Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Глава 75
В августе того лета я привез маму с дачи в Коломну. Мама открыла ключиком сервант. Достала шкатулку с кольцами, серьгами, брошками, колье, бусами. Я не отличаю настоящее золото от поддельного. Но тетки едва ли могли хранить фальшивки. А здесь лежало все, что оставили маме ее сестры, Катерина и Клара.
– Это вам с Ириной.
– Мне ничего не надо, – сказал я. – Ирине тем более.
Я не кривил душой ни перед мамой, ни перед собой. Мне действительно не надо было ничего. Ровным счетом ничего. Кроме…
– Мама! Лучше бы ты сказала братьям, как у меня сложилась жизнь.
– Зачем тебе?
– Мама, это нужно не только мне. Это нужно им. Это нужно нам всем. Мы должны собраться и поговорить. Нельзя делать вид, что этого не было.
Я хотел добавить: неужели это не нужно тебе, мама? Неужели для тебя все равно, с чем уйти, с правдой или с сокрытием правды? Но не сказал. Она бы не поняла.
– Юра, не надо судить родителей, – строго сказала мама. – Отца уже нет. Почему ты не сказал об этом ему?
– Мама, у нас был разговор. Он даже слышать не хотел. Он считал это ниже своего достоинства. Я понимаю, почему этого не хотел отец. Но ты-то чего против? Ну, нет его. Но ты-то есть. Ты можешь сказать то, чего не хотел сказать он. Неужели не хочешь, чтобы у нас наладились отношения?
– Зря ты думаешь, что этот разговор что-то изменит, – твердо сказала мама. – У тебя разлад с братьями вовсе не потому, что в детстве ты рос без родителей. Ты все время недоволен. То тебе не так, другое не так. А они уже взрослые. Ты старше. Значит, должен быть к ним снисходительным. Младшим нужно уступать. Ты сам на правах старшего можешь их собрать и уладить все разногласия. Теперь, когда отца нет, ты старший. И давай закончим этот разговор.
Видя, что я собираюсь продолжать, мама вынула наушник и сказала:
– Не слышу я тебя.
Я шутливо возвращал наушник на место. Она так же шутливо мешала этому. Мне все же удалось уговорить ее.
– Мамочка дорогая! Только ты еще связываешь нас. Без тебя мы перестанем быть братьями. Неужели тебе это безразлично?
– С чего ты взял? У Стасика и Вити хорошие отношения, – сказала мама.
– То есть ты считаешь нормальным, что они вообще перестанут со мной общаться?
– Младшим нужно уступать, – повторила мама. – Подумаешь, кто-то врет. Все врут! Подумаешь, какие-то недостатки. У кого их нет?
Кажется, она все понимала во всех нас, своих детях. И вранье, и мелкие хитрости, и эгоистичные замыслы. Просто делала вид, что не понимает. Частенько манипулировала нами. Матерям это свойственно. Зачем ей откровенный разговор? Откровенность опасна своей непредсказуемостью. Мало ли куда разговор вывернет.
– Мама, последний вопрос, – сказал я.
– Ну. Я тебя слушаю, – официально сказала мама, поправляя наушник.
– Почему ты не съездила к отцу в Барабинск, когда он был там с июня по ноябрь 41-го года? Почему не показала меня?
Я знал, что зря пристаю с этим вопросом. Но надежда оставалась. Если не мог приехать отец, то почему не приехала мама? Что ей помешало? Вдруг она откроет эту тайну? Вдруг это и не тайна вовсе, а объяснение окажется очень простым?
– С чего ты взял, что он был в Барабинске? – спросила мама.
Я открыл семейный альбом, нашел знакомую фотографию и показал ее обратную сторону, где рукой отца было написано: «Моей милой Муське и моему милому сыну Юрику от папки. Барабинск, ноябрь 1941 год».
– Я уже не помню, – сказала мама. – И вообще, какое это имеет значение?
– Имеет, – сказал я. – Как ты можешь не помнить, показала ты меня отцу или не показала?
– Не ездила я, – сказала мама. – Не помню, почему. Наверно, работы было много.
– Ты не работала в это время, мама. Ты меня кормила.
– Отец не звал меня, – сказала мама. – И ты был еще маленький, чтобы с тобой ехать. И вообще, я уже не помню. Отстань от меня! – неожиданно взорвалась мама. – Не слышу я тебя!
Она выдернула наушник и швырнула его на стол.
У меня долго потом звучали в ушах эти ее слова: «Не слышу я тебя!»
Я долго потом продолжал этот разговор с мамой, закончившийся таким сильным жестом. Родители – люди, уходящие из этого мира. Дети – люди, пока остающиеся. Нормальным родителям важно, чтобы дети остались жить в мире и любви. Если же они сами вольно или невольно сеют раздор – это как назвать? А если даже не пытаются примирить детей – это как назвать? Это крушение итогов жизни – не руками, но равнодушным сердцем. Этого не понимал отец. А теперь вот не понимает мама. Ну, как же так?
На обратном пути снова кусала «змея воспоминаний». Если бы мама не могла жить без меня, то выполнила бы условие свекрови – нашла бы себе другую работу. Всего-то! С другой стороны, свидетельство о моем рождении – если даже находилось у Тереховых – было выписано на маму. Она могла заявить об этом. Бабка выдала бы документ. И не могла бы доказать, что ребенку лучше быть с ней, чем с матерью. Закон всегда на стороне матери. Если мама не сделала этого, значит, ей было удобнее, чтобы я жил у бабки, а не с ней.
Мама звонила еще два раза. Если бы она сказала, что просто хочет видеть меня, я бы точно приехал. Но она твердила о шкатулке. Мама считала шкатулку моей частью наследства. Хотела вручить. Но ни раньше, ни сейчас не хотела обнять, поплакать о том, чего уже не воротишь, о том, что до сих пор болит. Значит, не болело у нее. А мне, повторяю, не нужно было от нее ничего материального. После ее «не слышу я тебя» не болело у меня за нее всем сердцем. Память о том, что когда-то у нее не болело за меня, и не болит сейчас, сидела во мне глубоко, не вырвать ничем.
«Даже распоследний бомж приехал бы. Это за гранью человеческого», – написал мне Стасик. Это было понятное торжество брата, которому я сам дал основание считать, что он лучше меня. А Витя не поленился – отписал родственникам в Омск, с которыми до того не общался, что я, такой-сякой, не приехал к маме, когда она звала. Те позвонили мне: неужели это правда? Родственники совсем не знали Витю, но очень хорошо знали меня. Теперь они и Витю узнали.
Глава 76
У Ирины развивалось мистическое чувство, что она уходит вместо Веры. В чем-то она рассуждала верно. Если верить в очередность действия рока, следующей полагалось быть Вере. И все же болезнь Ирина получила с другой стороны.
Макияж уже не мог скрыть желтизну ее лица. Уже всю одежду приходилось подгонять под другие, почти детские размеры. А я все еще возил ее на конкурсы. И ее ученики все еще получали призовые места. А бывший муж все еще мельтешил у нас перед глазами.
В маленьком городке это бывает. Валера жил с молодой женой в соседнем доме. Мы чуть ли не каждый день виделись в магазине. Он избегал смотреть мне в глаза. Как бы не замечал Ирину. Это он привез ей рак из Болгарии. Побывал там вместе со своим приятелем Мигулей у Ванги. Прорицательница отказалась что-либо говорить композитору. Она всегда так делала, когда видела, что клиент нежилец. (Вскоре Мигуля умер). Зато уверенно предсказала Валере (по фотографии), что у его жены будет рак.
Вернувшись в Пущино, любящий муж тут же поделился замечательным предсказанием с женой. А Ирина была слишком впечатлительной женщиной, чтобы не придать этому никакого значения. Сказывался авторитет Ванги. Таким образом, заболевание было как бы запрограммировано. Вскоре у Ирины появилась небольшая шишечка в груди, с горошину. Врачи сказали, что ничего страшного, а муж испугался и ускорил планы на оставшуюся жизнь с молодой бухгалтершей в своей фирме. Точнее, он уже смазывал лыжи, выжидая момента. Всю жизнь был большим модником, и теперь, в новой эпохе, никак не мог отстать от других, бросавших стареющих жен и начинающих как бы вторую жизнь с молоденькими. Он панически заторопился – Ирина таяла на глазах.
Но его опасения не подтвердились. Появился я, и оказался встряской для ее организма. А она встряхнула меня.
Ее молодая свежесть перепала Валере, но то, что осталось мне, было в нерастраченном состоянии. Мой веселый цинизм по этому поводу нравился ей. Наверное, все-таки не надоедает та женщина, которая нужна. Ирина была нужна мне духовно, но необходимость в ней я ощущал физически. Я даже подумывал: а может, последняя любовь и должна быть лучше первой?
С Ириной я понял, что не лишен мужского тщеславия. В любом обществе она как-то ненавязчиво становилась центром внимания, и телом, и словом, удивляя фигурой девушки и мужскими, в лучшем смысле, остротами. Что ж, женщина и должна уметь соревноваться с другими женщинами и утирать нос умникам. Мне оставалось только упиваться торжеством и молча хорошо закусывать. Но ее отношение ко мне было крайне сдержанное. Самое пылкое, что она выдавила из себя, сказав маме: «Не представляю на его месте никого другого». Однажды мне объявили в лоб, что моя жена лучше меня. Думали задеть, а я совсем возгордился.
С Ириной я совсем не чувствовал бойкота со стороны братьев, и они это понимали, особенно Стасик. С ее отношением к мне и с моим отношением к ней, зачем мне нужен был кто-то еще?
Я заметил за собой, что отстаю в развитии лет на пять-шесть, и теперь наверстывал упущенное. Тем более, что слово «упущенное» так созвучно слову «Пущино».
«Совсем не умеешь писать лирику! – негодовала Ирина, читая мои первые черновики прозы. Я ответил ей словами молодого Пастернака: «И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен». Ирина благодарно глянула и прошептала: «А ведь ты не соврал сейчас».
Ирина умела скрывать свои эмоции. Удавалось ей прятать и свою болезнь. Парик носила так, будто это ее волосы. Шутила с врачами перед очередной «химией»: «Что вы мне такое даете? У меня даже из парика волосы выпадают». Переживала только, когда рисовала себе выпавшие брови. В солнечные дни я безуспешно прогонял ее с плантации клубники. Она считала, что польза от возни в земле сильнее вредных лучей солнца.
Своим поведением Ирина привела маму к интересному подозрению, будто она не так уж и больна. Старушка стала делиться своей догадкой с Катериной. Говорила об этом по телефону громко. Вот тут Ирина срывалась – это ее расстраивало. Но мама оставалась в неведении. И продолжала подозревать невестку в аггравации* (*аггравация – преувеличение болезненного состояния).
Однажды поздно вечером зазвонил мобильник. Мы с Ириной сидели у камина, пили вино. Последнее время она все чаще прикладывалась к бутылке. Ее уже мучила интоксикация, но стремление забыться было сильнее.
– Лучше умирать пьяненькой, – говорила она.
В этот момент и зазвонил мобильник. Это была Лора. В ее голосе звучала незнакомая мне интонация, будто тревожный крик ночной птицы. Такое бывает у одиноких женщин. Поздним вечером на них накатывает невыносимая тоска. Чаще всего они звонят подругам. Но иногда им нужны не слова утешения, а нечто другое.
– Без Жени я осталась совсем одна, – говорила Лора. – Я никому не нужна. Понимаете, никому. Вот скажите, что мне делать? Начать просто пить? Или напиться и включить газ? У кого еще мне об этом спросить?
Я начал говорить банальные слова. Типа, Лора, возьми себя в руки. Ты молода, здорова. У тебя все впереди. Ты еще найдешь.
Ирина смотрела безжизненными глазами.
– Пусть наберется терпения. Место вот-вот освободится.
Ирина сказала это почти шепотом, Лора не могла услышать. Но связь внезапно прервалась.
Ирина смотрела в огонь камина. На ее исхудавшей шее ходуном ходил кадык. Она справилась со слезами и зачем-то сказала:
– Чем лучше жена, тем мужья быстрее женятся. Помоги мне, – попросила она.
Я подвел ее к пианино. Она взяла несколько нот из «Грез любви». Едва слышно проговорила спекшимися губами:
– Скоро мы встретимся с Женей.
Последние недели оказались самыми нестерпимыми. Ирина все еще принимала учеников на дому. Но при этом лежала, делая замечания шепотом и стараясь не замечать, с каким выражением на нее смотрят.
Каждый вечер она просила дать ей снотворное. Хотя бы валерианы. Ссылалась на то, что не может уснуть. Мои отказы злили ее. Она считала, что эвтаназия в ее положении –это выбор между смертью и смертью, а не между жизнью и смертью.
– Все-таки ты туповат, – говорила она без малейшего юмора, с раздражением.
В конце концов, она все же выпросила у меня одну таблетку валерианы. Всего одну. И через несколько минут ее борьба с болезнью, длившаяся восемь лет, закончилась. То ли ее истощенный болезнью организм словно ждал этой таблетки. То ли проявилось самовнушение…
С ней прощалась вся музыкальная школа и десятка два родителей учеников. Ученики играли щемящее адажио Альбинони.
Стасик и Витя не приехали на похороны Ирины. Прислали телеграмму: «Скорбим. Ирину любила вся наша семья. Светлая ей память».
Глава 77
Шли годы. Мы, не знались. Родственники и общие знакомые спрашивали меня, как там братья. Догадывались, что между нами пробежала черная кошка. Удивлялись: что ж такое произошло? Что ж так трудно простить? Мне самому этот многолетний разлад казался пошлым надругательством над кровным братством.
И вот случилась новая беда. Следующей оказалась Женя, старшая дочь Виктора. Тезка моей дочери, она была в том же возрасте. Двадцать четыре года, ничем не болела. Накануне прислала мне видео, где прыгала с парашютом в паре с инструктором. Ничто не предвещало беды.
Я считал смерть Полины гибелью. И смерть Жени считал гибелью. Но от смерти дочери Виктора повеяло еще и мистикой. Рок таился в большом плательном шкафе, доставшемся от полковницы Катерины. Девушка жила в ее квартире. Во время ремонта шкаф был отодвинут от стены, стоял посреди комнаты. Ножки были в порядке – шкаф стоял прямо. Но когда девушка проходила мимо, упал и придавил ее насмерть. При этом никого в квартире не было. Чего вдруг тогда упал этот мистический шкаф? Что привело его в гибельное движение? Как мог он насмерть придавить взрослую девушку? Это не укладывалось в голове.
Я приехал на похороны. Витя подошел, поблагодарил. Но на поминках не предложил сесть рядом. Рядом сидел Стасик. Витя должен был показать, что даже такое горе не заставит его смягчить отношение к старшему брату. Спустя время он вроде бы опомнился. Прислал сообщение с предложением мира. Но тут, следует признать, не ответил я. Еще не отошел от приема на похоронах.
С Олегом мы ежегодно встречаемся 10 февраля. То ли на кладбище, то ли у Веры. Он ни на ком не женился и совсем исхудал. У него по-прежнему не ладится продажа молока. Он со спокойным сердцем прописался в квартире Веры. За давностью лет наказание за уклонение от службы в армии ему уже не грозит.
Денис отомстил на свое зверское избиение, но перестарался. Получил два года общего режима. После освобождения так и мог найти себе занятия по душе. Пил без меры, не подозревая, что ему, такому здоровенному, грозит полиорганная недостаточность…
Вера ушла (за тавтологию не извиняюсь) в веру, работала свечницей в ближайшем храме. Ходила в платке, читала религиозные книги и жила надеждой, что скоро соединится с дочерью.
Витя продолжал торговать красками. Зато у него вырастали положительные дети.
Я пытаюсь писать. Посылаю Сироте. Его раздражает мой сжатый стиль. Читая, он задыхается. Ему не хватает простора. Писатель должен писать подробно и даже пространно, а потом убирать лишнее. А я сразу пишу коротко. А после правки получается еще короче. Ну куда это годится?
Он острый человек. Его вообще возмущает наша литература. Наша скудость типов. Одни и те же люди под разными именами у разных авторов. Даже у Достоевского. Ему не хватает юмора, колких реплик, игривой болтовни, сарказма, метафизических рассуждений.
– К черту стиль, не заморачивайтесь вы на этом. Расскажите лучше историю так, чтобы я забыл сделать пи-пи. «За занимательность ручаюсь», – писал издателю Достоевский. Именно занимательность – главное.
Ему не нужны подробные описания внешности. Достаточно одного-двух штрихов. Читая, читатель включает воображение. Внешний образ персонажа складывается у него не из примет наружности, а из внутренних качеств.
– Когда человек умирает, многие знавшие его люди с трудом вспоминают, какого цвета были у него глаза. Но могут долго рассказывать, как он себя проявлял. Именно это и интересно. Цветом глаз не удивишь. А хороший писатель, как хороший актер, должен удивлять и волновать. Поэтому, вместе с персонажами я должен видеть обязательно самого автора.
А что удивляет и волнует самого Сироту прежде всего? Правда. Это, как он считает, первое правило хорошего стиля – писать правду. Не выдуманные переживания автора во имя самих переживаний, а то, что было на самом деле. Но не только правда, а еще и мысли автора удивляют и волнуют его, острого человека. А стиль – то есть порядок и движение мыслей. Какой-то француз вывел эту аксиому. Кажись, Жюль Ренар или даже Руссо. Они как раз отличились своими признаниями в грехах. Никаких стилистических красот, сухо и строго – это он про роман Ренара о своем детстве, о ненависти к матери. Но эту книгу невозможно забыть. И Руссо за то же до сих пор в уважухе.
Лора развелась с Фунтиковым и уехала в Германию. Работала там в русском издательстве. Но стала писать сама, и вернулась. Точнее, вернулась, когда убедилась, что стала писать. Хорошо, что не застряла в журналистке. Журналистика сковывает воображение и сушит язык.
Лора готовит к печати книгу о современной мимикрии. Проще говоря, о том, как притворяются ничтожные люди. Это искусство пышно цвело во все времена. Но сегодня достигло высшей точки изощренности. Я делюсь своими наблюдениями, фактами и выводами. У нас с Лорой сложилось что-то вроде творческого сожительства на расстоянии. Это создает иллюзию некоторой гармонии и полноты жизни. Иногда мы даже обмениваемся духовными ласками и неосторожными двусмысленностями. Лора называет меня самым уравновешенным из невезучих. Отчасти я вижу в ней Женю, но мне пристрастно кажется, что доченька превращалась бы в личность гораздо интересней.
Когда Лора приезжает в Москву, мы идем к Жене и каждый раз видим там большие букеты желтых гербер. Это повод поговорить, но на эту тему у нас негласное табу. Хотя… любая тема, связанная с Женей, рвет сердце. Время не лечит эту рану.
Иногда Лора вспоминает эпизод, когда ей довелось попасть в заложницы. При этом она зажмуривается и говорит, что это было классно. Ей до сих пор нравится, что я за ней пришел. О Жене мы вспоминаем редко. Этого не происходит по очень простой причине. Женя все время с нами.
Однажды мы попали в компанию писателей и журналистов. К этому времени губы ее уже не были тонкими, хотя и вывернутыми тоже не были. Прежде французская грудь тоже стала больше. Прическа – пышнее. А телес поменьше. Я поглядывал на нее с известной заинтересованностью и получал в ответ шутливо-презрительный взгляд.
Все в той компании, молодые и старые, были друг с другом на «ты». Лору осудили, что она мне выкает. Под гвалт окружающих мы устроили брудершафт. Это был момент перезагрузки отношений. Лора ответила на мою халтуру (пионерский поцелуй) почти хулигански. Компания улюлюкала.
– А ведь я соврала тебе тогда, помнишь? – сказала она, когда мы поддали еще и еще.
Она имела в виду свою жалобу на насилие. Я сказал, что это для меня не новость. И только в этот момент вспомнил, почему она всегда выглядела так, будто на ней ночнушка. Одно время к ней, совсем еще девочке, начал приставать хахаль матери. Она оставалась ночевать у нас, спала валетиком с Женей. Ходила по квартире в ночнушке. В этом виде и запала мне в память.
Лора вспоминала:
– Когда Женя засыпала, я вставала и заглядывала в твой кабинет. Смотрела, как ты работаешь. Мне хотелось, чтобы ты меня заметил. Мне хотелось войти и сесть в кресло… Мне хотелось, понимаешь? Но ты видел во мне невинную девочку. В общем-то, я такой и была. Но что у меня творилось в голове… Поэтому я придумала, что меня изнасиловали, что я уже не девочка. Но ты ничего не понял.
Я сказал, что мне нечего было понимать, эта тема давно закрыта Набоковым.
– А моя влюбленность прошла, – сказала Лора.
– Замечательно, – сказал я.
– Сейчас у меня к тебе родственное чувство, – сказала Лора.
Я подумал, что она хочет заменить мне Женю. Это был бы хороший вариант. Она видела, как мы общались с Женей. Ей будет не так трудно. Мне, наверное, то же. Все равно Денис Женю никогда не заменит.
«Бездарный парень», бывший муж Фени, стал всенародным любимцем. Его юмористическую программу страна смотрит каждую субботу. У него теперь, по моде времени, молодая жена. Стасик и Феня тоже красуются на страницах светских журналов, как счастливая пара, но приводят читателей в недоумение. Стасик никак не определится, сколько лет он добивался Фени. То называет тринадцать лет, то семнадцать.
Стасик стал признанным мастером озвучки и дубляжа. Дублирует мировых звезд. Только не своим естественным голосом, а имитируя тембры голливудских знаменитостей. Это дало ему право сказать о встрече с Де Ниро: «Его подвели ко мне. Он пожал мне руку».
Я был рад, что Стасик добился того, чего желал для себя. У него известность, он мелькает в светской хронике. У него дом на Рублевке. В его положении можно позволить себе некоторую снисходительность. Например, преодолеть свое злопамятство. Протянуть руку и сказать: можно помнить обиды, можно даже их не прощать, но нельзя тратить на обиды всю жизнь. Нельзя жить, не знаясь. В этом больше похабства, чем в том, что послужило поводом для обид. В жилах наших течет одна кровь, а родную кровь надо блюсти. Уважать. Не знаясь с родным братом, не уважаешь свою кровь. Себя не уважаешь.
Отчасти меня утешает, что не мы первые, не мы последние. «Все, что ни делает человек, – все из самолюбия, – читаю я в толстовском «Отрочестве». «Мне хотелось, чтобы все меня знали и любили. Мне хотелось сказать свое имя, и чтобы все были поражены этим известием, обступили меня и благодарили за что-нибудь», – читаю я в толстовской «Юности». А вот запись Л.Н. в дневнике: «Страдаю от братьев, которые должны бы любить, и некоторые, вот, ненавидят меня».
Пишу однажды Стасику, пытаюсь наладить отношения: с меня не убудет. Пытаюсь донести до его сознания, что мои отношения с родителями – это мои отношения. Надеюсь на актерский профессионализм брата. Актер должен понимать природу другого человека и находить оправдания его поступкам. Стасик мне в ответ: «С чего ты взял, что меня может заинтересовать история твоих отношений с родителями?»
Летом приезжает Алла. Ей нравится моя старенькая дачка в лесу. Сидим вечерами у телевизора. Сестра включила однажды какой-то канал, а там наш Стасик. Телеведущая расспрашивает заслуженного артиста Терехова о его жизни. Стасик рассказывает о своем детстве. Родился он, оказывается, там, где находится пуп Земли. В Омской области. А где еще он мог родиться, пуп семьи, если не там, где пуп Земли? Правда, в его географические представления вкралась неточность. Пупом Земли вообще-то считается Кунгур в Пермском крае. Но какое это имеет значение.
Дальше следовали детали. Читал запоем, даже по ночам, когда родители запрещали. Якобы при свете фонарика – под одеялом. Глотал Дюма, который его сформировал. Играл с дружками в мушкетеров. Сражались будто бы на шпагах, спилив с них предохранители. В результате, случалось, ранили друг друга в мягкие места.
Ведущая всплескивает руками. Какой отчаянный у нее сегодня собеседник! Хотя как-то слишком уж удивляется. По возрасту ведущая не могла знать, что в то время дорогостоящие шпаги были фехтовальщикам не по карману. И нужды не было покупать их. Шпаги закупались спортивными школами. И выдавались фехтовальщикам на время тренировок и соревнований. И уж тем более ведущая не могла знать, что мягкие места Стасика не хранят следов его отчаянных мушкетерских поединков.
Стасик перешел к нашим предкам. Здесь тоже не обошлось без чудес. Прадед наш, якобы Степан, оказывается, валил подпиленные вековые сосны рукой. Ведущая делала большие глаза. Вековую сосну – рукой? Вау! Я тоже удивился, но больше по другому поводу. Прадед наш никак не мог быть Степаном, потому что звали его Петром.
Ведущая украдкой посматривала на часы. Ей хотелось достать из Стасика какое-то другое содержание его внутреннего мира, относящееся к его профессии. А он со смаком рассказывал, как во время урока химии у него будто бы взорвалась колба, и на него вылилась ядовитая кислота. Учитель якобы принялся отмывать ему лицо. При этом костюм на учителе (которого во время взрыва не было рядом) стал расползаться от якобы попавшей на него кислоты. А сам Стасик остался невредимым.
Но актерства ведущая и Стасик все же коснулись. Но только его достижений в искусстве дубляжа, в чем он бесспорно преуспел. Хотя и тут он удивил. Оказывается, даже самые большие актеры дублировать не умеют. Не попадают в движения губ. А вот он в этом деле мастер.
– Как же он любит удивлять! – всплеснулась Алла. Она помолчала озадаченно и неожиданно сказала, – Знаешь, а мне захотелось встретиться с ним. Только не надо пока говорить, кто я.
Я позвонил Стасику. Сказал, что приду к нему на спектакль, не один.
Стасик играл конюшего английской королевы. В мундире с цацками он был особенно хорош. Ее величество ласкала его взором неравнодушной женщины, хотя роль не требовала этой слабости. Было похоже, что знаменитая актриса не справляется с тайной симпатией к Стасику. Чувствуя это, публика местами аплодировала ему громче, чем экспансивной королеве.
Я купил для Стасика скромный букет. Алла раскошелилась на корзинку. Мы сидели в ложе, к когда спектакль кончился, не могли пробиться к сцене. Проход был забит зрителями, рванувшими в гардероб.
Мы пошли к Стасику в гримерку. Поздоровались. Стасик молча кивнул. Принял цветы, не реагируя ни словами, ни мимикой. Продолжал снимать грим. Мы стояли за его спиной. Он молчал. И мы молчали. Алла не выдержала, вышла из гримерки. Я – следом. Стасик не остановил нас.
Мы медленно шли к метро. Алла подавленно молчала. Я ее понимал. Второй раз подошла к брату с цветами, и второй раз – такая конфузия, как сказал бы Арнольд.
– «Странные люди – актеры… И люди ли они», – процитировала Алла.
У меня была версия. Стасик видел из-за кулис, что мы пришли с цветами. Предвкушал, что мы вручим ему, когда он выйдет на поклон. А мы не вручили. Это его расстроило или даже взбесило. Вот он и не мог преодолеть оторопь, когда мы вошли к нему в гримерку. К тому же, в спектакле он играл очень важного конюшего. Еще не вышел из образа.
Через неделю от Стасика пришло сообщение по Емеле. «Привет, брателло! Что-то ты крепко приумолк. Уж не обиделся ли на что? Теряюсь в догадках».
Я написал: «Прихожу в себя после посещения твоей гримерки».
Стасика тут же отписал: «Надо же раздуть историю по причине, что бабенка с тобой, а я тебя в ее глазах вроде как уронил. Кто она тебе? Смешно, право, оцарапанное эго. Но для тебя – повод для ссоры… О, майн готт! Какая мелочь не дает тебе покоя! Да прости ты меня, бога ради, прости! Признаю все свое непотребство того вечера и прошу извинения! В самом деле, был не прав – и с цветами, и с бабенкой…
Но в таком случае и ты проси у меня прощения. Должно быть, ты забыл, как выгнал меня из дома, куда я пришел помянуть твою дочь. А в то чудесное лето, когда я в Питере сидел с умирающей женой, ты благородно позвонил, однако от визита уклонился по причине того, что «у вас там и без меня забот хватает». Я был рядом с Полиной до самого конца и делал все, что мог. И после этого у тебя повернулся язык сказать, что это я вогнал ее в гроб…
Что там еще? В день смерти отца ты не приехал: как же, ведь главное – личный покой. Мы с Витькой выносили его вдвоем, и некому было даже открыть дверцы фургона, на котором мы должны были отвезти его в морг, и пришлось отца положить на асфальт, чтобы это проделать, – водитель отказался по причине боязни покойников. А дышащая на ладан мать, которая два месяца, медленно уходя, каждый день ждала твоего приезда – так и не дождалась. Ты приехал в утро ее смерти – и, кажется, не слишком был фраппирован…»
– Ты на похоронах родителей был? – спросила сестра.
– Конечно.
– Сказал Стасику, что тебе достаточно своего собственного осуждения?
– Он это знает.
– И тем не менее казнит тебя? Интересно. Знаешь, он лицом похож на мать. А мать ваша подкарауливала мою мать и стыдила ее: мол, как она могла выйти за Леонтия, если у него уже есть сын и есть она, гражданская жена. Тебя мать бросила, но ей за это не было стыдно, а мою мать стыдила. У мамы экзема по рукам пошла. Она потом замуж не могла выйти…
Алла заплакала. Она плакала горько, немного по-детски. Потом сказала:
– Ты меня не слушай. Мне трудно быть объективной. Я ведь совсем не знаю, как ты жил после того, как проводил меня на вокзале.
Я рассказал, очень коротко.
Алла предложила узнать, что собой представляет Стасик, так сказать, с медицинской точки зрения. Ну, вот я – шизоид. Она – депрессивный тип. А к какому разряду отнести его личность?
Мы заглянули к Арнольду. Эскулап наморщил ум, припоминая:
– Кажется, я уже диагностировал вас.
– Да, вы записали меня в шизоиды.
– Ну, не в чистом виде, – не дал мне порадоваться за себя Арнольд. – Будь вы полноценным шизиком, вы не стали бы журналистом. Шизоиды избегают контактов с людьми.
Я сказал, что это ерунда. Чем больше внутренне одинок журналист, тем глубже он погружается в тех, о ком пишет, в свое видение людей и жизни.
– Возможно, – не стал спорить Арнольд. Итак, продолжал он, – вам нужно знать, к какому психическому типу относится ваш младший брат. Скажите, как отвечает он на вопрос о своем возрасте?
– Понятия не имею. Но он очень следит за своим здоровьем. Придерживается раздельного питания. Подчеркивает, что не выглядит на свой возраст.
– Он легкий, веселый, компанейский. Внимательный и ласковый с дамами. Так?
Я кивнул: так.
– Он работает в искусстве?
Я кивнул.
– Как к вам обращается?
– Братан, брателло, старик.
– А как обращается к коллегам и начальству, слышали? Нет? Могу сказать. Боречка, Ниночка, Ванечка, Сашечка. Нежно и ласкательно. Угадал?
Арнольд не стал изображать ясновидящего. Оказывается, его родной брат тоже артист.
– Это профессия голодных людей. Им постоянно нужны оценки, каждый божий день. И, конечно, высокие оценки. Это их пища. Почему они так ласковы друг с другом? Потому что они постоянно друг дружку хвалят. Это как взаимный подкуп. Мы со своей скупостью им враги, или уж по меньшей мере, никакие не друзья. И даже не братья.
– А как объяснить, что Стасик постоянно сочиняет? – спросила Алла.
– Это опять-таки чисто актерская особенность. У них всех, за редким исключением, пылкое воображение и особенности памяти. То, что им запоминается, изменяется в их сознании до неузнаваемости. Вот такая конфузия. Я вас огорчил? Прекратите! Стоит ли переживать о неизбежном? Вашему брату просто выгодно не поддерживать с вами родственные отношения. Точнее, они ему не нужны, они ему в тягость, за исключением тех моментов, когда он любуется собой, общаясь с вами, любуясь тем, что он считает своим превосходством. Вы понимаете, о чем я толкую? Ему не нужно ваше братство, если в нем нет его превосходства. Превосходство – это то, чем он дышит, общаясь с вами. Вражда между братьями – это старо, как мир. Это было, есть и будет. Кто-то всегда выше себя понимает. А кто-то этого не признает. Как правило, младший. Но у меня другой случай. Выше себя понимает мой младшенький.
