Виталий Аркадьевич Надыршин
Земля необетованная
– Нас всех хранит Господь, и каждый есть дитя Божье, – напомнил студенту старый еврей. – Каждый равен каждому. Как же не сострадать ближнему, тем более, отказать в помощи слабому?
– Может и хранит нас Бог, да сроки у всех разные, – опять огрызнулся парень.
– Я не силён в церковных делах, я – атеист, но, как я понимаю – не все евреи христиане, а только крещёные, – вставил Семён. – Кто кого хранит, – не знаю, но Бога нет, и это факт! Однако, хочу напомнить – сострадание к слабому, одна из заповедей Христа, и в Уставе нашей партии тоже есть соответствующий пункт, говорящий о заботе к гражданам нашей страны. Что плохого в добродетели?
– Люди наказываются сильнее всего именно за свои добродетели, – заучено парировал студент. – Роль еврейской нации трудно оценить, но с неё начинается восстание рабов и морали.
Григорий Исаакович усмехнулся. – Это вам про рабов и мораль Ницше подсказал или сами придумали?
– В газетах прочитал, – съязвил студент. – А что не так? Партия наша от вашего засилья кругом освобождается.
– А разве только евреев нарком Ежов арестовывает? Не забыли о маршале Тухачевском и других офицерах… А командующий Черноморским флотом Кожанов и его подчинённые… Уже год сидят… Они, юноша, далеко не все были евреями, это уж точно.
Дремавшая Наташа неожиданно подала голос, напомнив стороннику Ницше о татарах.
– Евреи вам мешают, молодой человек… А вот я в газетах читала, что совсем недавно, в апреле этого года, кажется, в Симферополе три дня расстреливали большую группу татар из представителей крымской интеллигенции. Говорят, они в какой-то татарской партии были замешаны, чего там передавали Германии и Англии…
– «Молли Фирка», партия эта называется, – подсказал Семён.
– Брехня… А кто принимал решение об аресте этих татар?.. Евреи… – уверенно заявил парень.
– Студент, давай уж не выдумывай. В апреле тридцать седьмого Крымское управление возглавлял Лордкипанидзе, а потом, Павлов Карп Александрович. Где ты там увидел евреев? – уже более внимательно присматриваясь к молодому человеку, дал справку Гершель.
– Ну ладно, а потом пришёл этот изверг еврей Михельсон53. Вот еду к матери в Симферополь. Этот нквдэшник отца посадил непонятно за что. Хочу встретиться с ним.
– Не получится, молодой человек. Артур Иванович уже уволен. Теперь – тебе опять не повезло, НКВД возглавляет русский, капитан Якушев54.
Парень насупился и затих.
– Вот-вот, – оживился Ватник. – Тухачевский, Кожанов и остальные арестованные офицеры… Даже не сомневаюсь, видимо, они обнаруживали своё несогласие с политикой Советской власти… Что в этом преступного? Зачем их арестовывать? Не так ли, Семён Лейбович?
Разговор принимал опасное направление. Семён не испытывал ни малейшего желания втягиваться в подобную дискуссию. Да, и не знал он точного ответа: в особом приказе НКВД по усилению репрессивных мер про евреев сказано, вроде бы, ничего не было.
Выручил пронзительный паровозный сигнал, скрежет тормозных колодок, затем резкие толчки вагона и цокот буферов.
Поезд остановился в ночи на очередной небольшой станции. Хлопнула дверь тамбура. Послышались сонные голоса пассажиров покидающих вагон и нетерпеливые возгласы новых.
– Я вас умоляю! Нашли тему для разговоров, умники! Таки договоритесь на свою голову… Имели бы лучше разговор о Германии… И что там этот поц Гитлер вытворяет с евреями? – раздался заспанный голос супруги Ватника. – Ты, Гриша, сбегай за кипятком, пока стоим. Да смотри, не отстань от поезда.
Григорий Исаакович покорно встал, взял чайник, и что-то бормоча, направился к выходу.
Гершель облегчённо вздохнул. Минут через десять поезд понёсся дальше.
Симферополь встретил Гершелей липким, душным воздухом. Дышалось с трудом. Нещадно палило солнце. Несмотря на духоту в вагоне, выходить наружу под пекло совсем не хотелось.
Натянув Мишке на голову панамку, Наташа взяла его на руки и поспешила к выходу. Загрузившись частью багажа, Семён последовал за ней.
Недалеко от вагона, укрывшись под соломенной шляпой, стоял отец. Он отбивался от носильщика с тачкой, настойчиво предлагавшего свои услуги. Отец отталкивал наглеца и одновременно крутил по сторонам головой, в толпе выискивая своих детей.
Встреча была радостной. Старший Гершель даже прослезился, подняв на руки своего внука, после чего расцеловался с сыном и невесткой. Семён вернулся в вагон за остальным багажом.
Вскоре счастливая семья не спеша тронулась в сторону привокзальной площади, где Гершель-старший оставил колхозную лошадь с телегой.
Метров в десяти от себя Семён заметил соседей по вагону. Судя по энергичной жестикуляции, супруга Григория Исааковича, ожесточённо торговалась с носильщиком – длинным, худым мужиком. По поникшему лицу последнего, явно проклинавшего ту минуту, когда он подкатил с тачкой к этой бабе, было видно, что Роза побеждала в торге. И вот, видимо, не выдержав изнурительного спора с пожилой женщиной, носильщик обречённо махнул рукой. Довольная Роза тоже махнула рукой мужу, и Григорий Исаакович стал поспешно грузить на тачку вещи.
Окинув толпу, Семён заприметил милиционера. Машинально он поискал глазами студента. Тот стоял в окружении молодых ребят, что-то радостно рассказывая своим друзьям. Семён ещё раз посмотрел в сторону милиционера и, покачав головой, поспешил за ушедшими вперёд родственниками.
Вскоре, броуновское55 движение толпы на перроне приняло вполне направленное движение. Плотный людской поток не спеша стал плавно вытекать на привокзальную площадь, куда без ощутимых потерь вытолкнул и семейство Гершелей.
Площадь гудела. Гудела тем неповторимым набором звуков, которые и гениальные композиторы в здравом уме и твёрдой памяти не способны переложить на ноты. В воздухе стоял глухой площадный шум, и всё в нём слилось воедино: и резкие звуки автомобильных клаксонов, и треньканье трамваев, и незлобные крики возниц, орущих на людей, лезущих под копыта лошадей: «Куды шалава, прёшь», всхрапывание, а порой и ржание животных, измученных жарой и жужжащими слепнями, и, конечно, людской неразборчивый говор, поверх которого, нет-нет, а прорывались незлобные (и не только мужчин) матерные ругательства.
Не выпуская из рук чемоданы, Гершели остановились и осмотрелись.
Чуть правее от здания вокзала, и совсем близко от них, действительно, как и предполагал Семён, стояла шеренга легковых прокатных автомобилей марки ЗИС 101. Возле этих автомобильных красавцев пристроилась кассирша – пышнотелая, молодая женщина, восседавшая на стуле у стола. Рядом с ней стоял фанерный щит с ценами и расписанием маршрутов по Крыму. В самом верху щита красовалось название предприятия: «Крымавтогужтрест».
Лениво обмахиваясь сложенной вчетверо газетой, женщина со скучающим видом разглядывала толпу вновь прибывших пассажиров, которые почему-то не проявляли желания прокатиться с ветерком. Все равнодушно проходили мимо.
Но вот, женщина насторожилась: мимо неё, в направлении автомобилей, прошла группа, видимо семья. От пожилого мужчины, с ребёнком на руках, пахнуло неприятным запахом. «Навозом, что ли?», – пришла ей мысль. Однако, вида не подала. «Вдруг клиентом окажется…».
Поставив на землю свой груз, Лейб Гершель остановился возле щита.
– Севастополь – 10 рублей, – произнёс он вслух. – Десять рублей! Ух… У кого же такие деньжища? Куда смотрит фининспектор? – возмутился Лейб.
Он заглянул в открытое окно одного их автомобилей. От восхищения поцокал языком, покачал головой, и открыл дверь авто. Затем усадил внука на сиденье водителя.
– Глянь, внучок, какая бибика!
Мишка тут же двумя руками вцепился в руль и завизжал от радости. А Лейб с силой нажал на клаксон. Раздался резкий автомобильный сигнал. Проходивший мимо народ всполошился.
– Дед, ты чё делаешь? Обалдел, что ли? Быстро убери ребёнка, – заорала кассирша.
Старший Гершель не смутился. Он медленно расправил плечи, не спеша развернулся на голос и, с видом человека, в кармане которого завалялась уж никак не меньше сотни ассигнаций, но не желавшего тратиться понапрасну, спокойно произнёс: – Чё орёшь? Таки я имею желание прокатиться до Севастополя.
Слова старика на кассиршу подействовали, она сменила тон. – Заплатите и езжайте на здоровье, мужчина. Водитель ждёт.
– 10 рубчиков – с багажом? – важно уточнил Лейб, пытаясь при этом выдернуть внука из салона. Выдергиваться Мишка не хотел, мёртвой хваткой вцепившись в руль.
– Десять рублей – один человек и один чемодан, мужчина.
– Что… – отстав от внука, возмутился Гершель-старший. – Сеня, куды смотрят органы. Грабёж посредь белого дня. Пойдём Мишаня. У меня своя бибика с открытым кузовом имеется.
– Тосьно! Не блеси, дед! – с сожаленьем отпуская руль, недоверчиво произнёс мальчишка.
– Не брешу, внучок, точно тебе говорю. Таки не так быстро поедем, но с ветерком, обещаю!
Поняв, что этот дед не собирается покупать билеты, кассирша брезгливо скривилась: запах толи навоза, толи лошадиного пота, исходившего от старика, теперь её сильно стал раздражать.
Шмыгнув носом и, не скрывая презрения, кассирша зло бросила: – Ходют здесь разные, ходют, работать мешают.
– Отец, это тебе, таки, не «Антилопа Гну», – вспомнив Ильфа и Петрова с их «Золотым телёнком», давясь от смеха, крикнул Семён.
– Ой, папа, а вы ночью под луной не будете голых пассажиров катать? – поддержала мужа Наташа, и тоже расхохоталась.
Лейб книгу эту не читал, а потому удивлённо посмотрел на детей.
– Голыми?!.. Таки, зачем? Придумаете, тоже… – только и произнёс он.
Взвалив на себя чемоданы, в хорошем настроении, Гершели направились в сторону стоянки гужевого транспорта.
Среди множества телег и лошадей, свою кобылу – серую, в яблоках», Лейб вычислил сразу. Поставив Мишку на «бибику», он натренированным взглядом тут же определил: спёрли пару охапок сена. Затем пошарил рукой под слоем оставшегося сена и вздохнул с облегчением: подарок внуку – сшитый «на глазок» костюмчик, был на месте.
Из Симферополя выбирались долго. Пробки на перекрёстках, трамваи, да и просто толпы горожан, пересекавших улицы где придётся… Не разгонишься. Впрочем, серая кобыла и не собиралась разгоняться, несмотря на грозные команды Мишки, державшего вожжи. На его команды и слабое похлопывание вожжами по своей спине, она только вяло поворачивала голову, как бы говоря: слышу, мол, слышу – отстань. Да ещё пару раз выдавила из себя на дорогу экскремент, от чего глаза изумлённого ребёнка чуть не вылезли из орбит. – Деда, деда, «бибика» какает! – кричал Мишка, ручонкой показывая на кобылу.
Лейб хохотал, глядя на внука.
Но вот, потянулись окраины города, и Гершели выехали на дорогу, ведущую в сторону Евпатории.
И опять жара, август 1938 года – невыносимая полуденная крымская жара, полупустынные улицы. Но все знают – Земля вертится, и ближе к вечеру, в Симферополе слегка повеяло прохладой. Город стал оживать. Ну вот, вроде бы, и отдышаться можно… Вздохнуть полной грудью ещё недавно раскалённый, а теперь чуть-чуть остывший воздух… Однако, не дышалось.
Раскалённые за день мостовые и здания, словно аккумуляторы, зарядившись за день дармовой энергией, с уходом светила с зенита, тут же бесцеремонно дохнули проклятую духоту в прохожих.
У самой кромки берега речки Салгир56, несущей свои воды со склонов не близкого от города Чатыр-Дага57, на скамейке с поломанной наполовину деревянной спинкой, прикрыв глаза и о чём-то мечтая, сидела Наташа Гершель. Рядом с ней лежали детские сандалики, хозяин которых – сын Мишка, стоя по щиколотки в воде, плескался в речке, и ребёнок был счастлив, о чём свидетельствовали его радостные крики, местами переходящие в восторженные вопли.
Салгир в разгар сухого лета скорее напоминал ручей, который без труда в это время года перепрыгнет и ребёнок. Вода в нём – мутная, замусоренная, и протекал он по городу лениво, без желания. Но горожане знали: пройдёт время, наступит осень с её дождями в горах, зимой – с шапками снега, и этот ручеёк раскинется вширь, забурлит, очистится от мусора и станет полноводной горной рекой.
Плачь ребёнка заставил мать приоткрыть глаза. Мишка ревел, показывая рукой на медленно уплывающий от него кусок дерева, похожий, по его мнению, на кораблик.
– Догони, сынок, чего ревёшь? Всё равно ноги намочил.
Довольный Мишка зашлёпал по воде, и вскоре догнал свой кораблик.
Наталья опять погрузилась в свои думы. Сквозь щелку глаз на противоположной стороне реки она разглядывала длинное, строящееся трёхэтажное, плавно изогнутое здание с красивой ротондой наверху. При виде этого архитектурного излишества сердце её замерло, дурацкие мысли полезли в голову…
…«Вот она стоит в белом, с ажурной выделкой, длинном бальном платье, а рядом Сеня, в форме маршала, с усами и с шашкой на ремне… А вокруг люди, люди… Откуда-то сверху льётся тихая музыка, все улыбаются, все спешат поздравить её и Семёна с получением квартиры в этом шикарном доме. А вот музыка обрывается, и сам Сенин, недавно назначенный начальник крымского отделения НКВД капитан Якушев, на маленьком, но таком милом подносике, несёт им ключи от их квартиры…
– Девушка, девушка, – неожиданно услышала она над собой старческий голос. – Ваш мальчик? Заберите от греха подальше его от воды…
Наташа испуганно вскочила.
Перед ней стояла сухонькая старушонка – «божий одуванчик», в соломенной старомодной шляпке, в белой блузке с красивым ажурным воротничком ручной вязки, в туфельках с белыми носочками, и подслеповато щурясь, показывала рукой в сторону её сына.
– Эти дети, такие набаловные, никогда старших не слушают, – продолжала сетовать старушка. – Я вот помню, мои внучата…
Позабыв поблагодарить бабку, Наташа кинулась к Мишке.
В погоне за корабликами, колотя радостно палкой по воде, маленький сорванец стоял в воде уже почти по пояс. – Мама, мама я их топалю, а они не топаляться…
– Ох, сейчас папа придёт, ох, кому-то по одному месту нашлёпает…
– Тебе, – авторитетно заявил сын. – Я исё маленький… Маленьких не шлёпнуют.
– Гляди-ка, умник, какой! – удивилась рассуждению сына мать. – А ну быстро из воды, сушиться будем.
– Мама, куда кояблики плывут – домой? – выгребая из воды, спросил Мишка.
– Домой, конечно. Их там папы и мамы ждут. И пробурчала: – А действительно, куда?
– В Сиваш, милая, – подсказала подошедшая старушка. И что бы продолжить разговор, словоохотливая бабушка, кинув взгляд на строящийся напротив дом, с завистью прошамкала: – Дворец! И кто же там будет жить? Начальство, поди! Счастливчики!
– Его только в следующем году сдадут. Мы с мужем в этом доме получаем квартиру, – похвасталась Наталья. Затем добавила: – На третьем этаже. И вовсе муж мой не начальник – лейтенант. Мы недавно переехали в Симферополь. И, представляете – повезло! Попали в нужные списки на получение квартиры.
Почему-то она не стала сообщать незнакомому человеку в каких войсках служит её муж – постеснялась, и что квартиры в этом доме распределялись только среди руководящего состава Красной Армии и НКВД.
Мишка к этому времени вышел из воды и теперь мокрый, с виноватым видом, стоял перед матерью.
Взяв сына за руку, мать повела его к скамейке. Старушка засеменила за ними.
Раздев ребёнка, оставив в одних трусиках, Наташа разложила его короткие штанишки и рубашку сушиться на скамейке. Мишка уселся на корточки и с умным видом стал собирать камешки, выкладывая из них пирамидку. Присев на скамейку, женщины познакомились и разговорились.
После общих фраз о том, о сём, Наташа рассказала, что их с мужем из Москвы перевели в Крым. Поначалу она с сыном жила у мужниных родителей в городе Фрайдорфе, муж в общежитии в Симферополе. Теперь вот в ожидании собственной квартиры они сняли жильё в городе. Муж всё время на работе, он и сейчас там. Сына не с кем оставить. Беда, прямо!
Мария Николаевна, так звали старомодную старушку, сидела прямо, соблюдая благородную осанку. Руки, словно прилежная ученица за партой, сложила на коленях, и тоже коротко поведала молодой женщине о себе.
– Мне, Наташенька, вот-вот стукнет восемьдесят…
Чтобы сделать комплимент представительнице прошлого века, Наташа всплеснула руками. – Ой, что вы, неужели?.. По вам и не скажешь…
И оглянувшись по сторонам, заговорщицки, прошептала: – Так вы и царя видели?
– Не только видела, но и разговаривала с ним, милочка. Вот, как с вами, сейчас.
И сжав тонкие губы, старушка нахмурилась.
– Эх, если бы батюшка император… Совесть, честь, благородство… А надо ли, было… Да, что там и говорить? – после некоторой паузы, прошамкала старушка, стеснительно прикрывая беззубый рот.
Вскоре, женщины замолчали.
Но вот, Мария Николаевна заговорил.
– А мой Андрюша арестован… – горестно произнесла она, и опять замолчала, видимо раздумывая, стоит ли рассказывать о своём горе малознакомому человеку. – Следователи говорят – польский шпион. Он у меня архитектор. – Андрюша, сын мой, – добавила старушка.
Она с грустью посмотрела в сторону строящегося здания с ротондой. – Какой он шпион? Я ходила к начальнику главному в НКВД. Михельсон по фамилии… рыжеватый, тощий, вытаращил на меня глаза свои зелёные, злые, как у змеи. Орёт, мол, друзей выбирать надо, кругом враги… А у сына друг Вацлав, – поляк, – пояснила она, – хороший парень такой. Семья его где-то под Севастополем живёт. Так их – поляков, треть деревни посадили, как польских шпионов… А этого Вацлава, арестовали как английского шпиона… Вот и моего сына заодно.
Старушка вздохнула, утёрла платочком краешки глаз, и тихо прошептала: – Без милосердия они славянского! Бесполезно говорить с такими. Они – нквэдэшники, только и знают сажать людей без вины.
– Не все такие, Мария Николаевна, – обиженно возразила Наталья.
– Может и не все, да в одну дудку дуют. Что поляки?!.. Немцев, что ещё со времён Екатерины Великой живут в Крыму, и тех в деревне Аннаджа пересажали. Там всего-то три десятка дворов, так нет, и там нашлись шпионы немецкие.
– Местным органам безопасности из Москвы велят что делать, кого сажать, кого миловать. Так этого Михельсона, муж сказал, уже перевели куда-то. Теперь там другой начальник – русский, Якушев. Сходите к нему.
Схожу, Наташа, конечно, схожу, – обречённо произнесла старушка. – Да польза будет ли, коль им приказывают? Да разве ж, милая, только у меня такое горе! Одного я не пойму, откуда столько врагов и шпионов у нас вдруг появилось?
Старая женщина не ждала ответа, она и на собеседницу не смотрела, а задумчиво смотрела куда-то в сторону. Наташа поняла, что этот вопрос интеллигентная старушка задавала сама себе часто.
– Лет шестнадцать, семнадцать назад я помоложе была, – старушка игриво поправила на голове прядь седых волос, выбивающихся из под шляпы. – Работала я переводчицей в одной американской благотворительной конторе, которая с подачи Алексея Максимовича Горького во время массового голода у нас в России помогала продовольствием и медикаментами. А возглавлял тогда эту контору американец Герберт Гувер. Вы, милая, наверное, знаете такого?
Наташа пожала плечами. Она видела, что старушка оживилась, воспоминания прошлой жизни её взбодрило.
– Как же? – удивилась Мария Николаевна. – Он же потом президентом Америки был. Я ему даже письмо как-то написала. Не ответил…
Старушка на несколько секунд замолчала. – Гувер, душка! Мужчина высокий, обходительный, не старый совсем был. Десятого августа него день рождение, как сейчас помню. В двадцать втором, здесь в Москве, мы ему сорок восемь лет справили…
Чувствуя, что старушку уносит в подробности, а это надолго, Наташа вежливо спросила: – И много продуктов привезла ваша контора?
Мария Николаевна встрепенулась. – Много, не то слово, Наташенька. Голод тогда охватил более трёх десятков губерний в России. Кстати, и Крым тоже. Десятки миллионов тогда голодали. Тысячи поумерали… Страшно было…
– И что – всё бесплатно привозили иностранцы?
– Ну, этого я не знаю, знаю только, что сам Ленин разговаривал с Гувером, и Владимир Ильич весьма остался недовольным этой акцией.
– ?!..
– Американцы условие Ленину поставили. Мол, мы вам продукты и медикаменты, а вы даёте нам полную самостоятельность и выпускаете из своих тюрем всех американцев.
Наташу поразила речь старой женщины. Рассказывая о былых временах, она по-старушечьи уже не шамкала, фразы произносила членораздельно, не путаясь с мыслями.
«Ох уж эти старики», – уважительно подумала она.
– Ленин поначалу-то возмутился по поводу самостоятельности, но потом отошёл. А куда ему деваться, раз натворил в России столько дел! Кормить-то советских людей надо, коль сам не может. Ну вот! Американский Конгресс дал России много долларов. Кажется, около двадцати миллионов. Уж не знаю в кредит или безвозмездно, врать не буду. Плюс частные пожертвования американских граждан, в основном евреев. А ещё я переводила документы на продажу русского золота. Тоже сумма не маленькая, дай бог памяти, около одиннадцати миллионов рублей. В общем, американцы кормили советских людей, брошенных советской властью. И что, милочка, интересно! Помню, к середине 1922 года сообщения о голодных смертях к нам, практически, перестали поступать.
Наташа слушала внимательно, не забывая бросать взгляды на сына. А тот уже построил несколько пирамидок и начинал строить к ним ограждение из веточек.
– И ты думаешь, Наташенька, власти нам – советским сотрудникам, сказали спасибо? Нквэдэшники, или как их там тогда называли, не сводили с нас глаз. Всё искали элементы шпионажа, а ещё подозревали американцев, что те в Россию завозят залежалый товар, который им девать некуда. Ужас, какой? А хоть и так? Вам-то, что? Ничегошеньки же в стране нет. Трутни они на теле народа, я вам так скажу.
Последняя фраза бабульки Наташу покоробила. Муж совсем не такой – какой же он трутень? Сутками на работе. И она возразила.
– Не согласна я с вами, Мария Николаевна. Нет – не согласна, вовсе. Многие, вот, как и мой муж, всё время на работе. Он у меня сотрудник НКВД, – всё же призналась она.
Старушка испуганно взглянула на молодую женщину и непроизвольно слегка отодвинулась от неё.
– Сколько врагов в стране, а ведь каждого подозреваемого нужно «вычислить», оформить документы на его арест, затем арестовать, потом провести обыск, отвезти в тюрьму. Огромная работа. Какие уж они трутни?
– И это не всё, – с иронией продолжила речь молодой женщины старушка. – А ещё ж приговор привести в исполнение – расстрелять, после чего – похоронить. Сплошные заботы и хлопоты…
В это время захныкал Мишка: устал сидеть на корточках. Он поднялся, ногой разбросал свои строения, и заканючил: – Мам, домой хосю. Кусать хосю…
Не заметив иронии, чтобы как-то успокоить несчастную старушку, Наташа участливо произнесла: – Ну, вот видите, вы и сами знаете. Но, что было, то было, Мария Николаевна. Не забудьте, всё-таки, сходить к новому начальнику. Авось разберутся с вашим сыном, отпустят, если не виновен.
Но в её голосе совсем не было уверенности. Старушка это почувствовала. Опять вздохнула и с трудом поднялась со скамейки. – Дай бы Бог! Может и вправду всё обойдётся.
Погладив ребёнка по головке, она медленно побрела вдоль набережной
Через несколько шагов она неожиданно обернулась.
– Ничего не обойдётся в этой стране, милая. Нет, и не надейтесь! Так и будем гадить друг другу! И при этом трещать на всех углах о любви народа к власти. А её нет, – страх один! Господи, как же мы себя не любим и не уважаем!
Старушка трижды перекрестилась. – Прощайте, милая. Соколику своему – супругу, посоветуйте больше дома находиться, польза обоюдная: и стране, и семье.
И что-то бормоча, медленно стала удаляться.
В заливаемое солнечными лучами открытое настежь окно допросного кабинета с металлической решёткой снаружи, со стороны двора донёсся шум: лязгающий звук захлопнувшейся двери автомобиля, приглушённый шум людских голосов и громкий окрик: – Прекратить разговоры!
Любопытство взяло вверх, Семён встал со стула, обошёл сидящую перед столом арестованную, и выглянул в окно. На внутреннем дворе городской тюрьмы стоял тюремный «воронок». Посередине небольшой, замощённой булыжником площадке, выстроилась очередная шеренга угрюмых арестованных. Почти все они держали в руках узелки с вещами, несколько человек – небольшие чемоданчики. Головы некоторых мужчин безвольно поникли, лица остальных были напряжены. Люди молчали. Конвой отсутствовал.
«А нужен ли?.. Ворота закрыты, охрана вооружённая, забор с «колючкой»…», – машинально подумал Семён.
В это время, стукнув в дверь, в кабинет вальяжно вошёл дежурный офицер. Его аккуратные усики, словно у охотничьей собаки напавшей на след зверя, топорщились, а глаза – бегающие, недобрые, сквозь узкую щелку ресниц, быстро обшаривали кабинет нового сотрудника.
– Товарищ следователь, – заметив стоявшего у окна Гершеля, произнёс дежурный, – приказано за вами зачислить вновь прибывшую группу.
Семён чертыхнулся, вернулся за стол, и, не обращая внимания на арестованную, картинно вспылил, даже папку поднял с каким-то «делом» и с шумом шлёпнул её об стол.
– Что, других нет?.. Я что, один в управлении следователь?..
Усмехаясь, дежурный развёл в сторону руки. – Не могу знать, товарищ следователь, но другие загружены под завязку. Привыкайте… Вот, распишитесь, что приняли в производство. Семь греков, два татарина, один русский. Итого – десять. Все – колхозники, и все – греческие шпионы.
– Откуда они?
– Из Бахчисарая.
– Ладно, – расписываясь в документах, – устало произнёс Семён, – веди их в камеру.
– Не положено, товарищ следователь, пока предварительно не допросите их. Пусть ждут на улице.
– Хотя бы в тень увидите…
– И это не положено, – торопливо собрав документы со стола, заторопился дежурный.
Дверь за ним хлопнула громко. Арестованная вздрогнула. Гершель поморщился.
– Ну, что Пашкова, – Семён заглянул в «дело»: – Ефросинья Яковлевна, 1896 года рождения, русская из крестьян, проживающая в Феодосии, образование низшее… Что делать-то мне с вами, а? Медсестра – профессия серьёзная, можете и лечить, а можете и уморить честного советского труженика. Вы обвиняетесь в сотрудничестве с японск… – Семён удивлённо посмотрел в рапорт феодосийского следователя, – японской разведкой. «Уже придумал бы что-то попроще. Где японцы, где эта дурочка…», – подумал он.
– А где она – эта самая Япония? И не медсестра я вовсе, а нянечка и уборщица, – утирая платочком, выкатившуюся слезу, жалобно проговорила женщина. – Нашли мне шпиёнку. Зинка, подлая, оговорила. Точно вам говорю, Зинка из второго отделения.
– Разберёмся, – буркнул Семён.
Опять открылась дверь. И тот же дежурный сообщил Гершелю, что новый начальник вызывает его к себе. – Поторопитесь, товарищ следователь. Лаврентий Трофимович злой, что голодная собака на привязи. И он опять хлопнул дверью.
Гершель нехотя встал, выглянул в коридор, махнул рукой, ожидавшему в коридоре конвоиру: – Забирай, в камеру её. Потом вызову.
О новом, недавно назначенном тридцатипятилетнем начальнике, закончившего обычную сельскую школу, но сделавшего отличную карьеру в органах, Семён кое что слышал. Знал, что тот прибыл из Житомира, зверствует на допросах, не брезгует избиением и унижением допрашиваемых, что груб с подчинёнными, но лично сам с начальником пока не сталкивался, а потому шёл с некоторой опаской к нему.
Кабинет наркома НКВД Крыма, капитана госбезопасности Якушева, не отличался помпезностью. Казённые стулья подле столов и вдоль стен, местами сильно потёртый от времени крашенный зелёной краской огромный сейф, привычная картина Сталина над головой хозяина кабинета и небольшой бюст легендарного Феликса Дзержинского, скромно примостившегося на краю, заваленного документами, рабочего стола…
Когда Гершель вошёл, Якушев что-то говорил недовольной интонацией, сидящим перед ним двум сотрудникам, одна из которых была женщина в форме младшего лейтенанта госбезопасности, второй – коллега, Михаил Германов, сосед по кабинету. Семёну начальник резко махнул рукой, указывая на стул в конце стола. На груди начальника Семён разглядел орден Красной звезды, а указательный палец левой руки был испачкан чернилами.
– Я вам, вам говорю, Германов, – тыкая чернильным пальцем в сторону старшего лейтенанта, продолжил Якушев. – Почему наш наркомат должен выслушивать из Москвы порицания в свой адрес на некачественно составленное уголовное дело? Ответьте мне.
Германов попытался было встать, но Якушев раздражённо бросил:
– Да сидите уже, сидите. Я имею ввиду, дело некого Эрнста, которое вы, старший лейтенант, вели с февраля этого года. Времени у вас было вполне достаточно, чтобы выбить из арестованного показания. Вас что, плохо учил мой предшественник Михельсон? Мне вас учить, как это делается, что ли?
Германов всё-таки встал. Достал из папки несколько листов.
– Эрнст Николай Львович, немец по национальности, арестован нами 15 февраля 1938 года. Лаврентий Трофимович, Эрнст известный археолог, историк, профессор Таврического института, автор более тридцати печатных работ. Настоящий, можно сказать, учёный. Мы ему инкриминировали шпионаж в пользу Германии, а также германофильскую пропаганду и контрреволюционное вредительство в крымской науке. Я не мог сразу это доказать, а этот Эрнст упорно не хотел признаваться в своей подрывной деятельности. Его научные работы и запись его высказываний я отправил на экспертизу. Вот ждём заключения.
– Вы мне эти басни бросьте рассказывать! – вспылил Якушев. – Стулом по башке… Этот профессор тут же бы раскололся. Если каждое дело «врага народа» будем направлять на экспертизу, нас самих нужно будет увольнять по статье. У нас есть приказ и план на аресты. Надеюсь, вы все помните об этом. План надо выполнять. Михельсон Артур Иванович это строго соблюдал. Гершель – слушай, и тебя это касается тоже.
Нарком помахал перед подчинёнными неким документом.
– Читаю вам справку, отправленную Артуром Ивановичем в Москву в январе этого года. Согласно приказу номер 447 в Крыму в четвёртом квартале 1937 года арестовано и осуждено четыре тысячи человек. Из них – бывших кулаков – 3009, прочих элементов – 582, уголовников – 409. Всего за год – 8503 человека.
Другими словами, план за прошлый год по Крыму Михельсон выполнил. Вот так надо работать. И я не позволю сорвать план за этот год. Вы, Германов, берёте в своё производство недавно доставленную из Евпатории группу из двадцати пяти человек. А вы, Гершель, группу из Бахчисарая. Надеюсь, вам обоим, для обвинения не потребуется экспертиза?
И Германов и Гершель в знак согласия кивнули.
– Давайте, Германов идите, работайте. А к вам, лейтенант, – Якушев показал пальцем на Гершеля, – есть вопрос.
– Хотя стоп, отставить, Германов. Задержитесь. Хочу обратить внимание всех на этнические общины полуострова: немецкую, болгарскую и греческую. Это рассадники потенциальных контрреволюционеров, вредителей и шпионов. С татарами тоже построже надо быть. Артур Иванович Михельсон особо предупредил меня об арестованной им в прошлом году группы татарских интеллигентах.
