположить, что в своём «бодании» с правительством и Политбюро, начавшемся в середине 50-х годов, Сахаров рассчитывал на то, что его научный авторитет заставит власти внимательно отнестись к его рекомендациям по переустройству общества. Однако побудительным мотивом было то самое желание очистить совесть, о котором писала Наталья Горбаневская, – сначала участие в разработке термоядерного оружия, а затем внезапное прозрение и желание как-то искупить содеянное. Именно поэтому Сахаров выступил с инициативой заключения договора о запрещении ядерных испытаний. Вместе с тем, интеллектуалу его уровня трудно было смириться с тем, что многое в нашей стране делалось вопреки логике и здравому смыслу.
Увы, Андрей Дмитриевич представлял себе процесс принятия решений по реформированию государственного устройства примерно так же, как обсуждение какой-либо проблемы на семинаре по теоретической физике. Достаточно привести убедительные аргументы в пользу своей точки зрения, и все признают его правоту – останется только засучить рукава и воплотить в жизнь сформулированные им идеи. Но всё оказалось совсем не так, поскольку люди, облечённые властью, оперировали иными категориями. Многие из них понимали, что нужно что-то делать, однако в брежневском Политбюро мало кто сознавал необходимость экономических реформ, а остальные держались за свои кресла и боялись лишиться привилегий.
Подвижничество Сахарова не имело желанного успеха – его оценили лишь на Западе, присудив Нобелевскую премию мира в 1975 году. После этого «секретный» физик стал известен и российским обывателям, но большинство восприняло его действия как наивную попытку «плетью обух перешибить». Куда полезнее для судеб России стало участие Сахарова в Межрегиональной депутатской группе в 1989 году. Вот как Гавриил Попов оценил его роль в достижении консенсуса между сторонниками политических преобразований (из книги Джесси Рассела «Межрегиональная депутатская группа»):
«Когда обнаружилось, что общих идей и программ у членов оппозиции нет, он предложил самую плодотворную идею. Не искать то, что нас позитивно объединяет. На это годы уходят. <…> Выделить только то, что нас объединяет в отрицании. <…> Нет – шестой статье Конституции. На этой базе объединили всех – монархистов, анархистов, левых коммунистов, социал-демократов».
Юрий Орлов тоже учился в МГУ на физика, но лет на десять позже Сахарова. Мысль о том, марксизм-ленинизм «это не то, что я хочу», вроде бы появилась у него во время службы в воинской части на Кавказе, в 1946 году. Через десять лет на партийном собрании, посвящённом обсуждению доклада Хрущёва на XX съезде КПСС, он подверг весьма нелицеприятной критике Сталина и Берию, потребовав проведения демократических реформ в КПСС. За это Орлов был исключён из партии и уволен из института, где работал. Но только в начале 70-х годов он стал активно участвовать в диссидентском движении, основав «Московскую Хельсинкскую группу». В ту пору Орлов выступал в поддержку Андрея Сахарова и Владимира Буковского. По совокупности «заслуг» он получил в 1977 году семь лет лагерей, а после окончания трёхлетней ссылки был выдворен из СССР. Странная, непонятная судьба, где одно с другим вроде бы никак не вяжется.
Причину столь радикального политического «разворота» бывшего фронтовика и члена партии следует искать в его биографии. Как пишет Орлов в книге «Опасные мысли», он вырос в деревне недалеко от Москвы. Кто были его родители – бедняки или зажиточные крестьяне – читатель так и не узнает. Однако автор книги признаётся, что на него тяжёлое впечатление произвело раскулачивание крестьян в его деревне. В 1929 году Орлову было всего лишь пять лет, так что он не мог самостоятельно разобраться в ситуации – видимо, на него повлияла реакция на эти события кого-то из родных. Напрашивается вывод, что семья была из твёрдых середняков. Будь юный Юра из бедных крестьян, он должен был бы радоваться, что имущество у «мироедов» отобрали для всеобщей пользы. А вот как описаны эти события в его книге:
«Идея колхоза почти всем у нас была противна; приписаться к колхозу, значило расстаться со своей свободой. Кто поумнее, тот предвидел побольше, бросал всё и уезжал. Так что, когда пришла разнарядка на общее число арестов «кулаков и подкулачников», в деревне остались одни бабы, и то не все».
Если бы автор написал «расстаться с нажитым имуществом», это было бы и понятнее, и честнее. Судя по всему, ни Юрий Фёдорович, ни его родня так и не простили советскую власть. Пришло время, когда ненависть прорвалась через маску покорности, и покатилось – просто потому что уже не было сил сдерживать свои эмоции. Но было ли что-то кроме этого?
Вот что Юрий Орлов написал в предисловии к русскому изданию своей книги в 2008 году:
«В социалистической идее по существу предположено, хотя ясно не говорится, что природные ресурсы и возможности интеллекта ограничены. В таком случае на первый план выступает задача оптимального потребления и распределения ресурсов. <…> В капиталистической идее заложена (тоже в скрытом виде) прямо противоположная гипотеза, что возможности природы и интеллекта неограниченны. Поэтому улучшение жизни одних не обязательно означает её ухудшение у других: может произойти просто открытие новых ресурсов и тогда выигрывают все».
Мягко говоря, довольно странные мысли, хотя и с претензией на оригинальность. Автор пишет, что «может произойти открытие новых ресурсов». А что делать, если этого не произойдёт? Тогда вся эта «концепция» выеденного яйца не стоит.
На самом деле в капиталистической системе сделана ставка на инстинкты, а производным от инстинкта продолжения рода является не что иное, как элементарная алчность. С учётом отсутствия нравственных ограничений в бизнесе, желание обеспечить безбедное существование себе и своим потомкам стало движущей силой экономического развития многих государств. Но вот беда, безудержное обогащение не гарантирует повышение уровня нравственности в странах с либеральной экономикой. Впрочем, Орлова это нисколько не волнует.
В 1976 году, после нескольких лет пребывания в лагерях, во Владимирской тюрьме и принудительного лечения в психбольнице, из СССР был выслан известный к тому времени правозащитник Владимир Буковский. Его «прозрение» началось ещё в довольно юном возрасте – вот что он сообщил в интервью интернет-порталу «Сноб» 9 сентября 2012 года:
«Я, например, к четырнадцати годам [Буковский родился в 1942 году] чётко понял, что жить с этой системой не могу. Эта система хочет сделать из тебя нечеловека. В этом её задача. <…> Это Венгрия. Это доклад Хрущева о Сталине, когда мы вдруг выяснили, что наш всеобщий папа массовым убийцей был. <…> Единственное желание не быть таким же. Никогда не участвовать в этой системе».
Трудно поверить, что осуждение культа личности Сталина и репрессий 30-х годов оказало столь сильное воздействие на сознание подростка, что он вдруг возненавидел всё советское. Либо он был восторженным поклонником вождя и потому разочарование в кумире привело к таким неожиданным последствиям, либо причина его ненависти совсем в другом.
Возможно, биография сможет дать ответ, однако вот беда – о родственниках Буковского известно очень мало. Отец – писатель и журналист. Мать работала в Доме звукозаписи. Но это нам ни о чём не говорит – куда интереснее покопаться в той части его родословной, которая относится к дореволюционным временам.
К счастью, в одном из интервью Буковский позволил себе пооткровенничать (эфир «Эха Москвы» 8 июня 2008 года):
«У меня дед был такой разбогатевший ремесленник. Он был мелкий предприниматель: у него был небольшой бизнес. Но вообще он ремесленник. Он хорошо руками работал: он делал золотые обрезы на книжках, потом стал делать золотые тиснения. Он был из немцев-колонистов во многих поколениях, екатерининский немец. И во многих поколениях они не смешивались: были немцами. Он был первый, кто женился на русской и переселился в Москву. Вот он открыл свой бизнес и преуспел неожиданно. Он купил этот домик двухэтажный в переулках за Пушкинской площадью. Он назывался Южинский».
Примем эту довольно сумбурно изложенную информацию за основу и попытаемся найти в старых выпусках суворинского справочника «Вся Москва» какого-либо немца, владевшего домом в Большом Палашёвском переулке (с 1929 по 1994 год он назывался Южинским). Немца обнаружить не удалось, но зато выяснилось, что с конца XIX века до 1916 года дом № 4 принадлежал Терезе Гольденштейн, вдове купца.
В списках московских купцов с 1873 по 1884 год значился Николай Гольденштейн, купец 2-й гильдии. Свой бизнес он начал с изготовления мебели, но в 1881 году бросил это занятие и занялся литографией, став соучредителем фирмы «Иванов и Гольденштейн», которая обосновалась в доме барона Корфа на Тверской. Впрочем, вскоре Гольденштейн по болезни отошёл от дел, а в 1885 году его не стало.
Изготовление золотых обрезов и тиснения входит в перечень производственных процессов литографии, поэтому нет сомнений, что Николай Гольденштейн была прадедом Владимира Буковского. Видимо, один из сыновей Гольденштейна, Сергей или Николай, пошёл по стопам отца и тоже стал мастером по золотому тиснению. В своём интервью Буковский рассказывает и о его жене:
«Бабушка была замечательный человек. Она кончила пансион благородных девиц. Она говорила свободно по-французски. Она меня учила французскому. Я говорил с ней где-то лет в пять на детском французском, который забыл напрочь».
Вряд ли бабушка училась в институте благородных девиц, куда принимали исключительно дворян. Скорее всего, она закончила училище для девушек недворянского происхождения. Однако для нашего исследования куда важнее то, что случилось с дедом Владимира Буковского после октябрьского переворота:
«Произошла революция. Дело его отобрали. Дом уплотнили. Он несколько раз сидел на Лубянке, совершено непонятно за что. Однажды, как она [бабушка] рассказывала, просто за то, что с них требовали золото. Собрали всех местных бизнесменов в Москве, заперли их в камеру, не давали спать, свет горел, сесть было нельзя. Требовали только одно: отдайте золото. А у него не было золота, он не был так богат. Он был вполне себе средний бизнесмен. И вот каким-то чудом они его выцарапали оттуда. Ещё раз его арестовывали, лишали прав».
Теперь всё становится предельно ясно – ссылка на доклад Хрущёва была всего лишь невнятным оправданием, а ненависть к советской власти возникла у Буковского с тех пор, когда он понял, кто лишил его семью прежнего достатка и заставил переселиться из собственного дома в коммуналку.
В 60-е годы соседом Буковского по Южинскому переулку был Юрий Мамлеев. В его квартире располагался «эзотерический салон». Вот как описывал его в своих воспоминаниях эссеист Илья Бокштейн, в 1972 году покинувший СССР и обосновавшийся в Израиле:
«Коммунальная квартира, на двери шкура, то ли медвежья, то ли собачья. Холодная, неотапливаемая комната. Какой-то колченогий стол. Шпротики. Огрызки огурчиков. Больше ничего – даже хлеба. (Хозяин пил зверски.). Закуской к водке служило обсуждение проблем бытия человеческого. <…> Большинство посетителей и сам Мамлеев увлекались в первую очередь эзотерическими проблемами. Их называли "замоскворецкими Сократами". Собиралось много всякого народа, но постояльцами были только Сократы. Остальные приходили и уходили, как-то исчезали, приходили другие. <…> Нельзя сказать, что Мамлеев был уж вовсе индифферентен к тому, что тогда творилось в России, большевиков он ненавидел люто. Как-то в минуту откровения сказал мне: "Сорок лет страной правит скотская банда. Перебила всех, кого только могла перебить. Бог сошёл с ума"».
Чтобы так «люто ненавидеть», надо иметь серьёзные причины. Кое-что сам Мамлеев объяснил в одном из интервью:
«У меня сохранилась фотография – моя мама и её сестра ещё до революции в Париже. В политике они никогда не участвовали, скорее политика иногда интересовалась ими, в частности, моим отцом, его судили по 58-й статье, а за что, он и сам не знал. Такая типичная московская интеллигентная семья. <…> Уже после войны я окончил 122 школу в центре Москвы, жил с матерью в Южинском переулке».
Мамлеева можно понять. Променять вполне обеспеченную жизнь (по слухам, Мамлеев был из княжеского рода) на комнату в коммуналке и огрызки огурцов – это кого угодно доведёт до эзотеризма, а то и до специализированной психлечебницы. По счастью, вплоть до своего отъезда из СССР Мамлеев не жаловал политику – похоже, права сограждан его ничуть не волновали. Попытки выразить себя в литературе со временем привели к «метафизическому реализму» – здесь он нашёл идеальный способ самовыражения, – а после возвращения в Россию увлёкся философией.
Совсем иные проблемы волновали в те годы Владимира Буковского. Лучшие годы своей жизни он посвятил борьбе с режимом, и вот хотелось бы понять – стоила ли эта овчинка выделки? Понятно, что диссиденты сделали всё, что смогли, но как оценить их вклад в ликвидацию советской власти?
В книге «Московский процесс» Буковский попытался подвести итоги:
«Нас оказалось гораздо больше, чем мы могли мечтать, а наше влияние на режим – более значительным, чем мы сами подозревали. Достаточно было самого поверхностного ознакомления с документами ЦК, чтобы в этом убедиться. Прежде всего, поражало их количество: КГБ докладывал ЦК буквально всё, каждую мелочь о нашем движении, и по каждой мелочи ЦК, а то и Политбюро должны были принимать решение».
Ссылки на ЦК и КГБ – это слабый аргумент. Упомянутые в документах профилактические беседы с одной-двумя тысячами человек в течение одного года тем более не убеждают. Куда интереснее мнение Лидии Алексеевой, одного из основателей Московской Хельсинской группы. Вот что в 2014 году она сообщила в интервью на сайте «Радио Свобода» о ситуации в диссидентском движении середины 70-х годов: «Мы были очень маленькое и очень обозримое сообщество».
Попытка Буковского выдать желаемое за действительное вполне логична, поскольку неудачнику трудно найти в себе силы признаться в том, что всё было впустую. На самом деле, в России преобразования происходят только сверху – в результате дворцовых переворотов, в результате заговора людей из ближайшего окружения царя, генсека или президента. Диссидентам повезло благодаря двум обстоятельствам: США инициировали резкое падение цены на нефть, что поставило экономику СССР на грань коллапса, а в Политбюро появился Александр Яковлев, «тайный диссидент» (см. следующую главу), стараниями которого возник политический кризис, завершившийся ликвидацией КПСС. Однако вот что странно – вместо того, чтобы поблагодарить, Буковский упрекает нежданного соратника в плагиате:
«Режим дряхлел, режим дышал на ладан, и надо было как-то спасаться "партийной элите". Тогда-то и появился "либерал" Яковлев, главный прораб перестройки. Вдруг запестрели газеты нашими лозунгами двадцатилетней давности: "правовое государство", "период застоя" и, конечно, гласность. Целые куски из наших самиздатских работ стали вдруг появляться в официальной печати, а то и в партийных решениях, разумеется, без кавычек».
Что уж тут говорить, до слёз обидно! «Прораб» был обласкан новой властью, ну а всё, что остаётся Буковскому, это пытаться доказать, что принесённые жертвы хотя бы чего-то стоили. Пожалуй, самый убедительный аргумент он привёл в интервью газете «Русская Германия» 27 мая 2008 года:
«Мне говорили Рейган и Тэтчер, что на них правозащитное движение в России оказало огромное воздействие».
Александр Солженицын не был активным участником диссидентского движения, однако благодаря его стараниям число противников действующей власти увеличилось. Это было уже на закате брежневской «эпохи застоя», когда по рукам ходили нелегально изготовленные копии его произведений. Можно понять желание бывшего зэка рассказать правду об ужасах ГУЛАГа, но только ли это заставило его посвятить оставшуюся жизнь критике большевизма и советского режима?
На страницах книги «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын раскрыл страшную тайну: в лагере он вынужден был согласиться доносить на своих товарищей. Впрочем, по его словам, никаких доносов не было, однако не все склонны были доверять его словам. Вот что написал в книге «Портрет на фоне мира» Владимир Войнович, также пострадавший от советского режима:
«Меня не столько то смутило, что он под псевдонимом Ветров подписал в лагере обязательство сотрудничать с "органами", сколько возникшее при чтении этого эпизода в "Архипелаге" чувство, что признание выдается за чистосердечное, но сделано как хитроумный опережающий шаг. Воспоминатель поспешил обнародовать этот случай, не дожидаясь, пока за него это сделают его гэбэшные оппоненты».
Против Солженицына выступил и его давний друг Лев Копелев. В «Открытом письме Солженицыну», написанном в 1985 году, есть такие слова:
«Особую, личную боль причинило мне признание о "Ветрове". В лагерях и на шарашке я привык, что друзья, которых вербовал кум [сотрудник оперативной части], немедленно рассказывали мне об этом. <…> А ты скрывал от Мити и от меня, скрывал ещё годы спустя. Разумеется, я возражал тем, кто вслед за Якубовичем утверждал, что, значит, ты и впрямь выполнял "ветровские" функции, иначе не попал бы из лагеря на шарашку. Но я с болью осознал, что наша дружба всегда была односторонней, что ты вообще никому не был другом, ни Мите, ни мне. <…> И во все последующие годы в Москве, каждый раз, когда я замечал, что ты хитришь, что говоришь неправду, что лицемеришь или, напротив, хамишь, я не мог порвать с тобой и потому что слишком прочно укоренены были во мне давние дружеские связи, но прежде всего потому, что ты всегда был под угрозой».
Обвинения против Солженицына возникли после обнародования фотокопии доноса, который Ветров написал в Экибастузском лагере. Есть мнение, что компромат был сфабрикован в КГБ для того, чтобы дискредитировать Солженицына в глазах противников советской власти и зарубежной общественности после его высылки в Европу. Однако недруги писателя убеждены в том, что Солженицын был доносчиком. Многое могла разъяснить экспертиза того самого доноса. Впервые её выполнил немецкий криминолог Франц Арнау, в 1978 году установивший по результатам анализа этого документа идентичность Ветрова и Солженицына – такое утверждение содержится в статье из немецкого журнала Neue Politik , № 2 за 1978 год («Военно-исторический журнал», № 12, 1990 г.). Согласно другой версии, от почерковедческой экспертизы, предложенной Солженицыным, Арнау отказался. Как бы то ни было, сторонники Солженицына пришли к выводу, что Арнау действовал по заданию «Штази» и КГБ. Однако оппоненты продолжали поиск доказательств.
