Владимир Алексеевич Колганов
Булгаков и княгиня
XIII
Он пришел ко мне через неделю, поздно вечером, когда я молча сидел за столом, положив голову на руки, и разглядывал замысловатые узоры на обоях. В этом сплетении линий мне виделись почему-то не виньетки и розанчики, а нечто непереносимое, кошмарное, словом, всё то, что со мной за эти дни произошло. Вот рожа Дутова выглядывает из-за угла, вот гадко улыбается Перчаткин, вот нецелованная дама из Бюро претензий… А что, может, стоило её поцеловать?
Самое ужасное было в том, что писать не было ни малейших сил. Ну просто ни миллиграмма вдохновения! Видимо, напрасно профессор так старался. Я стал перечитывать уже написанное, однако застрял в середине первой же строки. Вот так поднимаешься по лестнице с разбитыми ступенями и спотыкаешься на каждом шагу, рискуя сорваться вниз и покорёжить голову. Да неужели мог такое написать? Это просто ужас!
Наверняка, у меня поднялась температура, но отвращение вызывала даже мысль о том, что вот придётся обращаться к докторам. Что сам когда-то был врачом, хотелось бы забыть, а вместе с тем про всё, что со мной случилось.
Тут и возник тот самый маклер, на этот раз гладко выбритый, в приличном костюме, и сказал:
– Всем плохо. У меня с деньгами тоже туговато. А выход тут один. Пьесу нужно написать, причём совсем не то, что вы театру предлагали, а что-нибудь лёгкое для восприятия, незамысловатое. И непременно с либеральным уклоном! Вот продадим её, а там и заживём, – маклер уселся на диван и сладко потянулся.
Я тупо посмотрел на него:
– Я не могу ничего написать ни либерального, ни антилиберального, тем более ещё с уклоном. И жизни этой я совсем не понимаю и даже не знаю, что такое либерал. Я от рождения монархист. Я вообще устал, и, даже кажется, что у меня нет никаких способностей к литературе.
Маклер замахал руками:
– Да не берите в голову! Всё это пустяки. Это от душевного расстройства, – и пояснил: – А либералов я знаю как облупленных. Так что давайте-ка комедию писать. Я вам партийные лозунги, сплетни, подробности интимной жизни и прочий компромат, а вы сотворите из этого нечто сногсшибательное. Знаю, вы сумеете! – и поспешил добавить: – Само собой, деньги поделим пополам.
– Но вы поймите… – я попытался возразить.
– Вот и вы меня, любезный мой, поймите, – не сдавался маклер. – Одним талантом теперь не проживёшь. Что талант? Разве это ходовой товар? Чтобы сварить, к примеру, сборную селянку или грузинское харчо, нужен готовый суповой набор. Это только в детских сказках так бывает, что суп можно сварить из топора.
Причём же здесь топор? Да и сравнение литературы с кулинарными изысками мне совсем не улыбалось. Так и сказал.
– Странно! – маклер с виду изумлён. – Первый раз вижу литератора, который чурается метафор. Я где-то прочитал, что есть даже такой метаметаморфизм – вот каких высот достигло человечество! А вы погрязли тут в нештопанных носках, грязных полотенцах и запахе бычков в томатном соусе, – и он брезгливо посмотрел вокруг. – Да, с бытом у вас явно непорядок!
– Быт-то тут при чём?
– Так ведь, родной мой, с быта всё и начинается. Шикарная квартира на пятом этаже. Гостиная, рабочий кабинет, библиотека, спальня в розовых обоях – да без всего этого творчество просто невозможно!
– Вам-то откуда знать? – в принципе, я против таких удобств не имел ни малейших возражений.
Маклер перестал умничать и с виду поскучнел.
– Думаете, я всю жизнь обхаживал таких, как вы, рассчитывая на подачки? Нет, милый мой, были иные времена. Я тогда печатался под другой фамилией – вам она, должно быть, не известна. Была слава, были тиражи… А потом всё рухнуло.
– Это как?
Маклер поглядел на меня, раздумывая – стоит ли говорить? Надо полагать, дело того стоило, и вот я слышу:
– Да что уж тут… Ясно же, что засосала среда. Что ни вечер – посиделки то в «Доме актёра», то в Домжуре, то в «Национале». Дамы очаровательные, всё больше из актрис – скольким я цветы дарил, скольких целовал, скольких поутру выпроваживал из своей квартиры! Кстати, знаете – там, на Кудринской, есть угловой дом. Пять комнат, ванная, выложенная заграничным кафелем, кабинет, отделанный дубовым шпоном, люстры, сделанные на заказ…
– И что?
– А ничего. Всё было, но теперь и след простыл.
– Пропили?
– Да если бы… – грустно усмехнулся маклер. – Как-то прихожу в Союз писателей, а там объявление в вестибюле, на стене: слушается персональное дело. И ниже написана моя фамилия. Думаю, вот те раз, кому это я не угодил? Кому, то есть, перешёл дорогу? И вот что выяснилось, – маклер вынул из кармана портсигар и закурил. – Дело в том, что незадолго до этого я имел несчастье закадрить дочку одного влиятельного… Впрочем, ни фамилии, ни должности не будут называть, не в этом суть. Дочка довольно смазливая была, однако интерес мой был в другом. Хоть я и достиг кое-каких успехов, но хотелось большего. Ну, сам понимаешь – ордена и звания, творческие командировки за рубеж. И вот как-то лежим в постели, а она и говорит: «Слушай, котик! А давай мы из тебя министра сделаем». Я отвечаю: «Делать больше нечего? Да мне и так хорошо». «Но согласись, приятно быть женой государственного деятеля. Хоть и не первая леди, но есть всё же кое-какой плезир». «Какой плезир, если мы даже не помолвлены?» «Да я к тому и говорю. Конечно, можно выйти замуж за писателя, но как-то, знаешь, боязно». «Это почему?» «А потому что талант – штука хрупкая, уж очень ненадёжная. Сегодня есть, а завтра смотришь – нет его». «Так не бывает, – говорю. – Бабьи выдумки всё это. Да я ещё такого напишу!..» А она в ответ: «Ты целый год уже ничего не пишешь». «Откуда ты взяла?» «Я про тебя всё знаю: с кем спал, кому и на кого подписывал доносы, кто на тебя бездарного ишачил, как какой-то негр…» «Да не было этого! Брешут всё завистники!» «Ну, в общем, так: либо ты даёшь согласие, либо завтра же…».
Маклер перевёл дух и продолжал:
– В итоге, что делать, согласился. Не враг же я себе! Для начала дали пост заместителя министра. Мне поручили курировать телевидение. Дело шло к нашей свадьбе, и вдруг… Как-то утром включаю радио и что же слышу? Мой будущий тесть оказался причастен к внутрипартийной группировке, замыслившей тихий переворот, там, на вершине власти. И началось! Связь моя с этой семьёй была прекрасно всем известна. А потому, когда деятеля этого сослали третьим секретарём горкома куда-то на восток, завистники словно бы с цепи сорвались. Пришили мне искажения в биографии, попёрли из партии, как чуждый элемент. Да за потерю бдительности добавили – я ведь тогда много с иностранцами общался. Так бы и сгинул в лагерях, если бы не перестройка.
Маклер закончил свой рассказ, а мне стало жалко этого неудачливого человека. Жулик – не жулик, а ведь столько всего он перенёс. Подумалось: вот даже этот пострадал из-за любви.
– Да уж, досталось вам, – говорю.
– Не то слово, – согласился маклер. – Столько вытерпеть, так вознестись, а потом упасть – это не каждому дано. Рад, что понимаете. И потому особенно грустно мне от вас такое слышать?
– Вы о чём? – недоумеваю.
– Да вот о том, что нет в вас сострадания к человеку, – вижу, он готов уже пустить слезу. – Ну почему? Почему написать пьесу не хотите?
Жалко мне его. Не то слово – очень жалко! Однако вынужден ответить:
– Вы меня простите, Аметист Григорич! Я вам сочувствую, но вы обратились не по адресу. Да, я могу писать. Но лишь о том, что хорошо знаю, что сам выстрадал, чем мучился, что пережил когда-то…
Тут что-то непонятное случилось с этим маклером – он стал преображаться буквально на глазах. Куда подевалась скорбное выражение лица, отчего в глазах появилась злость, которая бывает только у охотника перед тем, как нужно сделать выстрел?
– Ну, вы и скажете! – усмехнулся маклер и продолжал, уже не глядя на меня. – Можно подумать, только он такой белый и пушистый. А на поверку? А на поверку не может обходиться без заимствований. Да ваш роман – наполовину откровенный плагиат.
– Это клевета! – я выскочил из-за стола, намереваясь вышвырнуть негодяя за порог. – Как вы посмели! Я в суд подам! Потребую компенсации морального ущерба…
Маклер рассмеялся.
– Судя по всему, наш будущий классик не знает, с кем имеет дело, – затем сразу посерьёзнел и заговорил так, будто обращался не ко мне, а к присяжным заседателям, исполняя роль обвинителя в суде: – Гражданин не помнит, что за квартиру задолжал, что вот уже три месяца живёт здесь без регистрации и без прописки. И что уж вовсе возмутительно, пользуется гостеприимством столицы нашей родины, Москвы, даже не имея российского гражданства. Это как вам?
А я молчал, попросту не зная, что сказать, и холодея в ожидании того, что ещё он скажет. Он и сказал, уже обращаясь не к присяжным, а ко мне:
– Так вы подумайте, а я ещё зайду. Завтра. Непременно. Вместе с понятыми.
И тут же исчез, как будто ничего и не было. Только визитная карточка белела на столе. Я прочитал:
«Шустер Франц Отто, присяжный поверенный и мировой посредник.»
Первое, что приходит в голову: таких чинов и званий просто нет. То есть когда-то были, а теперь из обращения изъяты. А коли так, значит и Шустер этот явно фигура нереальная! Но как же нереальная, когда вот здесь, на диване, только что сидел? И тут я вспомнил… Ф. О. Шустер… тот, что защищал меня якобы в суде – так это он? Вот ведь пройдоха! Да нет, скорее, опытный профессионал. Сначала втёрся в доверие, представившись Сверчинским, ну а теперь подлинную свою сущность обнародовал.
Господи! Что делать? Шустеры, Сверчинские… Ведь обложили же со всех сторон!
XIV
А вот можно ли, сидя за стойкой бара в Палашевском переулке, представить себя в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас? Вот вижу арку, а за ней многолюдную Тверскую… Да нет, конечно, это же Москва, а не Париж. Смущают разве что каштаны над головой, да ещё этот уголок западной цивилизации с вполне приличным кофе с коньяком. Да вот ещё иномарки, проезжающие мимо. Впрочем, кто-то, может быть, припомнит, что это злачное заведение устроили на том самом месте, где стоял когда-то храм. Как просто! Что называется, от молитвы до похмелья…
И всё же… Неужели я так немощен, что способен лишь на то, чтобы, сидя в баре, смолить сигарету за сигаретой и грезить о прекрасном? Так и хочется самому себе сказать: «Эй, неудачник! Бросил бы ты это занятие, разве не видишь, что оно тебе совсем не по плечу? Тут вон вокруг тебя киты и щуки плавают, а ты всего лишь маленький карасик, мелюзга. Проглотят тебя и не подавятся! Это если захотят».
Всё верно. Но ведь не сам же я сюда попал. Значит, судьбе было угодно! Значит, это смещение времени случилось неспроста! А коли так, сохраняется надежда, что всё когда-нибудь исправится. Главное, не опускать руки, ни в коем случае не поворачивать назад. Да, я ещё им покажу!
И тут я вспомнил про визитную карточку, которую сунул мне в руки приват-доцент там, в августе, у Белого дома. Да где ж она? Я покопался по карманам и нашёл. Всё чин по чину – место работы, должность, номер телефона. А что если позвонить?
Можете не верить, но Илья Борисович обрадовался:
– Ну как же, как же! Всё прекрасно помню. Помню, как мы стояли под дождём… Эх, было время! Я бы сказал, время надежд и ожиданий. А вот теперь… – голос его заметно погрустнел, а затем и вовсе стал злым и неприветливым: – Кстати, как же это вы, батенька, бросили отечество в трудный час на произвол судьбы?
– Я не бросал, – опешил я.
– Не станете же отрицать, что с передовой сбежали.
– Да нет же, не сбежал. Я только в аптеку отлучился за перевязочным материалом, за лекарствами, – судорожно пытаясь найти приемлемый ответ, я продолжал врать как сивый мерин. – Мало ли что, а вдруг пришлось бы кому-то ногу отрезать?
– А потом? – тот всё не унимался.
– Ну а потом просто заплутал, я ведь приезжий, из Саратова. В итоге оказался на Манежной площади, а там меня опять мобилизовали.
– Ну что ж, тогда другое дело, – голос в трубке заметно подобрел. – К счастью для вас, да и для нас, конечно, штурма так и не было.
– Да я всегда готов, ежели что… Могу и повязку наложить и свечи прописать от геморроя.
– Ну, так и быть. Кто старое помянет… – доцент явно избегал говорить на медицинские темы. – А вы, собственно, звоните-то зачем?
– Просто вспомнил о былом. В душе, знаете ли, так забередило. Думаю, а как там Илья Борисович?
– Приятно слышать. Да, да, приятно. Вот ведь и я о вас недавно вспоминал.
– Это ещё в связи с чем? – я навострил уши.
– Да тут, знаете ли, решили партию создать. Надоело вечно быть на побегушках. То защищай им Белый дом, то дай совет, как провести приватизацию. А если до распределения должностей доходит, так всё мимо нас.
– Я тоже убедился, что не осталось никакого уважения к защитникам.
– Вот, вот! Вы совершенно правильно на сей раз мыслите. Чувствуется, что в столице уже немного оклимались, разобрались тут, что к чему, – голос в трубке замолчал, и вдруг что-то грохнуло, словно бы мне дали в ухо, а затем трубка прокричала: – Но вы не сомневайтесь, мы ещё себя покажем!
Вот ведь странно! Мы мыслили, словно бы в унисон. Да, мы покажем, мы ещё покажем… Только как же ему дать понять, что вот и я хочу? По счастью Илья Борисович сам пошёл навстречу.
– Так что, как вас… да, Михаил Афанасьевич… А что если вам присоединиться к нам? Как такая перспектива?
– Да что ж… я с радостью, я готов.
– Ну вот и ладненько. Вы адрес продиктуйте, а я вышлю пригласительный билет. На днях состоится учредительный съезд. Надо признать, вы позвонили очень вовремя.
Ну, что касается времени, не знаю… Главное, чтобы занять подобающее место. На министерскую должность я, само собой, не претендую, а вот чтобы печатали без проволочек, это бы оказалось в самый раз.
Вот так я оказался на партийном съезде…
Некто в канареечного цвета пиджаке, мешковатых брюках и поношенных сандалиях на босу ногу неторопливо вышел из-за кулис на сцену. Если попытаться точнее описать, это был не по возрасту упитанный, при том несколько вертлявый молодой человек с необычайно кудрявой головой. Но дело было даже не в голове, и не в комплекции, и не в походке. Сразу обращала на себя внимание его уверенность в себе, в незыблемости собственного превосходства. Об этом красноречиво говорили глаза, взгляд ироничный и отчасти злой, которым он готов был сначала уничтожить собеседника, затем потоптаться на его могиле, произнести заупокойную молитву для порядка, и только уже потом с сознанием выполненного долга отправиться домой. В этом я убедился ещё тогда, в августе, в пасмурный дождливый день у Белого дома на берегу Москвы-реки. Да, это был тот самый Митя, которому так не понравились мои кальсоны. Кстати, я их не ношу с тех пор.
Выйдя на авансцену, Митя огляделся по сторонам, зевнул, затем высморкался в скомканный клетчатый платок и только тогда обратился к публике:
– Итак, граждане, если нет возражений, мы начнём, – при этом глаза его упёрлись в первый ряд партера, а лицо выражало скорее вежливый вопрос, чем утверждение. Но вот он радостно кивнул и вслед за тем не торопясь продолжил:
– Так вот, я и говорю. Есть мнение, что можно обойтись без всех этих привычных атрибутов бюрократии и партгосноменклатуры. Что имеется в виду? Столы, покрытые сукном, фанерная трибуна, портрет вождя где-то там, на заднике, – не оборачиваясь, он ткнул пальцем в огромный занавес, маячивший за его спиной. – Не надо нам ни этих графинов с кипячёной водой, ни опостылевших выборов президиума, ни мордобоя при обсуждении повестки дня. Оставим это убогим оппонентам. Нам же давно пора перейти к реальной демократии.
– Браво! Бис! – послышалось с галёрки.
– Благодарю. Благодарю, – ведущий собрание раскланялся. – Маэстро, партийный гимн!
Все встали. Раздался нестройный хор голосов, по счастью заглушаемый звуками из оркестровой ямы… Пока присутствующие разевали рты, я всё смотрел по сторонам, пытаясь разглядеть кого-нибудь из тех, кто в августе, под моросящим дождём, готовый ко всему стоял у Белого дома. Но то ли, распевая гимн, человек так преображается, что начисто теряет привычные черты, то ли тех, с баррикады, попросту здесь не было. Вот только голова приват-доцента с зияющей проплешиной посреди затылка маячила впереди, прямо перед сценой…
Когда в последний раз звякнули медные тарелки и что-то невнятное пропел басовитый геликон, публика стала вновь рассаживаться. Митя дождался, когда зал успокоился, а вслед за этим объявил:
– Следующим номером нашей программы… Господи! Да что я говорю! – Митя очень уж картинно, по-бабьи всплеснул руками, словно оправдываясь, и продолжал: – Мы ведь уже договорились. Не будет ни апрельских тезисов, ни программы партии. Зачем нам эта головная боль? – и сделал приглашающий взмах рукой, слегка наклонившись в сторону партера: – Илья Борисыч, окажите милость! Убедительно прошу!
Все снова встали. Зал взорвался овацией. Это продолжалось несколько минут. Илья Борисович тем временем поднялся по ступеням и вот теперь стоял, переминаясь с ноги на ногу, на сцене. Видимо, сознание неизбежности подобного проявления всеобщего восторга не вызывало у него положительных эмоций. Слиться с массой, лобызаться с кем попало, быть ослюнявленным с головы до ног – такая перспектива его не увлекала. Самое главное – сохранять дистанцию. Надо дать понять, кто он и кто они. Впрочем, для демонстрации единства и сплочения можно было изредка и отступить от такого правила – вот, скажем, в августе, на берегу Москвы-реки…
Овации, как по команде, стихли. Публика заняла свои места. Зал замер в ожидании. Что-то будет… И он сказал:
– Дамы и господа! Коллеги! В этот торжественный момент, в эту годину тяжких испытаний, когда решается судьба не только нашей партии, но всей страны, я обращаюсь к вам с призывом: все на выборы!
– Бис! Браво! – раздалось из зала.
Оратор переждал овации и продолжал:
– Нам надо отбросить взаимные претензии и разногласия. Забыть про гнусные оскорбления, кровные обиды и грязные плевки. И, не взирая на превратности судьбы, идти вперёд, к светлому зданию всеобщего благоденствия и свободы. Пойдём же все вместе, в едином порыве, нас никому не запугать!
– Мы с вами, Илья Борисыч! – донеслось из разных концов зала.
– Спасибо! Спасибо вам, друзья! – Илья Борисович вынул платок и приложил к глазам, делая вид, что прослезился. Затем, немного помолчав, он продолжал: – Впереди у нас серьёзная, напряжённая работа. Я допускаю, что не каждому из здесь присутствующих она окажется по силам, по плечу. Однако на место упавшего бойца сразу же встанет другой. Случайно оступившегося мы поправим. Ну а предателям место у расстрельной стены! – и тут же, криво улыбнувшись, уточнил: – я, конечно, фигурально выражаюсь.
– Долой! Долой! – кричали из зала.
А я подумал: до чего ж красиво, чертяка, говорит! Наверное, юные студенточки в восторге от его лекций. И всё же… И всё же должен откровенно вам признаться, я даже думаю, что это кого-то огорчит: речь лидера не произвела на меня желаемого впечатления. То есть ничего особенного я не ожидал, однако надеялся разъяснить для себя кое-какие краеугольные вопросы.
Увы, мэтр по сути так ничего и не сказал. Мышление лозунгами меня ничуть не возбуждает. Я глух к сентенциям, основанным на весьма поверхностных, очень приближённых знаниях, и совершенно равнодушен к выводам, если так и не услышал аргументов. Увы и ах! Каюсь, я, кажется, даже задремал…
– Делай раз!
Я вздрогнул. Да нет, даже подскочил на месте. Что? Где? Кого? Я открыл глаза.
Тут снова повторился крик:
– Делай два! – и вслед за тем стоящий посреди сцены Митя поймал брошенную ему из-за кулис пачку, на первый взгляд, то ли входных билетов, то ли прокламаций, сорвал упаковку и, размахнувшись, что есть силы, бросил в зал.
И тут же снова кто-то крикнул:
– Делай три!..
Пачки летели одна за другой и тут же переправлялись в зал, веером разлетаясь над головами публики. Но удивительно дело, ещё в полёте бумага зеленела на глазах и даже кое-где на ней проступали водяные знаки.
– Класс, класс! – восхищенно закричали в зале, пытаясь поймать летящие листы.
Тут даже в задних рядах произошло движение. Оттуда послышались радостные голоса:
– Стой!
– Погоди!
– Да это ж доллары!
Тем временем, сидящий в партере солидного вида гражданин вскочил на спинку кресла, подпрыгнул верх и вырвал из потока летящих ассигнаций целую пачку, ещё не распечатанную и с надписью на непонятном языке. Рухнув с двухметровой высоты на головы соседей, даже не извинился, а стал срывать банковскую упаковку. И вдруг как заорёт:
– Мать честная, да здесь же фунты стерлингов!
На галерее начался переполох. Самые нетерпеливые уже пытались перелезть через барьер и прыгнуть вниз. На их счастье, вмешались бдительные контролёры. Тут же раздались разгневанные голоса:
– А нам!
– А как же мы!
– Пустите нас в партер, а то ведь не достанется!
Так начиналась фракционная борьба…
Не без труда выбравшись из зала, я поспешил в буфет, рассчитывая, что стакан холодной сельтерской внесёт некую ясность в мой ум и даже позволит разобраться в происшедшем. Немало проплутав, поскольку не у кого было спрашивать дорогу – ни в коридорах, ни в фойе уже не осталось ни души – я, наконец, нашёл, что было нужно.
На первый взгляд, буфет был пуст. Вот только бармен неторопливо разбавлял водою пиво, нахально глядя мне в глаза. Воняло тухлой колбасой. Витрину украшали засиженные мухами бутерброды с сыром…
– Что, не досталось? – послышалось позади меня.
Я поглядел по сторонам. В дальнем углу, за столиком сидели Илья Борисович и Митя, вполне довольные собой. Ну да, уже успели принять по рюмке коньяка…
– Так что же, ты совсем пустой?
Нет, одной рюмкой здесь не обошлось, судя по развязному тону.
– Да ладно тебе, Митя! – усмехнулся Илья Борисович. – Не видишь, человек в расстройстве. Кстати, рановато покинули зал. Там вот с минуты на минуту начнутся выборы, как же без вас?
Собутыльники расхохотались.
А мне захотелось им сказать… Сказать непременно грубое и едкое, так чтобы… И я сказал:
– По-вашему, это и есть подлинная демократия?
– Ну да!
– То есть, ничего отвратительнее не смогли придумать?
– Да что пристал? – оскорбился Митя. – Не знаешь, что ли? Народ выбирает тех, кто им будет управлять. Всё по закону, согласно процедуре…
– Митя, не спеши, – вмешался Илья Борисович. – Товарищу надо разъяснить не торопясь. Он ведь у нас, насколько помню, из Саратова?
– Причём тут Саратов? – озлился я. – Вы мне по сути готовы отвечать?
– Извольте! – еле сдерживая улыбку, согласился Илья Борисович и налил мне рюмку коньяка.
Я залпом выпил коньяк и так сказал:
– Вот предположим, я дурак.
Тут Митя радостно осклабился. Впрочем, ничего другого я не ожидал.
– Да, да. Дурак дураком! И доверяю вам, умным, представлять меня во власти. Проще говоря, от моего имени руководить страной.
Илья Борисович одобрительно кивнул. Митя на этот раз не нашёл, что возразить.
– Итак, допустим, что на выборах я проголосовал за вас. Из всех предложенных мне кандидатур выбрал столь милые мне, узнаваемые лица, – тут я не смог удержаться от иронии. – Так вот не кажется ли вам, что здесь налицо противоречие? Способен ли дурак отличить умного кандидата от такого же дурака, как он?
– Утрируете, любезный! – сказали оба кандидата в унисон. Мне даже показалось, что слегка обиделись.
– Ладно. Пусть я немного упрощаю. Что ж, давайте усложним, – я не хотел сдаваться. – Тогда такой вопрос: способен ли несведущий ни в политике, ни в экономике человек выбрать из предложенных ему разными кандидатами программ одну, самую лучшую? Ту, что обеспечит процветание его страны?
– Да и не надо! – буркнул Митя.
Признаться, такой наглости я даже от него не ожидал.
– Тогда зачем же выборы? Зачем эти манипуляции с валютой?
– Вот вы опять ничего не поняли, – Илья Борисович явно огорчился. – Конечно, есть разные способы захвата власти. Но предпочтительнее захватить власть демократическим путём.
– Да где же в этом демократия?
– Сам, что ли, не видишь? – не удержался Митя. – Ты посмотри в зал, ведь в этом участвует весь народ. Ну, если не весь, то лучшие его представители, элита!
Это слово, элита, Митя произнёс с особым придыханием. С таким чувством принято читать молитву, с такой убеждённостью идут на эшафот… Честно скажу, я сразу не нашёлся, что сказать. Сидящих в зале я не знал, разве что видел их горящие глаза, видел загребущие их руки, набитые валютой их карманы… А что, может, он и прав. Может быть, это и есть элита? Вот просто так, без доказательств, по определению…
Я чувствовал, что выгляжу как последний идиот. Вот показалось, что опровергну на раз-два, с говном, что называется, смешаю, а что выяснилось? Похоже, стало всем понятно, что и страны не знаю, что не понимаю свой народ… Так что ж тогда я рвусь в писатели, если до понимания не дорос?
В этот самый момент в буфет ворвалась полураздетая, растрёпанная дама, а вслед за ней гражданин с подбитым глазом. Дама, размахивая ассигнациями, на бегу кричала:
– Илья Борисыч! Это произвол! Мы с Пётр Иванычем за вас проголосовали, всё честь по чести, а теперь вот узнаём…
– Да узнаём, – вторил ей подбитый.
– Узнаём, что всем достались доллары и фунты, а нам с Петром Иванычем поганые рубли…
– Да, только рубли! – подтвердил Пётр Иванович. – И отчего ж такое к нам неуважение?
Даму попросту выворачивало наизнанку. Было очевидно, что желчь уже переливается через край и не найдётся во всём свете подходящей силы, которая смогла бы компенсировать пережитое дамой унижение.
– Раньше надо было смотреть, чего берёшь, – не удержался пьяный Митя.
– Цыц! – Илья Борисович бросил на Митю гневный взгляд и обернулся к пострадавшим: – Ксения Тимофевна! Голубушка! Было бы отчего переживать. Сейчас все вместе отправимся в ближайший банк и обменяем всё по курсу. Делов-то! – он нежно улыбнулся.
– Нет, это дело не пройдёт, – вскричала дама. – Шмольцу вон достались евро, Букшанским выплатили в шекелях, а нам при всём честном народе… – дама рухнула на стул и зарыдала.
– Но Ксения Тимофевна! Теперь уже поздно всё переиграть. Я же не могу аннулировать ваш голос.
– Смею заметить, два полновесных голоса, – прохныкал Пётр Иванович.
– Тем более, – развёл руками Илья Борисович. – Вот ведь оказывается, что целых два…
– Я требую отменить результаты выборов, – сквозь слёзы прокричала дама. – Если не отмените, я дойду до прокурора!
– Да что там прокурор! – хохотнул Митя. – Давай уж сразу в Европейский суд.
– И до Европы дойдём, не беспокойтесь, – встал на защиту жены Пётр Иванович. – Вы ещё не знаете, на что Ксюшенька способна.
– Господа! Господа! Давайте не будем впадать в крайности, – Илья Борисович в меру своих сил пытался как-то разрулить эту ситуацию. – Даже в столь трудных обстоятельствах вполне возможно отыскать консенсус.
– Чего, чего? – снова завопила дама. – Отобрали мою честь, а взамен предлагаете консенсус? Да пропади он пропадом со всеми вами! – Ксения Тимофеевна вскочила со стула, гордо вскинула голову с истерзанной причёской а ля мадам Помпадур: – Петенька! За мной! Пойдём искать другую партию. С этими жлобами нам не по дороге. Пусть подавятся!
Супруги вышли вон, унося с собой рубли, а Илья Борисович так и остался стоять, почёсывая голову. Затем посмотрел на Митю.
– Митя! Куда подевались доллары? Почему на этих не хватило?
– Да ладно вам! Что мне кидали из-за кулис, то и раздавал. При чём тут я? Надо спрашивать у спонсоров.
– Как же, у них спросишь, – мрачно подвёл итог разговору мэтр.
А я, как был недоумении, так и остался при своих. Ни договора с издательством, ни хоть каких-то привилегий… Ну вот зачем припёрся? Ведь сколько раз твердил себе: не суйся ты в политику! Да пропади они все пропадом – и съезд, и выборы, и эта парочка поддатых демагогов! Всё кончено…
