Владимир Алексеевич Колганов
Булгаков и княгиня
Когда наутро выходили из гостиницы, я посмотрел на вывеску – отель «Батиньоль». Название это что-то мне напомнило… Да, да, словоохотливый хозяин, он рад радёшенек каждому посетителю зимой, рассказывал, что здесь когда-то было знаменитое кафе, любимое место встреч художников. Мане, Сезанн, Дега, Тулуз-Лотрек… А позже Гоген, Ван Гог… Какие имена! Конечно, свидание с Мариной к живописи не имело отношения, однако кто знает, что в большей степени пробуждает вдохновение – объятия милой женщины или свидание, хотя бы мысленное, с великим прошлым, которое олицетворяют эти имена?
Мы с ней расстались на площади Клиши. Марина взяла такси и отправилась домой, надеясь ещё успеть на первую лекцию в Сорбонну, я же побрёл по бульвару в сторону рю Аббатес, в Париже есть такая улица. Задумавшись об истоках творчества, о зыбкой, неуловимой связи чувственного восприятия и его материального, формализованного выражения, – речь может идти о музыке, живописи, о литературе – я даже прошёл мимо поворота на улицу Пуге, где снимал квартиру, и незаметно для себя вышел на улицу Лепик. Странная, удивительная улица, другой такой в Париже нет. Её изгибы столь же неповторимы, как изгибы тела женщины. Я поднимаюсь по ней на холм Монмартр, от быстрой ходьбы всё чаще, всё быстрее дышу, и кажется, что нахожусь в объятиях любимой. Мне чудится, что вот ещё чуть-чуть и за ближайшим поворотом познаю то, к чему стремлюсь… Надеюсь, каждый, кто когда-то был влюблён, простит мне подобное сравнение. Простит или поймёт…
Увы, за поворотом ничего особенного нет – всё та же улица, всё те же унылые дома …
Позавтракав в «Мулен де ла Галет», я повернул назад. И вот спускаясь с Монмартра, снова прохожу по улице Лепик и вижу дом. Самый обыкновенный доходный дом под номером пятьдесят четыре. В Париже множество таких домов, но что-то заставило меня остановиться. Господи, да здесь ведь жил Ван Гог! Вот уж никак не мог подумать, что мы окажемся соседями – моя квартира в нескольких минутах ходьбы. Ну, разумеется, соседство чисто виртуальное, если рассматривать его во времени. Но место… Почему мне предложили квартиру именно на улице Пуге? Не странно ли? Или это снова поворот судьбы?
Великий художник, в основе его творчества была страсть, неутолимая страсть, которая не позволяла бросить кисти, пока не сумел закончить полотно. Вот мне бы так! В принципе, это вполне реально, когда пишешь небольшой рассказ, где важно от начала до конца сохранить заданное настроение. Если же пишешь роман… Пожалуй, тут совсем не то. Ни днём, ни даже целым месяцем не обойдёшься. И прихожу к выводу, что литература нечто куда более сложное, чем живопись. Здесь не достаточно выразительной формы, нужна мысль… Я вспомнил, что писал о живописи Илья Репин: «Душа живописи – идея. Форма – её тело. Краски – кровь. Рисунок – нервы. Гармония-поэзия дают жизнь искусству – его бессмертную душу».
Да, не только мысль, но и поэзия! Однако вот ведь парадокс, я к этому выводу пришёл совсем недавно: в прозе тоже есть своя поэзия, без этого она едва ли не мертва. Но как выразить в прозе свою душу? В живописи это сплетение линий, красок, форм, возникшее как бы по наитию. Живопись вовсе не основана на формулах, как утверждал Сёра. Точно так же литература не может состоять из одних только описаний, диалогов, мыслей, высказанных автором и размещённых на пространстве книги согласно определённому закону. Завязка, кульминация, развязка… Пособие для малолеток, только и всего! Вот так и получается, что остаётся лишь писать то, что велит душа. Как, что, когда – она одна об этом знает. Никто кроме неё! Да, честно признаюсь, когда сажусь за стол, заранее не знаю, что напишу. Ну разве что могу предполагать, будто полезными мыслями набита голова, какие-то сюжетные повороты приготовил. Так ведь душа всё это по-своему перевернёт!.. Нет, так нельзя! Но я же не смогу командовать душой. Так что же делать? Что?
И вот что я решил. Мне надо жить в гармонии с душой – тогда всё, что задумал, всё получится.
XXII
Вот в жизни как бывает. В кои-то веки представился реальный шанс издать роман, и надо же – роман вроде бы есть, он мой, это моей рукой написанные строки, но, как ни странно, прав на него у меня нет. От безысходности я готов был зарыдать. Иногда даже казалось, что стоит покончить со всем этим, бросившись с набережной в Сену. И если бы не декабрьский холод, если б не Марина, даже и не знаю, что и как…
Признаться, странный складывается альянс – очаровательная девушка и не первой молодости, да что уж тут говорить, просто стареющий мужчина. Можно подумать, что у неё влечение к одиноким несчастным мужикам. Конечно, приятно думать, что во мне она нашла нечто такое, что возвышает меня в собственных глазах. Так ведь на то она и Муза! Именно так – не мимолётное знакомство, не страсть, которая мгновенно улетучивается, стоит получить желаемое. Нет, только источник вдохновения. Точнее, чаша, которую мне предстоит испить до дна прежде, чем сотворить удастся что-то новое, что-то достойное признания, чем будем восхищаться мы оба – я и, конечно же, она.
А потому прочь! Прочь от страшных мыслей! Да я из кожи вон вылезу, но постараюсь добиться своего! Только бы найти денег, чтобы выкупить роман. Да я бы душу дьяволу продал, если бы это помогло! Увы, в моих услугах дьявол, похоже, не нуждается.
По счастью, судьба иногда выкидывает странные коленца. Случайное событие, даже весьма комичный эпизод способны натолкнуть на мысль, которую в иных обстоятельствах так бы и продолжал искать, не очень-то надеясь на удачу. О том, что может быть какая-то связь между графом Трубчевским и моим романом, я ранее не предполагал, однако, если есть возможность опубликовать роман, было бы крайне неразумно это знакомство не использовать…
Граф обитал на улице Буало, в южном пригороде Парижа. Весьма невыразительный пейзаж, улица узкая и длинная, как пожарная кишка, застроена скучными, однотипными домами. И ни одного трамвая! Здесь даже автобусы не ходят, так что пришлось до места добираться пешком. А вот и нужный адрес. Смотрю: кое-какая чахлая растительность за глухим забором, филёр скучает у ворот. Всего лишь двухэтажное, не слишком респектабельного вида здание. Впрочем, немалая часть российских эмигрантов не отказалась бы и от таких хором.
Внутри всё выглядело куда богаче. Нельзя сказать, что это напоминало петербургский Эрмитаж, однако не сомневаюсь, что любой парижский коллекционер, даже не торгуясь, выложит приличную сумму, чтобы только посмотреть на это чудо. Здесь всё было проникнуто одной идеей – любовью к лошадям. Отлитые в бронзе скакуны. Картины в тяжеловесных, покрытых позолотой рамах изображали отдельные элитные экземпляры и целые табуны четвероногих. Морды лошадей можно было разглядеть и в деталях мебели. Даже орнамент на персидском ковре чем-то напоминал стройные ряды гарцующих на лошадях кавалергардов на Дворцовой площади. Моё же внимание привлёк могучий торс вороного жеребца, служивший основанием настольной лампы под жёлтым абажуром. Но вот беда, как ни старался, обнаружить выключатель мне не удалось. Раздосадованный этим, я было подумал, что раз уж в таком пустяшном деле не везёт, то стоит ли надеяться на что-то большее… Но тут в комнату вошёл сам граф.
– Бонжур, месье! Очень знакомое лицо… мы с вами не в Севастополе при эвакуации встречались?
– Нет, ваше сиятельство, гораздо позже… то есть попросту вчера. Вы помните… на кладбище… вы ещё маршировали?
– Ну как же, как же! У меня прекрасная память, я вас сразу опознал. Присаживайтесь, – он указал мне на диван, а сам уселся в кресло за дубовым письменным столом, украшенным лошадиными головами. – Так как же вас…
– Михаил Покровский, писатель, из России. Я, ваше сиятельство, вот по какому делу осмелился вас побеспокоить…
– Слушаю, слушаю, любезный.
– Простите, что так вот… без звонка, без приглашения, как бы напролом… – я мямлил, уже начиная сомневаться, стоило ли вообще затевать эту беседу.
– Так в чём, собственно, ваше дело? Говорите, не стесняйтесь.
– Даже и не знаю, как объяснить… – и вдруг, набравшись смелости, сказал: – А вот не могли бы вы одолжить мне две тысячи зелёных.
– То есть как это? – опешил непонятливый граф.
– Ах, ваше сиятельство, ещё раз извините… Тут голова кругом… Мне бы… собственно, я доллары имел в виду. Поверьте, если бы не отчаянная нужда… А тут, ну просто позарез! Вы не извольте сомневаться, верну всё непременно, до копеечки.
Граф пошарил в коробке на столе и неторопливо закурил сигару.
– Мне, право же, очень неловко, голубчик… Но, что поделаешь, вынужден вам отказать.
– Клянусь вам, я с процентами все доллары до последнего верну!
– Ах, дорогой мой! Прежде чем торговаться о процентах, надо бы усвоить, что он из себя представляет, этот самый доллар, – тут перед моим носом возник желанный зеленоватый клочок бумаги с водяными знаками, граф достал его из ящика стола и теперь смотрел на меня с видом лектора по распространению особо важных знаний. – Имейте в виду, доллар всемогущ! Он всюду! Вот вы взгляните-ка туда. Там стоит шифоньер из коллекции Генриха Брокара. По каталогу «Кристис» он стоит двести тысяч. А рядом бонбоньерка из усадьбы в подмосковном сельце Абрамцево – ей цена от силы долларов пятьсот. Однако и шифоньер, и бонбоньерка одинаково мне дороги. А почему? А потому что в приобретение всех находящихся в этой комнате вещей вложен труд нескольких поколений моих предков. Поверьте, тяжкий, непосильный труд, я знаю, о чём вам говорю, – граф с явным укором глянул на меня. – Надеюсь, теперь вы понимаете всю бестактность своей просьбы?
– Поверьте, граф, я ничего такого не имел в виду…
– Ну как же… По сути дела, не приложив ни малейшего труда, надеетесь урвать из моего кармана кругленькую сумму, в то время как я должен пожертвовать одной из святых для меня вещей, выставив её на аукцион. И для чего? Чтобы удовлетворить вашу ненасытную утробу.
– Граф, вы неправы. Я, слава богу, сыт… Да и зачем вам что-то продавать? Впрочем… – тут мне подумалось, а может, граф не при деньгах? – Что, так и не дадите?
– Рад бы… Но уважение к предкам запрещает.
– Ну, что поделаешь…
Я поглядел по сторонам. Вновь обозрел ряды кобыл и жеребцов. И уже готов был решиться на отчаянный шаг, использовав в качестве орудия возмездия подставку от настольной лампы, как вдруг на ломберном столике увидал колоду карт. Что-то знакомое всплыло из моей памяти. Я вспомнил казино около сада «Аквариум» на Большой Садовой, американскую рулетку, зелёное сукно карточных столов…
– Играете? – спрашиваю у графа.
– Да, иногда я не прочь сыграть в подкидного дурака.
– Так что ж?
– Я, видите ли, играю исключительно на интерес, – граф скорчил презрительную рожу и выпустил струю дыма прямо мне в лицо. – А с вас взять, судя по всему, абсолютно нечего…
– Граф, у меня и в самом деле ничего нет, кроме ничем не запятнанной фамилии.
– Прискорбно… То есть за фамилию я, конечно, рад. И вместе с тем весьма обидно, – граф, судя по всему, расстроился, поскольку потерял партнёра.
– Вот разве что роман… – пробормотал я.
– Чей? – заинтересовался граф.
– Мой.
– Полно, милейший, не смешите… Вот уж ни с того и ни с сего возник некий мифический роман.
– Да я не вру! Этот роман у меня готовы с потрохами оторвать. Но дело в том… чтобы вернуть на него свои права, я должен заплатить одному мерзавцу… тысячу долларов, – назвать истинную сумму я не решился. Ну хотя бы так…
– Вот незадача! Уж как вам не везёт, – граф совсем развеселился. – Впрочем, я не ослышался? Речь только об одной тысяче? – погрозил мне пальцем. – Ай-ай-ай! Зачем же тогда просили вдвое больше?
– Так вы бы всё равно не дали, – нашёлся я.
– Ой, не скажите. Одно дело расчёты в ассигнациях… – возразил мне граф. И призадумался. – А что, любезный, сыграем на роман? Если я выиграю, даю вам денег, чтобы выкупить роман, ну а затем он переходит в мою собственность.
Вот-те на! Как странно складывается судьба – то весь будто в золоте, то попросту дурак. Так что же, играть или не играть. А что мне оставалось?
– Должен ли я вас так понять, что в случае моего выигрыша вы оформляете дарственную по тысяче долларов за кон. И не звоните в полицию в течение получаса после моего ухода, – спросил я.
– Ну, вы и нахал! – возмутился граф.
– Согласен по пятьсот за кон.
– По десять.
– По четыреста.
– Двадцать… и ни центом больше!
– Ладно. Принято… Так кто сдаёт.
– Всё как обычно. Кому выпадает старшая…
– Идёт… У меня туз.
– Десятка… Что ж, поехали.
Кому-нибудь довелось бродить по улицам Парижа в декабре? Монмартр, бульвар Клиши… Или, к примеру, Люксембургский сад, где мушкетёры обратили в бегство гвардейцев кардинала… Вот и у нас сражение. Всё потому что с графом режемся в подкидного дурака. А на кону роман… Ну кто бы мог подумать, что моя судьба зависит от королей, девяток и прекрасных дам, изображённых на глянцевых картонках?
Но вот смотрю: тройка на руках, семёрка… двойка! Тройка ложится под девятку, семёрка под валета, а двойка… двойка – под пиковую даму. Я выиграл! Три карты с теми самыми цифрами из телефона Киры. Ну разумеется, да кто бы сомневался… Ох, только бы не сглазить! Да неужто повезёт?
Однако граф требует реванша. Возможно ли сиятельному отказать? Кстати, мог бы и обедом угостить – у меня с утра во рту маковой росинки не было. Весь день в поисках проклятых баксов. Но вот ведь редкая жлобина! А ещё граф… Впрочем, одно другому не мешает.
Теперь сдаёт он…
– А что, не пора ли подписать нам договор?
– Вы мне не верите, – граф ничуть не удивился.
– Так ведь времена теперь такие. Не ровён час, упадёт вам на голову этот жеребец, – я указал на картину на стене, – и плакал мой роман.
– У меня жеребцы не падают, разве что на поле боя. А романы уж точно никогда не плачут, – возразил обиженный князь. – Впрочем, если вы настаиваете… Но тогда ещё два кона…
Ближе к ночи я выходил из графской резиденции. Несмотря на непроглядную тьму, чреватую опасным столкновением у ближайшей подворотни, я чувствовал, что этот день прожит мной не зря. Такое ощущение давали мне заверенная нотариусом бумага и в придачу – двенадцать тысяч долларов во внутреннем кармане пиджака. Это вам не сто тысяч деревянных, которые разве что в сладком сне можно выиграть по внутреннему займу.
Совсем некстати из рукава выпали три карты – двойка, тройка, пиковая дама. Вот говорят, если не везёт в любви… Но даже здесь не обойтись без некоторой доли удачи и везения. Впрочем, нужны ещё и ловкость рук, и трезвая, по возможности, голова.
XXIII
Граф оказался на удивление порядочным партнёром. Я-то, было, подумал, что живым не выпустят из особняка, учитывая содержимое моих карманов. Но обошлось…
Совсем иначе было с Шустером. Звоню ему в Москву, естественно, предлагаю выкупить роман, а он в ответ заламывает немыслимую цену.
– Послушайте, Шустер! Мы с вами так не договаривались.
– А мы вообще ни о чём не договаривались.
– Ты шутишь?
– В делах предпочитаю не шутить.
– Но как тебе не стыдно?
– Ай, Мишенька! Ну причём тут стыд?
– Но мы партнёры, как-никак…
– Кто тебе сказал?
– Я морду тебе набью!
– Мишаня, ты попробуй дотянись сначала…
Переговоры длились не один день. Было произнесено немало обидных слов как в ту, так и в другую сторону. Хотелось бы верить, что нашу ругань не слушали телефонистки. В итоге Шустер согласился возвратить мне мой роман за пять тысяч долларов. Вдобавок к этому пришлось пообещать и несколько процентов от гонорара за издание…
И вот, наконец, рукопись в моих руках. Стою у Центрального почтамта на рю де Лувр. Гляжу на бледное январское солнце, затянутое белой пеленой. Вдыхаю полной грудью парижский воздух и думаю. Думаю о том, что следует в первую очередь предпринять. Пожалуй, стоит позвонить Марине. Уж очень не терпелось выяснить, как скоро удастся опубликовать роман. О том, что предстояло написать ещё одну главу, о странной встрече в июле тридцать первого года, я уже не думал. Да если надо будет, за неделю напишу.
На следующий день Марине удалось договориться о встрече со своим любимым дядей. Место для переговоров назначили в типично американском баре «Розебюд» на улице Деламбр. Это открытый даже по ночам кабак с неблагозвучным для русского слуха названием был особенно популярен у журналистов и киношников. Однако, на мой взгляд, ничего особенного – стандартный интерьер и атмосфера всеобщего запоя. Ну, если даже не так, то очень близко к этому. Ещё более странным всё это казалось, если название бара перевести на привычный для меня язык. «Розовый бутон» – трудно представить менее подходящую вывеску для такого заведения. Скорее уж этот образ соответствовал кондитерской с преобладанием в ассортименте пирожных с розанчиками из крема и озабоченных личными проблемами не очень юных дам. Впрочем, уточню: последние – только в виде клиентуры.
Поль, так звали журналиста, оказался весьма представительным молодым человеком, ростом выше меня чуть ли не на голову, с роскошной шевелюрой, весьма заметно отличавшейся от скромного сооружения из пучка прилизанных волос у меня на голове. Сразу скажу, что и своим видом, и манерой вести беседу Поль располагал к себе, и хотелось верить, что предстоит содержательный и, как говорят, продуктивный разговор. Ну вот, ещё только дипломатических реверансов не хватало!
После взаимных приветствий и лобзаний дяди со своей племянницей – я даже её чуть-чуть приревновал – речь, как и положено, зашла о дружбе и любви. Поль находился в предвкушении скорой свадьбы, его избранницей стала американка из богатой, влиятельной семьи, а Марина, судя по всему, завидовала и потому защищала точку зрения, будто выходцы из России должны сочетаться браком только с русскими. То есть, только так, без исключений:
– Иначе нам не удастся сохранить то, что ещё осталось от той, всеми любимой, исчезнувшей страны.
Поль возражает:
– Я бесконечно горд тем, что в моих жилах течёт русская кровь. Однако не вижу ничего страшного, если мои дети станут гордиться и тем, что наполовину они американцы. Думаю, что одно с другим прекрасно уживётся.
– Хочешь сказать, что между русскими и американцами много общего? – не унимается Марина.
– Да, именно так. Россия огромная страна. И Америка огромная страна. Это не могло не оказать влияния на наш характер. И русские, и американцы любят размах, большие, грандиозные дела.
– Однако русские не обладают той деловой хваткой, что свойственна американцам. У нас говорят – семь раз отмерь… Для большинства русских карьера не на первом месте, – пора было и мне высказать своё собственное мнение.
– А я доволен своей карьерой. Удача в бизнесе меня бесконечно радует. Правда, злые языки начинают поговаривать, что без содействия будущего тестя я в журналистике не достиг бы ничего. Но стоит ли на это обращать внимание? В конце концов, на то и существует родня. Чем больше у тебя влиятельных и богатых родственников, тем более удачливым оказываешься ты сам. Ведь правда же?
Мне трудно было что-то возразить, поскольку на себе проверил действенность, точнее говоря, бездействие этого универсального жизненного принципа. Да уж, если нет подходящей для данного случая родни, вполне реально получить и раз, и два… и даже, если уж совсем не повезёт, под зад коленом.
– Мне кажется, Поль, ты слишком большое значение придаёшь успехам в бизнесе, карьере. Есть вещи более важные. Например, семья, – вновь возразила Марина.
– Иметь свое дело для меня – это как иметь своего ребенка. Холить, лелеять, воспитывать, радоваться его росту. Разве не это должно нас привлекать?
– Но подрастающий ребёнок – это продолжение нашей жизни. А бизнес, прибыль – понятия куда менее значимые. Это всего лишь средства обустроить жизнь, сделать её по возможности удобнее, – продолжала упорствовать Марина.– Нет, я не согласен. На мой взгляд, главное в современном человеке – чувство собственности. Только имея собственность, ты чувствуешь себя полноценным человеком. Только тогда можно быть спокойным за продолжение рода, за будущее своих детей.
Мне бы промолчать, ну явно же не стоило раздражать будущего благодетеля. Но очень уж поразила эта его чванливость, так что я снова не стерпел:
– Понятно, можно оставить в наследство дом, сундук с каким-то барахлом. Но как передать свой ум, талант? Дети – это же не банковский счёт, на который можно положить любую сумму, а талант не измеряется деньгами.
– Нет, я настаиваю на своём. Только имея возможность передать свою собственность детям, внукам, ты гарантируешь им достойную жизнь.
– Что же вы называете достойной жизнью?
– Ну как же, человек должен жить по совести, жизненная цель человека – это не погоня за богатством, она в духовности, в спасении наших душ. Ведь мы не одни на земле, мы существуем среди людей. И жить среди людей нам надо честно.
– Браво, Поль! Прекрасный ответ! – захлопала в ладоши Марина.
– Это, конечно, так. Однако не очень сочетается с приоритетом чувства собственности, – заметил я. – Если всего важнее именно она, то есть эта ваша собственность, тут уж не до честности, не до любви…
– Я бы так не сказал, – Поль задумался, ненадолго замолчав. – Вы знаете, мой дед рассказывал про одну пасхальную встречу, на которой были многие представители нашей родни – графы и князья, генералы, фрейлины, правнуки одной французской баронессы, был даже обер-форшнейдер Двора Его Императорского Величества, не говоря уже о товарище обер-прокурора. Все они сидели на одном большом диване, с каждым, кто входил в дом, христосовались, говорили добрые слова. Вот вам пример той самой безоглядной любви… если хотите, даже честности по отношению к совершенно посторонним людям.
Лобзания, как признак честности… Ну что тут скажешь? Я мысленно как бы пожал плечами и стал рассматривать красочно оформленную стойку бара и голенастую девицу из тех, что составляют непременную принадлежность подобных заведений. Похоже, и Марина не знала, что сказать.
– Ох, извините меня, мне пора, – Поль словно бы о чём-то вспомнил. – Роман я обязательно прочту, не сомневайтесь. Ну а спор наш продолжим в другой раз.
Никто не возражал.
Мы расстались у дверей бара. Видимо, Полю с Мариной было о чём поговорить – надеюсь, о моём романе – да и я был полон новых впечатлений. Главное, что рукопись по назначению ушла.
Я пошёл по улице Деламбр, пересёк бульвар Монпарнас и по узкой улочке Бреа вышел к Люксембургскому саду. Здесь, на скамейке под сенью огромных тополей было самое подходящее место, чтобы обдумать то, что стало известно за последнее время, а там можно и начать писать. Так мне казалось поначалу. Да, вроде бы пора было взяться за перо… Однако совершенно некстати стали возникать сомнения.
Причина была в том, что я никак не мог решить, стоит ли использовать в романе тот удивительный сюжет, ту историю, о которой рассказала мне Марина. Вроде бы всё очень увлекательно, но… Если уж откровенно говорить, вот что меня смущало. Дело не в том, что подобная поездка из Москвы в Париж была в то время просто невозможна. И даже мерзкий поступок князя, его донос не мог бы меня очень удивить. Да, были в его характере странные черты, я бы их объяснил плохой наследственностью…
Но почему никто из многочисленной родни в своих воспоминаниях не упомянул ни его, ни даже Киру? Ведь тот же Поль гордится своим дедом-генералом, не преминул рассказать о какой-то французской баронессе, которой он седьмая вода на киселе. А вот про русского князя, причём довольно близкого родственника, почему-то умолчал, не сказал ни слова. Да вот ведь, у зятя Киры и у Поля – у них же общий дед, а он… Словно бы на воспоминания о князе было наложено негласное семейное табу. Но в чём причина – вот что меня в это время занимало.
Единственное объяснение состояло в том, что на стороне белых князь не воевал. Бросил бы на произвол судьбы жену и дочерей, присоединился бы к армии Юденича или, скажем, бежал к Каледину на Дон – да тогда бы его в Париже на руках носили! Даже если бы потерял семью, даже если бы дети умерли от голода, ну а Кира не перенесла сыпного тифа. Мне ли о кошмаре тех страшных лет не знать! И голодал, и умирал… однако вот ведь, как-то выжил.
Выходит, князь теперь изгой. Если же ещё и написать, о чём поведала Марина… Да, в этих обстоятельствах я бы никому не позавидовал. Счастье его, что уже мёртв. Зато остались внуки, правнуки, Марина… Значит, так нужно написать, чтобы то, что случилось после нашей встречи в парке де Монсо, стало логическим следствием… даже торжеством любви!..
Ну и дела! Подобных перлов я от себя никак не ожидал. Виданное ли дело, подленький донос объяснять возвышенными чувствами?.. А почему бы, собственно говоря, и нет? В жизни всякое бывает. Вот ведь и мне приходилось бросать жену ради любви к другой… Оправдывает нас то, что оба мы, если уж правду говорить, любили только одну единственную женщину. Одну для нас двоих… Увы, привычный для читателя любовный треугольник с предсказуемым итогом. Только кому же больше повезло?..
Из Люксембургского сада можно пройти по улице Феру к площади Сен-Сюльпис, туда, где живописный даже зимнею порою тихий сквер. Однако нет, хотя фонтан со львами выключен, и не журчит вода, переливаясь через край, зато здесь полчища воркующих беспрерывно голубей, занятых заботой об обустройстве своей птичьей жизни, о продолжении голубиного рода. Но это же совсем не то! Не то, что нужно, мне бы что-то поспокойнее. Там, дальше, можно было выйти к Сене, но я повернул назад, по-прежнему размышляя о своём.
Ну вот, к примеру, князь. Только приехал в Париж, и сразу же нарвался на скандал. Марина рассказывала, будто обвинил другого сиятельного в клевете на убиенных царственных особ. Толком ничего не добился, лишь заслужил репутацию сутяги и клеветника. А посему я бы не решился утверждать, что князю повезло. Что уж тогда можно сказать про то, что ожидало меня после разлуки с Кирой…
По узкой улочке Одеон несколько минут ходьбы до одноимённого театра, далее мой путь лежал через Люксембургский сад, и, наконец, я вышел на авеню Обсерватуар. Сад Марко, чем-то напоминающий Чистые пруды… Только вот пруда мне здесь и не хватало! Ну да – скамейка, князь, размахивающий револьвером… Присел, было, но публика, гуляющая по дорожкам, никак не соответствовала тому, что я собирался написать. Ей богу, прав, прав был Хемингуэй! О человеческих страстях, о любви и о страданиях следует писать, сидя в кафе в компании с крепкой сигаретой и бокалом «Шардоне». А где-нибудь на скамейке в тени каштановых аллей можно сочинить разве что энциклопедию про птичек или про зверюшек. Или про комнатных собачек, прогуливающих по аллеям пожилых матрон.
Я снова на бульваре Монпарнас. А вот и «Клозери-де-Лила». Устроившись в дальнем углу полупустого зала, я стал писать…
Несколько дней прошли в работе. Но вот, наконец, отдаю Полю последнюю главу. Теперь остаётся только ждать. Даже с Мариной не хочу встречаться. Весь то ли как натянутая струна, то ли как выжатый лимон. В любом случае, от меня в эти дни никакого толку. Как можно думать о другом, когда там всё решают без меня? Да тут никакая ловкость не поможет, даже если в рукаве припрятал три туза! А Поль, словно бы нарочно, всё тянул с ответом.
Не знаю, как для кого, но долгое ожидание для меня невыносимо. Я места себе не находил, слонялся по комнате, не отвечал на звонки Марины. Правда, один раз мы встретились, и я, как мог, пытался её успокоить, хотя, конечно же, успокаивать нужно было меня. Но что поделаешь, если ей казалось – либо я пью горькую, либо подсел снова на иглу. Видимо, такие подозрения вызывал мой угрюмый вид, опустошённый взгляд, и даже возникала мысль, будто я хочу со всем покончить. Нет, убеждал я Марину, ты не права, со мной будет всё в порядке, вот только дождусь, что они там решат. В иной ситуации я был бы в восторге от её заботы – кто сможет отказаться от внимания любимой женщины? Но тут на карту поставлена судьба, судьба писателя. Либо я добиваюсь своего, либо жизнь, как выясняется, прожита напрасно. Однако приближалось Рождество, и тут уж я понял, что свихнусь, если так и останусь взаперти.
Надо сказать, что Новый год здесь не в почёте. И парижан можно, в общем-то, понять – языческие праздники уже давно вышли из моды. И всё же, в новогоднюю ночь улица полна, на Елисейских полях гуляет молодёжь, шампанское льётся рекой, только и знаешь, что увёртываться от объятий и поздравлений слегка подвыпивших и совершенно незнакомых личностей.
Совсем другое – Рождество. Семейный праздник, встреча с родственниками, о которых в иных обстоятельствах даже не стоит вспоминать. В соборе Александра Невского праздничная литургия собирает весь цвет эмигрантской знати, естественно, кроме тех, кто перебрался в своё время через Ламанш или же за океан. И всё равно – князья и графы, их верные спутницы и дети от мала до велика, потомки камергеров, генералов, шталмейстеров Двора Его Величества и фрейлин вдовствующей императрицы. Крепка эмигрантская семья!
Как ни упрашивала меня Марина, я даже посмотреть на крестный ход не захотел. Нет, всё это не для меня. Кто я и кто они? Честно говоря, я и сам ещё не разобрался. Однако стоять среди роскошно разодетой публики и глазеть по сторонам – это мне не улыбалось. Но вот что ещё хочу сказать – пусть никого не удивит моя реакция на предложение Марины. В прежние времена это бы звучало дико – да можно ли себе представить, чтоб Рождество праздновали без меня! Теперь же всё не то. И опустел наш дом там, на Андреевском спуске, и близких, милых моему сердцу людей жизнь разметала по белу свету, а многих уже с нами нет. А без родных – какое это Рождество?
И лишь когда Марина предложила ночь провести в «Лидо» – тут я согласился с превеликим удовольствием, поскольку уже чувствовал, что на пределе. И кстати, вот ещё одна причина моего согласия – в «Лидо» должен был прийти и Поль со своей невестой. Ну, тут уж я не отстану от него.
В «Лидо» я раньше не бывал – всё как-то повода не находилось. Здесь тоже роскошь, но рассчитанная на иную публику, попроще. Красочно, иногда даже элегантно, но не более того. В общем, рассчитано где-то на любителя. Ну и, конечно, на туристов. К тому же вот что ещё меня смущало – танцовщицы были, как на подбор, выше меня чуть ли не на голову. Хотя о близком знакомстве с кем-нибудь из них я не помышлял, но всё же чувствовал себя не вполне комфортно.
Итак, я оказался в весёлой компании журналистов, художников, молодых актёров и актрис. Последние, как выяснилось – в основном, знакомые Марины. Я только тут узнал, что она занималась в театральной студии. Что ж удивительного, если увлечение театром у неё в роду – достаточно вспомнить службу князя Юрия Михайловича в дирекции Императорских театров и дебют будущей княгини в домашнем спектакле в Петербурге. Зов прошлого или стойкая наследственность? Да тут не разберёшь. Узнав о театральных опытах Марины, я выразил желание хоть одним глазком взглянуть, но получил отказ. Увы, придётся ждать, пока не завершатся репетиции. Всё, в общем-то, понятно – после того, что между нами было, Марине не хотелось бы предстать в образе незавершённом, незаконченном, что называется, кое-как. Если бы речь шла о неопытности в любви, тут можно многое простить, поскольку есть удачная замена опыту – искренность, доверие к партнёру. В театре же надо быть профессионалом, или же заниматься чем-нибудь другим.
