Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Глава 48
Позвонил Стасик, сказал, что Полины больше нет… Когда человек долго и безнадежно болеет, сообщение о его кончине воспринимается как неизбежность. А Полина как раз болела долго. Долго и отважно. Способы лечения доходили до самоистязания. Голод, холод, одиночество. Сама врач, она не отказывалась от знахарских снадобий. Как на войне, в окопах не бывает атеистов, так и в этой хвори нет больных, не верящих в чудо. Но чуда, как в абсолютном большинстве подобных случаев, не произошло.
Смерть Полины, как и смерть первой жены Виктора, которая была еще моложе, казалась мне чудовищной несправедливостью. А несправедливая смерть – это не просто смерть. Это гибель. Было жаль, что мы с Полиной не нашли общего языка. Я понимал, что именно не располагало ее ко мне, а меня к ней. Мы были закрытыми людьми. Избегали душевного контакта. К тому же, это из области предположений, Полина могла не знать, как она со Стасиком на самом деле оказалась в Алма-Ате. Точнее, могла знать только его версию.
Теперь Стасик мог осуществить свою мечту – переехать в Москву.
Он пока снимал квартиру у метро «Марьина роща». В условленный час я подошел к неплотно закрытой двери. Вошел. В прихожей – батарея пустых бутылок, в основном из-под водки. В кухне – та же картина. Первая мысль: неужели мусоропровод не работает?
Судя по бутылкам, Стасик пил теперь в основном водку, хотя раньше больше любил дорогое вино. Он лежал в комнате лицом к стене. На мои шаги не отреагировал. Я сел на стул. Осмотрелся. Стасик отвлекся от стены. Глянул мутными глазами.
– А, это ты.
– Еще кого-то ждешь?
Не отвечая на вопрос, брат предложил пойти в кухню и вмазать. Пил Стасик, как заправский выпивоха. Задерживал дыхание. Морщился и тряс головой. Квашенную капусту отправлял в рот не вилкой, а пальцами. Но я все-таки сволочь – меня это изображение горя не устраивало. Мне нужны были бесспорные доказательства.
Пришлось ждать. Стасик наливал мне щедрой рукой, а себе совсем чуть-чуть. Объяснял это тем, что он без того тепленький. Процитировал Жванецкого. Мол, алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах. В подтверждение стал совсем плохо работать языком. Это был явный прокол. Все-таки я не вчера родился, умею отличить действительно заплетающийся язык от имитации. Но и этого мне было мало.
Всегда удивляюсь, как в кино пьют водку. Как воду. И при этом не закусывают. Я так не могу. С разрешения брата открыл холодильник. О, котлетки! Не сам же он жарил! Что ж московская пассия бутылки не спускает в мусоропровод? Или Стасик не разрешает? Неужели бутылки – реквизит?
Я спросил Стасика, как он понимает известные слова Ахматовой, что «можно быть замечательным поэтом, но писать плохие стихи». Прибавил, что так ведь и в журналистике бывает. Считается профессионалом, а пишет скверно.
Брат сидел с чуть опущенной головой. Мой вопрос его озадачил. Он поднял голову. И я не увидел в его глазах никакой мути. Это был взгляд думающего человека, каким и был Стасик. И сейчас он пытался осмыслить слова Ахматовой.
– Как думаешь, можно имитировать какую-то свою способность? – почти в лоб спросил я.
– Странный вопрос, – совсем озадачился Стасик. – Тут без еще одного пузыря не разобраться.
Я убрал со стола выпитую бутылку и достал из своей сумки другую. Но брат отказался.
– Ты пей, я – пас.
Эх, скорее бы Колобок повесился, чем Стасик впал в запой. Позже я узнаю, что ему пообещали роль жутко пьющего журналиста. Может, решил устроить себе репетицию? Если так, то репетиция была только отчасти. Все-таки после похорон Полины прошло не так много времени.
Глава 49
Я решил жениться на Ирине. Это была ее идея. Ей важно было знать, что она может положиться на меня, как на законного мужа. В ее положении это имело значение. Но прежде мне надо было развестись с Верой.
На оформление развода я надел тот же костюм, в котором был на свадьбе. В этом мне виделась забавная логика. Сегодня костюм оказался на два размера меньше. Но я все же втиснулся и стал дышать через раз. Вера пришла в джинсах «Montana» двадцатилетней давности. Не иначе, как с мылом надела. Это совпадение нас обоих развеселило.
Ожидая своей очереди, мы прогуливались по дворику Таганского загса. Коснулись анамнеза отношений. Вера блеснула эрудицией. Оказывается, невротик – это страдающий от неврозов. А заставляющий страдать – психотик. Я осторожно предположил, что в этом качестве мы частенько менялись местами. И свершилось чудо! Вера согласилась. Мне хотелось быть великодушным. Я сказал, что женщина права даже тогда, когда не права. Вера приняла это обобщение на свой счет. Выражение ее лица еще больше подобрело.
(У меня вертелась на языке маленькая теория. Я хотел сказать Вере, что мое отношение к ней едва ли можно считать полновесной изменой. Изменить можно только той женщине, которую любишь. Измена в таких делах только тогда настоящая измена, когда изменяешь еще и своему чувству. Когда любишь и все же даешь волю похоти. Но я вовремя придержал язык. Вера бы не поняла, наш развод обратился бы в последнюю ссору, и сам я точно никогда бы этого себе не простил).
Но рано или поздно разговор должен был утратить игривость. Я не мог не предъявить Вере серьезного упрека. Зачем ей нужно было возбуждать у обоих детей подозрение, что я их не хотел?
– Ты ж знаешь, я Стрелец, – напомнила Вера.
Потом я сказал, что Жене надо развестись с Олегом. От него не может быть здоровых детей.
– Да, поторопились мы с женитьбой, – согласилась Вера.
Сработал семейный сценарий. Когда-то я поспешил с первой женитьбой. Не мог ужиться с отцом. Хотелось своей спокойной жизни. Вот и Женя спасалась замужеством от нашей психопатии.
Поставив штампы в паспорта, мы не пошли в ресторан. Я не смог бы долго смотреть в глаза Вере. Не смог бы что-то изображать. Моя жизнь с этой женщиной была как бы не моя жизнь. И ее жизнь со мной была как бы не ее жизнь. Если бы ей не надо было что-то доказывать мне, она не поехала бы завоевывать Москву. Не расписывалась бы со мной дважды и дважды бы не разводилась. И дети у нее были бы совсем другими. То же самое я мог сказать и о себе. Короче, как-то совсем не умно и неправильно складывалась жизнь. Хотя кто знает, может быть, какой-то другой вариант был бы еще хуже.
Считается, что прожившие немало лет супруги становятся как бы родственниками. Не знаю, я ничего такого не чувствовал. Хотя был бы не против воспринимать Веру родственницей безо всяких как бы. Но – не получалось. Обиженная, она превращалась в обидчика. Необходимую самооборону превышала в разы. Вместо того, чтобы, подобно другим женам, стерпеть и возвыситься.
Но я прощался с ней с облегчением и с некоторой даже благодарностью. Если бы она не выставила меня из дома, я бы не встретил Ирину.
Итак, Ирина стала моей третьей женой. Самой необходимой. Благодаря ей я мог прожить остаток жизни не по инерции, а как бы со вторым дыханием.
Усталость от журналистики привела меня к мысли, что пора к Сироте. Но к нему, редактору издательства, нужно было прийти не с замыслами, а с готовым текстом. А я по-прежнему не верил в свою способность писать по-писательски, а не по-журналистски. Все тексты казались мне всего лишь набросками. Показывать их Сироте было неловко.
Говорят, человек должен быть тем, кем он может быть. Я не уверен, что смогу стать писателем. Я вообще очень сомневающийся в своих способностях человек. Но это меня не угнетает. Это все-таки лучше, чем самонадеянность.
Повесть «Мечта моя, тюрьма» я все же накатал. Вроде, нескучно вышло – за счет сюжета. Девочка выросла в семье оборонщиков. Но денежная работа кончилась. Жить стало не на что. И без того выпивающие родители совсем ударились в пьянство. Неравнодушная к модным нарядам Даша попросила девочку из семьи новых русских одолжить ей прикид. Хотела сходить в диск-клуб. Девочка отказала. Тогда Даша, угрожая ножиком, сняла с нее всю упаковку. От сережек до туфелек. С этого началась ее криминальная жизнь. Сколотила шайку из таких отчаянных метёлок. Ну, и так далее.
Я отправил повесть Сироте по электронке. Он позвонил мне назавтра.
– Слушайте, – говорит. – Так ведь под таким названием уже снят фильм. Комедия. Сценарий Станислава Терехова.
У меня, как сказал бы Денис, отвисла чавка.
Конечно, Сирота сразу понял, что это мой брат. Утешил: можно назвать повесть «Метёлка», тоже годится. Но мне жалко было первый вариант.
Сирота рассказал вкратце сюжет комедии Стасика. Безработный умелец, этакий современный Левша, сделал из «Запорожца» плавающий автомобиль с гоночным мотором. Ему бы купаться в славе и деньгах. А он позволил использовать себя – вскрыл сейф с деньгами. Замаячила тюрьма. Тогда он сбежал в Нидерланды, где тюрьма – как санаторий…
Брат подогнал содержание под название. Он почему-то не подумал, что Левша из фильма не мог так мечтать о тюрьме, как мечтала Даша.
Вскоре фильм «Мечта моя, тюрьма» показали по ящику. Ирина уже знала от меня, откуда взялось это название. Смотрела ревниво, ей было обидно за меня. Хорошие актеры изо всех сил смешили зрителя. Мы с переглядывались: почему нам не смешно? А Стасик последнее время чего-то не звонил, не приезжал.
– Успех лизнул его своим языком, – словами Чехова сказала Ирина. – В руках у нее был томик писателя. – Меняй название.
А я не мог. «Мечта моя, тюрьма» – это же не просто название повести. Это крик запутавшейся гордой девочки – неваляшки, как ее называли на улице. Девочка старомодно берегла свою честь. За это шпана приговорила ее к спиду. И вот она отчаянно ищет защиты и спасения. Самое безопасное место для нее – страшная тюрьма. Она хотела в тюрьму – она ее, в конце концов, получила.
Но это не все. Ведь Даша – это отчасти я. Я в свое время буквально голову совал за решетку. И вот теперь вместо Даши (как бы меня) появляется какой-то тошный совковый умелец, который дивит народ своими нелепыми похождениями в Раше (в начале 90-х Россия точно была Рашей) и Европе.
Я забросил рукопись в нижний ящик письменного стола. Не подавать же в суд на родного брата.
Глава 50
Очередная семейная ассамблея. Поводов – два. Новоселье у Вити и поминки Полины. Место проведения – новая квартира младшего брательника. Устроился он уютно. Хотя семье с тремя детьми двушка явно тесновата. Я приехал с Ириной и Женей. Естественно, с подарочками детям. Стасик привез маме импортный слуховой аппарат. Вставил батарейку, приладил к маминому уху.
– Как слышишь, мама?
– Стасик, солнышко мое, отлично слышу!
Мама светилась от счастья. Я зашел в кухню, где она хлопотала, дал ей денег. Вернулся в комнату. Мама позвала Витю, якобы помочь что-то принести. Я вышел в прихожую, откуда видна кухня. Мама делилась с Витей. Витя не дурак. Он не мог не понимать, откуда вдруг у мамы деньги. И все же брал. И тут же готовил мне сюрприз. Сжимал камешек за пазухой. В своем, между прочим, доме.
Не ладилась у отставного майора продажа красок. А другого применения себе он не мог найти. Вот и нуждался. Хотя высокое мнение о себе при этом никуда не девалось. Я посоветовал ему поработать дворником. Сослался на свой бесценный опыт. Брат ответил уничтожающим взглядом. Заподозрил насмешку. За него вступился отец:
– Это какого рожна офицер должен махать метлой?
– Наш Витя – бывший офицер, – бестактно уточил я.
Брат скривился:
– Держал бы ты свои советы, знаешь где?
Я пропустил грубость мимо ушей. Ну, не может человек найти себе места на гражданке. Это ж такая драма. Но я предупреждал? Предупреждал! Какие могут быть ко мне претензии?
Но скажем еще раз – это драма. Сколько офицеров спивается на этой почве. Сколько отравляет жизнь окружающим. Но Витя не сопьется. Он примерный семьянин. А если отравляет жизнь, то не всем, а только мне.
Витя хотел быть офицером. Но при этом не умел и не хотел быть солдатом. А настоящий офицер – всегда солдат. Военная профессии была ему противопоказана. В той молодежной организации, которую я когда-то создал, подростки сами мыли полы, сами зарабатывали себе на жизнь сдачей металлолома и уборкой мусора на сдающихся объектах. Витя, единственный из всех, под разными предлогами избегал этих работ. Мама его оправдывала. Мол, достаточно того, что он дома помогает. Мол, ты там начальник, можешь брата освободить.
Я поступил жестоко. Попросту отчислил брата. Мальчуган тяжело переживал обиду. Через пару лет я вернул его. Он поступил в училище. А еще через сколько лет, получив майора, приехал показаться во всей красе. Он как бы доказал мне, что я в нем ошибался.
А у меня в тот вечер был аврал. Весь вечер валил снег. Я махал лопатой, а новоиспеченный майор сидел с Верой, потягивая армянский коньяк. В полночь Вера не выдержала, вышла во двор со второй лопатой. А что же брат? Брат продолжал вкушать и выпивать, не испытывая никакой неловкости.
Разобрав подарочки и попробовав сладости, киндеры Вити теперь могли преподнести подарочек мне. Внесли в гостиную, где все сидели, развернутый лист ватмана. Прикололи кнопками к стене. Мило захихикали.
– Там про тебя, – говорят мне чудные детки.
Подхожу к листу ватмана. Шаржи. Точнее, карикатуры. Я и такой, я и сякой. Гибрид Бармалея и Карабаса-Барабаса.
– Это вы всей семьей рисовали? – уточняю.
– Ага! – детки заливаются счастливым смехом.
Женя подошла, глянула, вспыхнула:
– Ну, вы, дядя Витя, даете! Мы ж у вас в гостях!
– А чего тут такого? – притворно рассмеялся брат.
– Чего дурковать-то? – пробормотала Женя.
Ирина не стала смотреть. Пошла на кухню помогать маме. Конечно, надо было проявить чувство юмора. Но меня чего-то замкнуло. Я сказал тихонько Вите:
– Эх, братец, морду бы тебе набить.
Витя набычился, изображая готовность к драке. Но вовремя передумал. Стасик мог его не поддержать. Стасик все еще возился со своим подарком. Он как бы не слышал, что происходит рядом. И карикатуры он не мог не видеть, потому как приехал раньше, и ему не могли не показать… Но не велел младшему брату убрать подальше.
Рядом был отец. Он сказал мне сквозь зубы:
– Совсем оборзел!
Обстановку разрядила Ирина. Появилась с блюдом пельменей. Можно было перейти к повестке дня. Мы все переживали за Стасика. Обозначили это словами утешения и сочувственным молчанием.
– Полиночке там хорошо, – вздохнул Стасик.
Полностью беду мамы со слухом импортный аппарат не устранял. Иногда создавал проблемы. Так случилось и на этот раз.
– Где там? – отреагировала мама.
– Мама, не верю! Не верю, что ты меня не слышишь. У тебя совершенно новая батарейка, – воскликнул Стасик.
Согласно одной из семейных легенд, в юности мама занималась с сестрами в драмкружке. Стало быть, как все несостоявшиеся артисты, поигрывала в жизни. Слуховой аппарат давал ей новые возможности. Теперь она могла, слыша все, что говорят, реагировать по своему выбору. В трудных для себя случаях, делать вид, что не слышит. Отец был безбожник, и со слухом у него был порядок. Но и он напрягся.
– Я тоже не понял. Хорошо там – это где? – осторожно спросил он.
– Душа ее смотрит на нас, – кратко пояснил Стасик. – Видит, что нам хорошо вместе. Вот и ей хорошо.
Сомневаюсь, что Стасик сам придумал эту теорию. Скорее всего, где-то услышал, и она ему понравилась. Но что-то не устроило в ней отца. Наверное, он тут же примерил эту теорию на себя. И захотелось ему подробностей. Стасик проигнорировал интерес отца к этой теме. Но тут меня черт дернул встрять. Я поинтересовался, чья это теория? Стасик заподозрил подковырку, помрачнел.
– Какая разница?
Витя скривился, будто съел что-то кислое. Галя вознесла очи к потолку и подавила то ли выдох, то ли вдох. Отец задумчивым жестом велел Вите налить еще. Он тоже не верил в способность души умершего человека витать над живущими, но решил вступиться за Стасика.
– Все умничаешь, – бросил он мне, опрокинув в рот чарку.
Отец искал слова побольнее, но не нашел. А он, когда не находил подходящих слов, выражался прямолинейно. Вместо того, чтобы закусить пельменем, громко сказал:
– Выбрался из грязи в князи.
Ну, вот, приехали. Никак не получалось выдержанного разговора. В ход пошли не аргументы, а оценки личности. Но в этом случае родитель как-то особенно хватил через край. Это даже ко всему равнодушная тетка Катерина почувствовала.
– Раньше собирались раз в месяц, а сейчас раз в полгода. Давайте уж так себя вести, чтобы хотелось чаще, а не реже общаться.
Отец присмирел. Полковница, старушка с характером, еще не составила завещание. Вполне могла отписать квартиру не Вите, а, предположим, детскому дому. С нее станет.
Но Стасик никак от Катерины не зависел. К тому же за ним оставалось несказанное слово.
Он шепнул мне на ухо сурово:
– Не боишься остаться один?
Это была неприкрытая угроза. Кровь ударила мне в голову.
– Ах, Стасик, как же ты меня напугал. Я сегодня не усну.
– Ну да, ты же по всей жизни особняк, – желчно реагировал Стасик. – Я понимаю, тебе Ириной море по колено. Но, знаешь, совсем обособиться от родных, это… Ой, не советовал бы я тебе, братан. Ой, не советовал бы.
– Стасик, – сказал я. – Чего грозить-то? Вы меня уже обособили.
Стасик предложил выйти покурить. Мы поднялись из-за стола. Нас проводили обеспокоенными взглядами. Мы спустились с четвертого этажа. Здесь, во дворе, брат предъявил мне обвинение.
– Когда ты прекратишь унижать Витьку? Почему не поможешь ему с работой? Если бы у меня была такая возможность, я бы помог.
– Кем я устрою его в редакции? – возразил я. – Нет там работы для бывшего офицера, если он не умеет писать. А в театре или тем более в киностудии – пожалуйста. Хоть осветителем, хоть помощником режиссера, хоть водителем. Хоть пиротехником, наконец, или консультантом по минно-взрывному делу в фильмах про войну. Он даже каскадером может себя попробовать.
– Очень смешно, – скривился Стасик.
– Ну, просмейся и пристрой его в свое кино. Там он точно найдет себе больше применения, чем в коммерции. Может, перестанет подсознательно презирать себя.
– Я сам еще толком туда не встроился, – сказал Стасик.
– Ну, как же? У тебя в визитке указано: актер, сценарист, продюсер. У тебя масса связей. А с недавних пор ты еще и гендиректор киностудии. У тебя намного больше возможностей.
По лицу Стасика было видно, что эта идея просто не приходила ему в голову. А Виктору – тем более не приходила. Сказывался шаблон. Считалось, что вернее всего срубить бабок в купле-продаже. Я уже подумал, что этим тема разговора исчерпана. Стасик сделает со своей стороны, что сможет. Но он сказал с досадой.
– В общем, перекладываешь на меня.
Стало ясно, что пристраивать брата он не будет. Чего ж так?
– В кино – как в армии, нужно уметь подчиняться, – сказал Стасик.
– Пусть тогда всю оставшуюся жизнь подчиняется самому себе – продает краски, – сказал я.
Теперь можно было вернуться и хлопнуть еще по рюмашке. Но я не мог не спросить Стасика, знал ли он, что Виктор приготовил мне сюрприз?
– Мне показали эту мазню, – признал Стасик. – Ты сразу себя увидел. А там, между прочим, и я изображен. Конечно, не так зло.
– Ты изображен с добрым юмором, – возразил я.
– Наверно, надо было сказать, чтобы он это не делал, – согласился Стасик. – Но он бы меня не послушал. Ты ж знаешь, он упертый.
– Он бы не послушал по другой причине. Он знает, что душой ты с ним, а не со мной.
Стасик ничего на это не ответил. Мы вернулись в квартиру. Стасик сел за стол и проникновенно заговорил:
– Я подарил Полиночке японскую игрушку- коробочку с двумя игрушечными сверчками. Открываешь крышечку – и два позолоченных сверчка, подрагивая тельцами, источают хрустально-нежные звуки; закрываешь – умолкают. Никаких чудес, простой фотоэлемент. Полиночка обрадовалась, как ребенок, все носилась с ней, открывала, закрывала, клала на ночь под подушку. И вот когда она скончалась, сверчки запели на полке ореховой «стенки». Я взял коробочку. Невероятно! Сверчки продолжали петь в моих руках. При закрытой крышке. Подошла теща, обняла меня сзади. Мы долго стояли молча, не решаясь произнести вслух то, о чем думали. Полиночка подавала нам знак – оттуда. Это значило, что смерти – нет, нет кромешного, непоправимого горя, и страшной разлуки – тоже нет. И, словно в подтверждение этого, разрезав полумрак, комнату пересек луч солнца…
Стасик умолк и часто заморгал. Это означало, что он с трудом сдерживает слезы. Но это был не весь монолог.
Стасик продолжал:
– Этот номер со сверчками Полиночка повторила на своих поминках. Когда я поведал эту историю притихшему застолью, все умолкли. И тогда, словно дождавшись этой тишины, сверчки запели снова. В закрытой коробочке. Помню, у меня перехватило горло, придушили слезы. Я вышел в ванную, открыл кран, поплескал в лицо холодной водой, заглянул в зеркало, и вдруг видел в своих глазах то самое, что было в глазах Полиночки в последние дни перед ее смертью. Но это не испугало меня. Это был данный мне свыше знак, что ничего не исчезает, все пребывает и пребудет со мной во веки веков. А счастье – это только ее рука в моей руке.
В глазах Стасика стояли слезы. Мама погладила его по голове.
– Бедный любимый сыночек, что тебе пришлось пережить.
Я не знал, как реагировать. Женя переглядывалась с Ириной. Похоже, они тоже не знали. Стасик настаивал на своей излюбленной теории. Мол, абсолютной и необратимой кончины нет. Умирая, мы превращаемся в невидимые сущности, что позволяет нам быть свидетелями земной жизни. Придумано красиво, но зачем это живым? Получается, что живые как бы под контролем? Но если предположить, что это так, то тут возникает столько вопросов, столько сомнений… Просто тьма.
На наших лицах Стасик мог прочесть только одно впечатление от его монолога. Недоумение. Ну, или удивление. Лицо его совсем помрачнело. Для него мы были зрителями, не оценившими его выступления, не отметившими его игру аплодисментами.
Пришло время разъезжаться. Мы спустились вниз: Ирина, Женя и я. Ждали Стасика, чтобы попрощаться. Стасик вышел и направился к своему джипу, не замечая нас.
Я ехал за ним по улицам Коломны бампер в бампер. Посигналил, хотя понимал, что он не остановится. Потом обогнал и помахал рукой: остановись! Стасик дал газу, обошел меня и, высунув из окна левую руку, показал неприлично средний палец.
– Ого, чего это он! – удивилась Женя.
– Ничего себе! – воскликнула Ирина.
Она долго молчала. Потом сделала вывод.
– Стасику надо играть в мистических фильмах. У него получится.
Она не ошиблась. Вскоре Стасик сыграл роль мага. В этом образе он был на удивление органичен
