Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Глава 27
За ужином Женя взглянула на часы и объявила, что у нее сюрприз. Через несколько минут она познакомит нас со своим молодым человеком. Я сглотнул комок в горле. Вера оживила изменившееся лицо вымученной улыбкой.
В прихожей раздался звонок. Женя пошла открывать. Послышался бархатистый баритон. Через минуту они появились вдвоем: Женя и обладатель баритона. Красивое, интеллигентное, можно сказать, плакатное лицо. Весь точно с витрины: новенький костюм, новенькие туфли. Взгляд прямой, открытый, глаза добрые. На Женю смотрит с обожанием. Чуть застенчивая улыбка. Дочери, как правило, выбирают не тех, но этот – хорош!
– Это Олег, – сказала Женя.
Рука крепкая, только манера здороваться странная. Обхватывает не ладонь, а только кончики пальцы, и сильно их сжимает.
Вера получила букет красных роз. Ей же предназначалась коробка конфет. На стол встала бутылка дорогого коньяка.
Пока мы с Верой приглядывались к жениху, мама приступила к допросу. Через несколько минут стало ясно, что приехал Олег из Ханты-Мансийска. Торгует брюками. Недавно купил модную «девятку» жигулей. О том, что подался в коммерцию, не жалеет: дела идут в гору. Чем занимался в Ханты-Мансийске – молчок. Выяснять бессмысленно. Если таит, значит, хвалиться нечем. Спросишь – почти наверняка соврет. Ну, и что нашла дочь в этом мелком торгаше?
Женя, словно угадав мои мысли, шепнула:
– Папка, он очень глубокий.
Я встретился глазами с Олегом. Это был тот взгляд, которым обычно обмениваются отец и жених. «А не прохиндей ли ты?» – спрашивал я. – «А не будете ли вы лезть в нашу жизнь?» – отвечал жених. – «Меня не проведешь, даже не мечтай!» – пригрозил я. – «Ох уж эта мне отцовская ревность!» – парировал Олег.
Вслух он сказал:
– Я очень люблю вашу дочь, Юрий Леонтьевич.
Значит, уже спят, понял я.
– Когда свадьба? – спросил отец.
– Хоть завтра, – отвечал Олег.
– А жить где будете? – донимала мама.
– Я снимаю двушку, – сказал Олег.
Вера высказалась категорично:
– После свадьбы – никакой квартиры. Будете жить здесь.
Стратегия понятна. Вере жених дочери нужен, как боец на ее стороне.
Олег переглянулся с Женей. Его мимику можно было понять предельно просто: вообще-то, мы собирались жить самостоятельно, но если вы будете настаивать, то мы артачиться не станем Догадливая мама сверлила отца взглядом. Мол, говорила же тебе, не надо ехать, и вот, оказалась права: тут для нас места не будет.
Глава 28
У Нади сегодня день рождения. Она отправила дочь к матери и ждала меня. Стол накрыт, горят свечи, играет нежная музыка. Сегодня я обещал остаться до утра. Готовя закуски, Надя сладко вздыхала. Произошло то, чего она сама от себя не ожидала. Хотя, если вдуматься, ничего удивительного в этом не было. К своему мужу она было привязана, как девочка к отцу. И вот подвернулся тоже немолодой, но гораздо моложе предшественника, и это было как бы то, что надо. К мужчинам-ровесникам у нее сложилось презрительное отношение, воспитанное супругом-папиком: мол, все они несостоявшиеся хлыщи.
Я не пожалел времени на поиск подарка. Занятие оказалось непростым. Что преподнести женщине, у которой без того есть все? Убил пару часов, но так ничего и не выбрал. Заглянул в антикварный магазин. Взгляд уткнулся в статуэтку Венеры. Более дурацкого подарка трудно было придумать. Но тогда мне показалось, что именно Надя послужила для древнегреческого скульптора моделью.
– Вау, дорогой! Как это мило! – проворковала Надя, принимая подарок.
Я оглядел обстановку. Мне почему-то захотелось погасить свечи и выключить музыку. Антуража и декораций требует сладострастие, а не любовь. Каждая вещь в большой квартире Нади хранила следы чужой жизни, чужих вкусов… Перво-наперво Кеши… Нет, я не смогу жить здесь. А Надя, напротив, живет мыслями о будущей совместной жизни. Женщина есть женщина. Разрушая чужое гнездо, она тут же сооружает свое собственное.
Надя изготовилась выслушать тост. Может быть, «дорогой» скажет то, чего она ждет. Когда мужчина говорит тост, он вольно или невольно высказывает свое отношение к женщине. Чисто психологически отношение Нади ко мне было более жизненным. Отношения не могут долго находиться в стоячем положении, они должны куда-то двигаться. Надя двигала их к браку. Иначе – рано или поздно впереди разрыв. Она молода, ей нужен муж, а не бойфренд. Свободная любовь унижает женщину. Вот она и спрашивала меня ласковым взором: «Доколе ж коршуну кружить?»
А я дал себе зарок, что после развода с Верой никогда не женюсь. Я уже не верил, что штамп в паспорте что-то дает. А точнее, не верил, что найду женщину по себе. Я бы, может, на что-то и надеялся, если бы знал, что же именно мне нужно.
Говорят, гормоны пылкого влечения перестают будоражить через полгода. Со мной это произошло раньше. Нет, я по-прежнему приходил в боеспособное состояние, даже не прикасаясь к сочной Наде, а только предвкушая скорую близость. Но все равно острота ощущений была уже не та. А Надя, напротив, с каждым свиданием все больше входила во вкус. Раньше, как все неиспорченные женщины, она была в постели немного неуклюжей, больше принимая, нежели расточая ласки. А теперь становилась все более бесстыдно-нежной.
Короче говоря, я трезво понимал, что Надя – не вариант на оставшуюся жизнь. С ней я буду таким же одиноким, как и с Верой. И, может, даже еще более одиноким. Но в таком случае, на кой черт ставить на попа семейную жизнь?
Утром мама тихонько спросила, где я был, когда пришел? Поди, уже светало? Я попробовал отшутиться – не получилось. Мама была настроена серьезно.
– Разве так можно? – тихонько отчитывала меня. – Мы жили у Стасика. Он себе такого не позволяет.
Вышла из своей комнаты Вера. Даже не спросила, где меня носило всю ночь. К чему вопросы, если весь в женских духах, а в одном месте, даже в помаде.
– Ну, что дорогая Мария Степановна, будем делать с сыном вашим? – почти гекзаметром вопросила Вера, когда сели пить чай. – Посмотрите, что это у него возле уха.
Мама потрогала у меня названное место и сыграла удивление.
– А что у него тут?
– Помада, Мария Степановна. Причем, помада оставлена шатенкой. А во сколько он сегодня домой явился, знаете? Теперь вы видите, что он себе позволяет?
Мама молчала, но была готова обсудить мою порочность.
– Ставлю вас в известность, – нагнетала Вера. – Мы будем разводиться. Это решено.
Перед тем, как Вере уехать из Павлодара на завоевание Москвы, мы развелись. (Столица принимала по лимиту только одиноких). А когда через четыре года получила прописку, зарегистрировались снова. Таким образом, впереди маячил наш второй, уже не фиктивный, а настоящий развод.
Мама вздохнула и выдохнула с неубедительной горестью:
– О, господи! А как же дети?
– А что ему дети? Разве не видите: человек живет сам по себе. Захотелось завести любовницу – завел. Захотелось прийти от любовницы под утро – пришел.
– Юра, ну что же ты молчишь? – горестно спросила мама. – Может, работа была или командировка?
– Ага, командировка! – торжествующе воскликнула Вера. – Плохо же вы знаете своего сына. Он даже для приличия не соврет
…Отец продолжал жить у нас в Москве, а мама – уехала к сестре Катерине в Коломну. Родителям обоим хватило бы места в ее трехкомнатной квартире. Но тетка не любила и не могла любить отца. Он в глаза называл ее, бывшую офицерскую жену, бездельницей и барыней. И был не так уж и не прав.
Отец все чаще хандрил. Ему не хватало азиатского солнца. «Как здесь живут люди, в такой мгле?» – сокрушался он. Закапав себе в глаза лекарство от глаукомы, лежал неподвижно, сложив на груди руки. О чем он думал? Что представало у него перед глазами? Конечно, город, который строил. Дом, в котором жил. Иртыш и озера, где ловил рыбу. Рыбалка в Казахстане удачливая, обильная. Казахи любят баранину, для них удочка – нелепое баловство.
…Приехал Виктор со своим выводком: две девочки и мальчик. Купил в Коломне двухкомнатную квартиру. И сбился с ног в поисках работы. В самой Коломне ничего подходящего найти не мог. Перенес поиски в Москву. Просил меня помочь. Не верил, когда я говорил, что нет у меня такой возможности. Не верили и родители. Им почему-то казалось, что у меня должны быть связи среди коммерсантов. Ничем другим Витя заниматься не хотел и не мог, кроме, как «купил-продал». Я оправдывался тем, что связи есть, но не те. Но это считалось отговоркой.
Происходило то, что я должен был предвидеть, зная характер Виктора. У него стал проявляться синдром младшего брата. А заодно – синдром младшего сына, за которого родители должны особенно переживать.
Глава 29
Стасик приехал в Москву на премьеру своего фильма. Дверь ему открыла Женя. Он ласково заворковал, целуя ее. Как она выросла! Какая стала чаровница! Какая прелестница! Стол был накрыт по высшему семейному разряду. Стасик потирал руки. Он тоже соскучился по маминым пельменям. Ему только не понравились марки спиртного. Он достал из модной кожаной сумки водку «Абсолют» и бутылку испанского вина.
– Жизнь слишком коротка, чтобы пить дешевые напитки!
Женя смотрела на него, как фанатка на известного артиста. Последний раз он был у нас года четыре назад. Тогда она называла его на «вы», как было принято у Тереховых. Но сейчас это не понравилось Стасику.
– А ты чего выкаешь? – шутливо возмутился он.
– Нехорошо тыкать, – робко запротестовал отец.
– Папа, обращение на «ты» подчеркивает родственность отношений, – изрек Стасик. И потянулся бокалом к Жене. – Давай, племяшка, выпьем на брудершафт.
Он поцеловал ее в губы. Женя зарделась. Олег натянуто, ревниво улыбался. Стасик объявил, что премьера его фильма состоится на днях. Но мы увидим его творение прямо сейчас. Он привез кассету.
– Какой сюрприз! Тогда наливай еще «Абсолюта»! – воскликнул отец.
Его распирала гордость. Он расчувствовался. Глаза его увлажнились. Мать гладила Стасика по плечу:
– Солнышко наше!
Стасик вставил кассету в телевизор и вышел во двор.
Фильм был о любви художника к жене друга. Художника оправдывало чувство, с которым ни он, ни жена друга не могли бороться. Страстная любовь. При этом влюбленные очень нравственно переживали, что ведут себя нехорошо. Очень совестливо предчувствовали, что рано или поздно причинят боль своим дорогим супругам, но ничего не могли с собой поделать. Страсть обуяла их.
Фильм назывался назидательно – «Расплата за любовь». Стасик прислушался к совету Крошки, что трагедию любви познает лишь тот, кто изменяет. (На самом деле это парадоксальная мысль Оскара Уайльда). Жертвой бурной страсти сделал любовника. В финале пылкий чувак лезет в квартиру возлюбленной по шатающейся водосточной трубе, срывается и падает на асфальт с этажа этак шестого, без шансов уцелеть.
Брат появился ровно тогда, когда пошли заключительные титры.
– Браво! – отец сделал два хлопка в ладоши и предложил выпить «Абсолюта».
– Стасик, любимый сыночек! – всхлипнула мама.
Стасик посматривал на меня. Я озадаченно молчал. Стасик предложил выйти покурить. На лестничной площадке мы запалили сигареты. Брат ждал моего впечатления. Я спросил, как к этому кино отнеслась Полина.
– Ей очень понравился сценарий, – неожиданно сказал Стасик. – А от фильма она вообще в восторге.
Он меня очень удивил. Ну, просто очень!
– Ну, ты даешь! – сказал я. – Признался в измене через фильм. Наверно, единственный случай в истории кинематографа. А жена при этом в восторге? Обалдеть! Поздравляю.
Стасик глянул на меня неприязненно.
– С чего вдруг она может что-то заподозрить? По себе судишь? У меня могут быть увлечения, но я не унижаю жену. Я уважаю ее, как личность.
От подобных слов я обычно цепенею и теряю дар речи. Но сейчас не поддался.
– То есть в этом кино она не увидела ни тебя, ни себя?
Стасик отчеканил:
– Она увидела то, что и должна была увидеть – обычное в драматургии смешение реальности и вымысла. Да, для достоверности образа я выписал в жене художника некоторые черты Полины. Но это – выдуманная жена художника, а не реальная Полина. Она это поняла. А ты не можешь понять по вполне понятной причине. Тебе не нравится все, что я делаю в искусстве. Знаешь, если честно, я уже устал от этого.
Это была обычная манера Стасика вести разговор о его жизни в искусстве. Пункт первый: я чего-то не понимаю, потому как у меня другая профессия. Пункт второй: если даже я в чем-то разбираюсь, то не так профессионально, как он, Стасик. Пункт третий: если мне что-то не нравится, значит, я не верю в его талант. Пункт четвертый: свою критику я излагаю нелицеприятно, а значит, конфликтно. И, наконец, пункт пятый: за всем этим кроется моя низкая зависть.
Последний пятый аргумент он сегодня еще не привел. Просто разговор до этого не дошел. Я подумал: если Полина понравился фильм, чего мне-то переживать за нее? Я остановил этот разговор и поздравил брата с дебютом сценариста. Если не брать в расчет Полину, я был доволен успехом брата. Во мне сидело семейное «мы». То есть готовность гордится всеми Тереховыми: родителями, братьями, их детьми. Ну, а как иначе? Жить только своей ветвью рода?
Стасик пригласил Женю и Олега на премьеру фильма.
Премьера есть премьера. Стасику надо было провести и рассадить десяток корифеев московского разлива и других полезных чуваков. А еще проверить готовность буфета к фуршету. Женя и Олег принесли выпивку с собой. Но после премьеры Стасик к ним почему-то не подошел. Женя была расстроена, требовала объяснений. Я сказал, что Стасик просто закрутился. Такой ажиотаж. Кругом столько маститых киношников. Женю мои объяснения не устраивали.
– Не ожидала я от него.
Олег тоже очень обиделся и устроил что-то вроде диспута.
– А еще считает себя верующим. А как же заповедь: «Не желай жены ближнего своего?»
– Погоди, – сказал я. – Это любовь вымышленного героя к жене друга, а не любовь Стасика.
Олег осуждающе уставился на меня.
– Юрий Леонтьевич, вы это серьезно? Это кино вашего брата о себе самом. Это же видно. Между прочим, его жена мне понравилась. Глубокая, порядочная женщина. А любовница – глиста в скафандре. Друг – настоящий мужик, а любовник – додик. Глиста и додик замутили как бы большую любовь. Пустота влюбилась в пустоту. Даже друг с другом цитатками из книжек разговаривают.
Я смотрел на Олега с удивлением. Чего ж он так бурно реагирует? Неужели ревнует? Но это же смешно – ревновать племянницу к дядьке. А еще мелькнуло: надо же как бывает в семейных отношениях. Враг иногда вдруг становится партнером. Совсем, как в разведке.
Неожиданно позвонила Крошка. Ей не терпелось услышать мое мнение. Все их общие со Стасиком и Феней друзья пребывают в растерянности. Сказать Стасику, что думают о фильме, как-то неловко. Можно обидеть. Поэтому высказывают только положительную оценку, а отрицательную держат при себе. Я напомнил Крошке ее же слова. Если появился шанс проявить свой талант, делай это, не считаясь ни с чем, ибо более подходящего случая может не быть.
– Так-то оно так, – сказала Крошка. – Но тут особый случай. Стасик появился в театре с Полиной. Хотел показать, что у них все окей. Но все заметили, что Полина заметно подурнела, исхудала. Знаешь, у меня нехорошее предчувствие. Поэтому и позвонила тебе. Поговори с Стасиком. Пусть он отправит Феню в отставку. Она долго переживать не будет. А вот Полина…
Я сказал, что никогда не лез в отношения Стасика с женой, и не буду это делать.
– А говорил о братской заботе, – упрекнула Крошка.
Она сказала, что дописывает пьесу и очень собой недовольна. Работа слишком затянулась, а хорошие пьесы пишутся залпом. Я пожелал ей успехов в драматургии.
Глава 30
Наконец-то, состоялось новоселье у родителей. Вера была занята. Я поехал с Женей и Олегом. Дом в центре Коломны оказался в запущенном состоянии. Свет в лифте не горел, кнопку нажимали вслепую.
В Павлодаре был первый этаж, высокие окна, двери и потолки. Две комнаты, большая кухня. Здесь же… Прихожая и кухня – не повернуться. Окна в единственной комнатке плохо пропускали свет. Нора.
Я не понимал Виктора. Младший брат подгонял обстоятельства родителей под перспективы своей жизни. Ища квартиру для них, искал для своих деток. Неужели нельзя было найти лучше? Хотелось наорать на брата: «Ты чего натворил?»
Порывался и отцу сказать. Ну, плюнули тебе в спину казахи. Так и в России можно нарваться на отродье. Но тут же оправдывал старика. Не мог он предположить, что чего-то надо бояться больше плевков. Плевок казаха взял и смыл. А как на исторической родине жить теперь – словно в одноместной камере?
В Павлодаре родители с апреля по сентябрь жили на даче. А здесь где будут лето проводить? Там отца каждую субботу старые компаньоны возили ловить рыбу. А здесь? Витя повезет? Ага, щас.
Здесь не будет хватать казахстанского солнца, а зимой тепла. Окна квартиры выходят на север. И все эти нехватки (плюс каждодневный стресс) в сумме лишат родителей нескольких лет жизни.
Поборником идеи съехаться был Витя. Не сомневаюсь, что им двигала сыновняя забота – спасти маму и папу от националистов. Но что в результате? Между тем, появились сообщения, что всплеск национализма в Казахстане идет на спад. (Я этому ничуть не удивлялся. Не было в СССР более добродушного, более обрусевшего народа, чем казахи). Узнав об этом, отец досадливо морщился, а мама припоминала ему свои опасения. Но что-то исправить было уже невозможно.
Ремонтом занимался Витя. Пытался подключить меня. Но я сказал ему, наверно, резковато – оттого, что слишком кратко: давай, Витя, сам. Некогда мне было мотаться в Коломну. Одна командировка за другой. А бывший морской пехотинец еще нигде не работал. Но он страшно обиделся. И даже соорудил обвинение. Мол, я не хочу заботиться о родителях. Похоже, Витя считал, что моя пишущая машинка работает сама по себе. Типа скатерти-самобранки.
Раньше, когда братья жили в других городах, забота о родителях лежала на мне. Я помогал с ремонтом квартиры, возил их на дачу, работал там лопатой, ублажал отца рыбалкой. Так продолжалось больше двадцати лет. Теперь же, когда мы съехались, я считал, что пришло время братьям позаботиться о родителях. Нет, я не устраняюсь. Но отойду в заботе на второй план. И это будет справедливо.
Я осматривал квартиру. Ремонт получился убогим. Хотя едва ли Стасик дал Вите мало денег. Я вошел боком в 4- метровую кухню и не поверил своим глазам. Наверно, при покупке в голове у Вити шла борьба между эстетом и экономом. Гарнитур, будто сделанный одним топором, без применения других инструментов, не оставлял сомнений в победе эконома. Если комната напоминала одиночную камеру, то кухня – карцер. Мамин карцер. Позже у Стасика вырвется: «Не могу видеть это убожество». Он имел в виду не только кухонный «гарнитур», но и всю квартиру в целом. Понятно, он воспринимал новое жилище родителей в сравнении со своим, уже московским…
За столом уже сидели Витины дети. Девочка и мальчик. (Старшая дочь где-то гуляла). Им хотелось есть. Они украдкой таскали с тарелок, уверенные, что взрослые ничего не замечают. Отец осуждающе посматривал на Витю. Витя сдвигал брови, шикал на отпрысков. Но они воспринимали это, как игру. Снова хватали. Ко мне они обращались на «ты», только хранитель устоев этого как бы не слышал. Я тихонько сказал им, что в детстве обращался к теткам и дядьям исключительно на «вы». Детки меня насмешливо выслушали и продолжали «тыкать».
Под столом сопел и устраивался поудобнее жирный лабрадор. Собака тоже плохо поддавалась дрессировке, не хотела правильно вести себя под столом. Ворочалась, пыхтела и добавляла в атмосферу специфические ароматы.
– А он не укусит? – спросила Женя, присаживаясь за стол.
– Нет, он добрый, – сказали дети.
– А вдруг я на него нечаянно наступлю?
– А ты не наступай, – сказал Витя.
– Почему я должна напрягаться? – удивилась Женя.
– А ты не напрягайся, – посоветовал Витя.
– Ну, вы даете! – не выдержал Олег.
Откуда ему было знать, что дядя Витя страсть как любит, чтобы все восхищались его детьми и собакой. Ну, вот есть такая особенность у человека.
Отец сел во главе стола, положив рядом исписанные листы бумаги. Изготовился читать свои стихи. Витя устроился по правую руку от отца. Для него это имело значение – кто где сидит. Рядом с Витей погрузилась в стул его волоокая жена Галя, по фамилии Пятак, родом из Полтавы.
Отец водрузил на нос очки и начал читать свои стихи. Галя подняла очи в потолок и выразительно прошептала: «Тоска!» Стихи были, прямо скажем, не ахти. Но пантомима Гали мне не нравилась еще больше.
Глухая мама сидела с неподвижным лицом и что-то тихонько напевала. Я прислушался и не поверил своим ушам. Неужели гимн Советского Союза?
– Что ты напеваешь, мама?
– Несчастная наша страна! – с гражданской болью отвечала мама.
Напротив Вити села тетка Катерина. Полковница старалась не встречаться с племянником глазами. Значит, накануне поссорились. Как наследник, Витя был не очень-то вежлив с благодетельницей. Нельзя исключать, что она читала в его глазах пушкинское: «когда же черт возьмет тебя?»
Среди особенностей Вити была страсть к гречневой каше с сахаром. Сейчас он дивил народ иначе. Тщательно накладывал себе полную тарелку разных блюд, чтобы всего было понемногу. Будто готовил позицию к бою.
А Стасик чего-то не приезжал.
Все поглядывали на часы. О том, чтобы сесть за стол, не дождавшись Стасика, не могло быть и речи. Отец свято был уверен, что тем самым хранит устои.
– Стасик, солнышко наше, где же ты? – покончив с гимном, стонала мама, обращаясь к Стасику через астрал.
– Не переживай, – утешал ее Витя. – Приедет, никуда не денется.
– Нашел работу? – спросил я его.
– Дилером устроился. Краски продаю, – сухо отвечал Виктор.
– Акварельные?
Виктор скривился:
– Какие акварельные?
Я почувствовал: торговля брата красками совершенно точно меня унижает. Но унижает ли брата, не мог определить. Скорее всего, нет. И от этого мое унижение подросло.
Женя осмотрелась, увидела на стене большие фотографии Стасика и Вити, сделанные когда-то мной, и начала типа интервью.
– А почему фотографии папки нет?
– У него спроси, – ответил отец.
– А почему у папки и у Стасика девять лет разница в возрасте? – не унималась Женя.
– Война, – сказала мама.
– Бабуля, война шла четыре года, – сказала Женя.
Я понял, что надо вмешаться:
– Женя, смени пластинку.
Неизвестно, чем бы закончилось это интервью, если бы не звонок в дверь.
На пороге стоял Стасик с кожаной сумкой за плечами. Взбудораженный, хотя слегка раздраженный.
– Попал под радар. Все-таки какие подлецы – эти московские гаишники. Никакой зрительной памяти.
Стасик напоминал семейному собранию, что стал все чаще мелькать на голубом экране. На одном канале вел что-то вроде викторины. Хорошо двигался, выделялся дикцией, а когда камера брала его крупным планом, убедительно изображал работу мысли. На другом канале проводил что-то вроде политинформации.
Олег стал выяснять у Стасика, сколько получают телеведущие, проявляя особый интерес: по ведомости или в конвертах. В смысле, налоги-то платят? Стасик отшучивался. А отец всерьез переживал за простой народ. Мол, одни в шоколаде, а другие… Где справедливость? Вон как Вите тяжело поднимать троих детей. А каково старикам с их нищенскими пенсиями? Стасик поддержал социальный протест. Сказал, что делится и будет делиться, но только с родителями и младшим братом.
Я выбрал момент, когда мама была в кухне одна, зашел туда следом и дал ей денег.
– Ой, куда столько! – удивилась она.
– Ну, давай половину обратно, – пошутил я.
– Нетушки, – сказала мама.
Сунула денежки в кармашек фартучка.
– Только отцу не говори. У него пенсия – не сравнить с моей.
– У вас денежки врозь? – удивился я.
Мама ответила мне выражением лица и горестно вздохнула. Она была унижена. Но разве не была унижением вся ее жизнь? Возможно, из-за унижения она и оставила меня у бабки. Ей нечем было дальше терпеть и прощать унижения свекрови. А значит, нечем было любить меня, трехлетнего.
Бабка должна была понимать, что ребенок в нежном возрасте чувствует себя частью матери. И если мать пропадает, если глаза ребенка ее не находят… Сирота – это не обязательно, когда совсем нет родных. Сиротой можно быть и в своей семье.
Почему же бабка этого не учитывала? У нее на руках был тяжко больной муж. Уход за ним требовал времени и душевных сил. Ей было не до меня. Выгнать невестку – означало взвалить на себя ее материнские заботы. Но она все же выгнала. Почему? Видимо, был очень серьезный повод. Какой?
