Виталий Аркадьевич Надыршин
Земля необетованная
При этом он подозрительно стал посматривать на следователя. Однако, спокойный тон сотрудника, его открытость в суждениях, комиссара успокоили, более того, Заковский стал даже с некоторой симпатией относиться к этому офицеру. «Уж не послать ли этого Гершеля в Крым?», – мелькнула у него мысль.
– На прошлогоднем мартовском пленуме ЦК партии, товарищ Сталин напомнил нам всем, что СССР окружают буржуазные страны, которые выжидают случая, чтобы напасть на нашу страну, разбить ее или, во всяком случае, подорвать ее мощь. Об этом нельзя забывать ни на минуту, товарищ Гершель. Прискорбно, но вредителей много, и они, очень скрытны. Время от времени они показывают успехи в своей работе, тем самым втираются в доверие, чтобы продолжать свою вредительскую работу. Доказано, как дважды два четыре, – говорил товарищ Сталин, – что буржуазные государства засылают к нам своих шпионов, вредителей, диверсантов, а иногда…
Комиссар для достоверности пафосно поднял палец правой руки вверх, – и убийц. Тут не щепки должны лететь, а целые стволы вместе с корнями. Вот так вот, Гершель.
Семён не стал оспаривать мнение товарища Сталина, а потому не возражал, и стоял перед комиссаром, не шелохнувшись.
Немного помолчав, уже без пафоса, Заковский добавил: – Но, опять на повестке этот «Агро-Джойнт» – прихвостень американский… Хм… доктор Серебряный… Это, конечно, меняет дело.
Комиссар встал. Сделав несколько шагов по кабинету, он обернулся, бросил взгляд на портрет вождя, и решительно произнёс:
– Поди, знай, что доктор там за границей делал?.. Я думаю, вы младший лейтенант, сможете заставить этого шпиона признаться во всём.
Заковский вспомнил допрос своего расстрелянного друга. Вспомнил его слова о наивной юности… В горле запершило.
Комиссар подошёл к графину, налил в стакан воды и жадными глотками его опустошил. Затем, несколько тяжеловатой походкой, вернулся за стол. Макнув в чернильнице ручку, размашисто расписался в ордере на арест доктора, и вдруг нервно расхохотался, сквозь смех произнеся:
– Попади ко мне в руки сам Карл Маркс, он бы тут же у меня сознался, что был агентом Бисмарка.
При этих словах глаза Заковского на мгновение налились кровью, взгляд стал жёстким, он набычился, словно перед ним действительно стояла жертва… Но через пару секунд пришёл в себя, и уже вальяжно произнёс:
– Вот так вот, Гершель! Всё, Гершель, свободны!
Семён направился к выходу. Возле двери его остановил неожиданный вопрос комиссара.
– Младший лейтенант, что вы заканчивали?
Удивившись вопросу, Семён обернулся: – Центральную школу Главного управления, товарищ комиссар I-ого ранга.
– В оперативной работе участвовали?
– Да, как сказать?! В 1935 году нас посылали на Северный Кавказ бандитов вылавливать. Ну, ещё…
Семён задумался. – Оперативная работа по обслуживанию в Москве съездов… Ну, и работа следователем в райотделе… Особо, вроде бы, нигде не отличился.
– На еврейском говорите?
– Так точно, товарищ комиссар I-ого ранга – на идише, а ещё и английским владею., немного немецким. Наш посол в Англии товарищ Майский читал у нас лекции и похвалил за произношение.
– Хм…
Заковский кивнул, и устало махнул рукой. – Ладно, идите.
Семён покинул кабинет.
При виде Семёна, Аделаида Ферапонтовна заговорщицки поманила его к себе и чуть не шёпотом, произнесла: – Совет Семён вам дам! Времена тревожные. Постарайтесь не мозолить глаза высокому начальству в столице. Возможность представится, – не раздумывайте – уезжайте из Москвы в провинцию. Подключите для этого своих друзей и знакомых.
– Друзей?!.. Где они…
Семён с усмешкой посмотрел на секретаршу и вздохнул. – Когда ты поднимаешься – друзей много, и они узнают, кто ты. Когда падаешь, ты узнаёшь, кто друзья. А я, Аделаида Феропонтовна, однажды слегка взлетев – завис, и всё никак не поднимаюсь дальше.
– Вы Семён, главное, не падайте – затопчут. А к совету моему серьёзно отнеситесь.
– Ой, я не против, Аделаида Ферапонтовна.
Гершель оделся, поблагодарил секретаршу, и выскочил из приёмной.
Новое назначение
Вокзал был переполнен, к билетным кассам не протолкнуться. Впечатление, Москва разом захотела покинуть столицу именно сегодня, и именно на этом поезде, пыхтя парами подошедшего к перрону. А потому, не успели проводники открыть двери вагонов и сбросить ступеньки, как начался их штурм, но вместо победного «ура» и сухих щелчков ружейных выстрелов, зазвучали истошные женские визги, детский плачь и откровенный мат.
И это не мудрено: мощностей для железнодорожных пассажирских перевозок (других, собственно, и не было) в стране явно не хватало. Великие стройки и преобразования в СССР заставили подняться с обжитых мест огромные массы людей. Все куда-то ехали: одни на стройки века, другие в отпуска, в дома отдыха и санатории, в том числе, и на берегу Чёрного моря.
Проводники и милиция в битву пассажиров не вмешивались; во-первых – бесполезно, во-вторых – знали, – всё и так утрясётся без них. И точно, вскоре вся эта орущая, воинственная толпа как-то на удивление быстро всосалась во внутрь вагонов. Перрон очистился, поезд тронулся.
«Так-так, так-так…», – застучали колеса. Битком набитый людьми и багажом старый двухосный железнодорожный вагон раскачивался из стороны в сторону, и, казалось, на каком-нибудь повороте он непременно перевернётся, вздумай пассажиры одним разом кинуться к окнам одного борта.
После изнурительной привокзальной битвы за право втиснуться в узкие вагонные двери, затем через них же втащить в тамбур огромные узлы, корзины и чемоданы, перевязанные для надежности веревками, а ещё, всё это в целости и сохранности дотащить к своим законным местам, люди расслабились. На какое-то время, тяжело дыша, они затихли, шепча соседям: – Плохо ли, хорошо, но едем. Сухонькие бабушки украдкой крестились, шепча высохшими губами запрещённые властями молитвы.
Поезд набирал скорость. Всё быстрее проносилось что-то за окном, шум в вагоне постепенно стихал. Не сговариваясь, словно по команде, многие закурили, и дым от их папиросок и самокруток заполнил пространство вагона.
Состав вырвался из душного чрева Москвы, и теперь, оставляя за собой длинный шлейф чёрного паровозного дыма, мчался на юг, в сторону благодатного Крымского полуострова.
В вагоне духота, спёртый воздух и теснота. Едущие до ближайших станций пассажиры сидели на вещах в проходах, стояли в тамбурах, к туалету выстроилась длинная очередь.
На нижних вагонных полках разместилось по три человека, на коленях многих сидели дети. Средние полки были завалены багажом, среди которого блаженно распластались тела пассажиров-счастливчиков. Верхние полки – багажные, спрятавшись в узком пространстве между стенкой и потёртыми чемоданами, оккупировали дети и самые худые и пронырливые пассажиры.
Вскоре из своего купе к пассажирам вышел проводник. Он привычно стал разбираться с билетами, жёстко подавлял конфликты, внося хоть какую-то справедливость и защиту прав пассажиров, имеющих билеты.
Ни плачь детей, ни оправдания безбилетников на проводника не действовали. С ним спорили, но подчинялись – он во время поездки представлял власть. По его единоличному решению на ближайшей же станции железнодорожная милиция выпроваживала нарушителей из вагона.
Вот в таком общем вагоне в июле 1938 года на нижней полке, ближе к одному из выходов, расположилась чета Гершелей. Наш герой получил очередное звание – лейтенант, и неожиданное назначение в Крым.
В безупречно подогнанной форме с белоснежным подворотничком, Семён держал на коленях сына Мишку, который после посадочной суматохи, склонив голову к плечу отца, кулачками тёр глаза и пытался заснуть. Супруга Наташа нервно обмахивалась веером, изредка прикладывая ко лбу платочек, не давая капелькам пота скатиться ей на глаза. На коленях у неё стояла плетёная корзинка с продуктами.
Сидевшие напротив трое пассажиров бросали недовольные взгляды на военного, своими чемоданами занявшего на полке место, предназначенное для третьего человека. И один из них, пожилой мужчина, уже было хотел сделать замечание лейтенанту… Однако, так и не решился, кобура с наганом на поясе и крепкая фигура красного командира его остановила.
В вагоне сильно пахло табачным дымом, смешанного с неприятными запахами человеческого пота, чеснока и лука, домашней колбасой и прочими продуктами, запасёнными пассажирами в дальнюю дорогу.
Убирая под ноги корзину, Наташа недовольно проворчала: – Сеня, неужели в плацкартном не было места? А как спать будем? Мишка умаялся уже. Ни матрацов, ни простыней…
Пожав плечами, Семён недовольно возразил: – Сама виновата. Ты же не хотела ехать со мной, в последние два дня согласилась. Какой тут плацкарт в августе месяце? Взял по броне, что было в кассе.
– Отец твой, надеюсь, встретит нас в Симферополе?
– Даже не сомневайся, – буркнул Семён. – Не встретит, тоже не проблема. Там ЗИСы легковые должны ходить. Доберёмся… Не дешево, правда… Поживёте с Мишкой у родителей, пока я в Симферополе не разберусь с делами.
– Вот уж удружила нам Аделаида… Уже и не знаю радоваться или нет по поводу твоего нового назначения. Еврейских переселенцев в Крыму пересчитывать будешь… С таким трудом обосновались в столице… Комнату получили… Что, твой дядя не мог помочь? – продолжала высказывать мужу своё неудовольствие она.
– Причём здесь, Аделаида Ферапонтовна и мой дядя? Сам Заковский меня в Крым направил.
– О чём я и говорю – удружила соседка. Где твой комиссар сейчас? В тюрьме… Враг народа. А кто тебя перевёл в Крым? – он, Заковский. Улавливаешь?..
– Так может это и к лучшему – подальше от столичного начальства?
– А жилплощадь в Москве? Потеряем, выходит? – возмутилась Наташа. И она ещё с большим остервенением замахала веером.
Через какое-то время поезд стал сбавлять скорость. Проводник громко назвал очередную станцию, люди в проходах засуетились.
Цокнув буферами, поезд остановился. Часть пассажиров бросилась из вагона с чайниками, стараясь успеть за время стоянки набрать бесплатного кипятка в здании вокзала.
Частые остановки поезда своё дело сделали, на каждом станции пассажиры потихоньку покидали вагон. Ближе к вечеру вагон заметно опустел, духота несколько спала, вагон погрузился в полумрак.
Зашуршали бумажные свёртки с хлебом, с салом, яйцами и картошкой, забулькал квас, наливаемый в кружки, послышались сонные детские голоса не желающих пить тёплый напиток… Пассажиры стали ужинать.
Через некоторое время с противоположного края вагона кто-то растянул меха гармошки и звонким, и на удивление довольно приятным голосом, пропел: – Я с товарищем ругался, он назвал меня свиньёй. Бабы думали свинина – встали в очередь за мной. Ух ты, ах ты…
Следующий куплет гармонисту спеть не дали. Кто-то из пассажиров сначала тихо, потом всё громче, затянул: «Широка страна моя родная…», через минуту песню подхватила гармошка, подключились соседи… И вот уже запел весь вагон.
Заснувший было Мишка, поднял голову с импровизированной подушки, потёр руками сонные глаза, что-то пробормотал спросонья, и опять улёгся, положив ладошку под щёку.
Постепенно пассажиры успокоились, песни затихли, в вагоне установилась тишина, нарушаемая резким хлопаньем туалетной двери и монотонным перестуком колёс. Уставшая за день, Наташа дремала, облокотившись на чемодан, стоявший на лавке.
Морщась от неприятного запаха и сморкаясь в платок, сосед, что сидел напротив Семёна, осторожно чихнул, и картавя, раздражённо произнёс:
– Есть только один запах, который не раздражает и который нравится всем – запах свежевыпеченного хлеба.
– Да уж… Что верно, то верно, – желая поддержать разговор, ответил полусонный Гершель.
– Таки меня великодушно простите молодой человек, но, ви случайно не еврей?
Семён приоткрыл глаза, и буркнул: – Нет, арап Петра Великого…
Не обращая внимания на иронию, сосед произнёс: – Услышал я, ви едете у Крым решать вопросы с еврейскими поселенцами?
Семён внимательно посмотрел на него. «Судя по разговору – наш человек – еврей, – решил он. Хотя его круглое, слегка оплывшее, толи от безбедной жизни, толи от возраста лицо, мало напоминало внешность человека еврейской национальности: выдавали национальность еврейские обороты речи и манера говорить – мягкая, слегка картавая, располагающая к общению. Нездоровые полукружья вокруг глаз выдавали у него проблемы с печенью, но это, как говориться, к национальности отношения не имеет.
Семён неопределённо пожал плечами.
– Ну, уж, таки, – решать, скажите тоже, – в том же тоне и манере ответил соседу он. – Таки, и без меня есть кому решать. Служба, видите ли… В Крыму много осело ранее репрессированных бывших кулаков. Отсидели своё и вернулись… Крым: тепло, виноград – всех тянет к тёплому морю. Мешают строить честным труженикам светлое будущее.
– Опять украду чуточку вашего внимания, но, таки, хочу спросить: а родственники, и главное, взрослые дети арестованных, при чём тут, хотел бы я знать, – произнёс сосед.
Семён хотел было уже напомнить ему о мнении товарища Сталина по этому вопросу и в связи с этим о решении Политбюро… Не лишним было бы информировать гражданина и с приказом Ежова за номером 0044 от 30 июля 1937 года… В приказе, за который Семён сам расписывался сказано об этих всех безобразиях, творимых классовыми врагами советской власти, но обратив внимание на погрустневшее лицо своего соседа решил сменить тему.
– Родители ещё в начале двадцатых переехали в Крым. Под Евпаторией сейчас живут. Жену с сыном к ним везу.
Сосед сразу оживился.
– Какие молодцы ваши родители. Надо же, не убоялись трудностей. Ви не поверите, а ведь я, товарищ лейтенант, тоже, как бы причастен к ним – первым еврейским переселенцам и кибуцам. Ви в курсе, наверное, что в мае 1924 года в Симферополе крымскими депутатами таки было принято решение об устройстве евреев в Крыму с переселением первой тысячи еврейских семей.
По глазам вижу, молодой человек, что не слышали. Так вот, приняли решение, несмотря на ревнивое отношение к нам – евреям, Крымского правительства, возглавляемое татарами. Татары называли нас тогда «посягателями» на земли Крыма, не уточняя при этом, что оные земли – северные, безводные, малонаселённые. Таки, товарищ лейтенант, ви видите пред собою человека присутствующего на том заседании. Не могу не испытывать сожаленья, что теми «посягателями», по иронии судьбы, оказались, таки, мы – евреи.
Сосед покачал головой. – Ах, как давно это было, и как недавно…
На короткое время он замолчал.
Видимо мужчину распирало от желания поделиться воспоминаниями о тех годах своей жизни, и он резко протянул Семёну руку. – Позвольте представиться: Григорий Исаакович Ватник!
Семён вежливо кивнул, и тоже назвал себя.
– Имею свои законные шестьдесят пять лет от Рождества Христова, больную печень и ревматизм, который требует к себе уважения и немалых, я вам скажу, затрат. Я с моей супругой Розочкой, – он рукой показал на дремавшую рядом с окном пожилую, полную женщину, – едем на грязи в Саки.
– И лечебную воду заодно попить, – сонно добавила его супруга.
– Золото, а не женщина, – поспешно произнёс супруг. Розочка жалеет меня и всегда сопровождает в этих утомительных поездках.
В последних словах Григория Исааковича звучала явная усмешка.
– О том, что я тебя Гриша когда-то пожалела, я уже пожалела много раз, – без намёка на иронию произнесла благоверная супруга Ватника. – Когда-то мне хотелось прижаться к тебе и обольстить, теперь, увы, и это правда, – пожалеть.
– Розочка, дорогая, не надо так о мине сказать! – пытаясь обидеться, ответил супруг. – Таки рядом с нами молодёжь, и то чего нам таки уже не хочется, она, то делает в удовольствие.
При этих словах зашевелилась жена Семёна Наташа.
– Скажите тоже, обольщать! Когда?.. Приходит Сеня домой – я уже сплю, рано уходит – тоже сплю. Хоть следи за ним, чтоб на сторону не ходил. Сеня, точно на сторону не ходишь? – стараясь сказать шутливо, произнесла Наташа. Однако, в её голосе можно было услышать нотки подозрительности.
– Милочка, таки я вам советую на эту чепуху не обращать внимания. Умная женщина следит за собой, а глупая – за мужем, – назидательно произнесла старая женщина. Мужчины все козлы, и коль где капусту увидят – сожрут, и не подавятся. Следи, не следи!
– Роза, слова твои – нас, мужчин, обижают, таки.
– Я тебя умоляю, Гриша! Обиделся он… Не пудри мне мозги! И без тебя на душе понедельник! Таки, едем в общем, на приличный вагон ты денег пожалел.
– Таки да, пожалел… Ротшильд не мой родственник, как ты знаешь… Хотя, признаю – это горький факт!
Семён напрягся в ожидании ответной реакции Розы. Не дождался… Она промолчала. Видимо, с этим фактом супруга Григория давно смирилась.
В вагоне стало совсем темно. Проводник запалил свечи в двух фонарях, укреплённых в коридоре на стене. Некоторые пассажиры зажгли свои свечи. По стенам вагона забегали тени. Ставшим уже привычным вагонный аромат пополнился запахом стеарина.
Кряхтя, с трудом поднялся сосед. Покопавшись в одной из хозяйственных сумок, он осторожно вытащил наполовину оплавившуюся свечу. Затем, аккуратно положил её на колени жены, и так же осторожно из другой сумки вытащил блюдце. После чего, стащил с полки квадратный чемодан и установил его на пол между лавками.
– Ну, вот! И у нас будет свой свет, – поставив на блюдце свечку и чиркая спичкой, произнёс Григорий Исаакович.
Затрепетав от сквозняка, немного покоптив, свеча разгорелась. Бледно-жёлтый огонёк нарушил темень, немного осветив пространство.
Поезд мчался в ночи, изредка оглашая проносящиеся мимо сонные полустанки тонким паровозным гудком.
Сидевший рядом с Ватником молчаливый пассажир – молодой, интеллигентного вида парень, скорее всего студент, прислонив голову к стене, похрапывал, с верхних полок доносилось причмокивание и неразборчивое бормотание.
Семёну не спалось. Неожиданное назначение в Крым его настораживало, в голову лезли всякие тревожные мысли, и когда к нему почти шёпотом обратился сосед с вопросом: – Не спите, Семён Лейбович, – он ответил: – Что-то не спиться.
Было слышно, как Григорий Исаакович тяжело вздохнул, и затем печальным голосом произнёс:
– Вряд ли дойдёшь до своего счастья через поле граблей.
– Это вы к чему? – полусонным голосом спросил Семён.
– Так… навеяло! Вспомнил тридцатые годы. Товарища Ларина – я с ним был знаком. У него какая-то болезнь была, бедняга с трудом ходил на костылях… Прекрасный был человек. Умер в 1932 году. Жаль… Счастливые тогда мы были… Работали не покладая рук… Своя земля, первые успехи, еврейские школы, театры… Думали навечно! Но тут – ужасная коллективизация…
Помню к нам в коммуну приехал представитель районной власти. Собрание… Как положено, сначала он доложил международную обстановку в мире, коротенько так, минут на сорок. Затем обрисовал прелести колхозного труда, не забыв постращать карами единоличников, мол, кто не вступит в колхоз, будут считаться кулаками и подкулачниками. После чего предложил спеть «Интернационал». Запели! При словах: – Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем… с задних рядов донеслось причитание старух. Чуть было не сорвали мероприятие, скажу я вам. Представитель не растерялся и грозно так, произнёс: – Правильно, товарищи женщины! Колхоз – это смерть всему старому. Голосуем, товарищи евреи за вступление в колхоз! Проголосовали! А куда денешься…
Ватник тяжело вздохнул, и добавил: – Потому заочно и уважаю ваших родителей, Семён Лейбович! Пережили они многое, но выдержали, не уехали. Эх… эх… О времена, о нравы! Зачем нужно было это делать?
Семён понимал: отвечать не обязательно. Соседу нужен слушатель, а потому не мешал ему разглагольствовать.
– Сколько ошибок, сколько разрушенных судеб… Одна варварская коллективизация чего стоит. Аресты… Только за два года начала тридцатых из Крыма в северные, восточные края и на Урал власти отправили около тридцати тысяч человек. Это, так называемые кулаки и подкулачники и не хотевшие вступать в колхозы, – уточнил он. – Земли их отымались.
Сделав паузу, сосед продолжил.
– А ведь это, по сути, – батраческий коммунизм, не более того. Это – движение назад, в первобытный строй. Как забитых нуждою бывших батраков можно заставить отдавать все силы на общее, коллективное дело? Как, я вас спрашиваю?
Семён молчал. Тогда старый еврей ответил сам.
– Только силой, порождающей страх, можно к чему-то принудить людей. Но есть предел и страху. Коллективный труд в колхозах – рабство, рай для бездельников. Трудолюбивые, свободные же люди не могут добровольно идти в это рабство, как бы их туда ни загоняли. Вот и мы с Розочкой и детьми не стали, дай бог памяти, в тридцатом году, кажется, вступать в колхоз.
– В двадцать девятом, Гриша, – поправила супруга.
– Не буду спорить, Розочка – ты права! Мы плюнули на всё и уехали в Москву. Так многие поступили. В Крыму, если мне не изменяет память, большевики, как и обещали, образовали три десятка еврейских сельсоветов… Я молчу про Фрайдорфский район! И вроде бы успехи были… Но я умоляю вас, молодой человек, переселенцы, таки, разъехались по крупным городам. Понять тоже их можно – не все нашли своё призвание в тяжком крестьянском труде. Потому и не стала крымская земля своей для евреев. И очень жаль!
– Гриша, не пудри военному мозги. Я что-то не слышала, чтобы большевики обещали евреям землю навечно. Обетованная богом земля в Палестине, – то верно, но ты, таки, поленился ехать в такую даль.
– А Биробиджан?.. Могли и туда поехать.
– Я тебя умоляю! С твоими гландами в холод?
Супруга Ватника затихла.
– Помню, в 1931 году, Розочка не даст соврать, я по делам приехал из Москвы в Джанкой. А там как раз шла партконференция района. Так с трибуны, как сейчас помню, Мемет Кубаев50 открыто говорил, что Москва проводит политику великодержавного шовинизма, разоряет трудовые массы Крыма, и прежде всего – татар. Смелый был татарин. Так же как и его предшественник Вели Ибраимов не боялся критиковать линию партии. И что… Таки, он сразу стал контрреволюционером и снят со своего поста.
– Интересные мысли, Григорий Исаакович, – решил, всё-таки, вступить в диалог Семён. – Говорите, только насильственная коллективизация виновата?.. А вы не забыли о неприятии еврейских переселенцев крымскими татарами? Они же хотели заселить эти земли своими эмигрантами, покинувших Крым ранее. А тут – евреи! Кому такое понравится?
– Правильно, – оживившись, согласился Ватник. – Обыватели страны никогда не испытывали симпатий к нам – евреям. А тут вдруг исконно крымские татарские земли, как они считают, отдают евреям?! Ведь в воображении обывателей весь Крым рисовался в виде Южного берега, сплошных курортов и пляжей с полуобнаженными дамочками, с шашлыками, винами и виноградом. Конечно, многие граждане были возмущены. Отсюда и антисионизм, неприятие евреев и аресты. А ведь мало кто знал, что земли-то отдают северной части Крыма – безводные, засушливые, малообжитые. Причём здесь Южный берег? Изначально эти территории были избраны «Хе-Халуцем» потому как по своим климатическим и другим условиям они напоминали земли Палестины. На этих территориях евреи, особенно молодёжь, учились работать на земле, да и просто выживать, чтобы потом по рекомендациям этой общины «Хе-Халуц» переехать на земли обетованные в Палестину.
Сделав небольшую паузу, старый еврей на всякий случай, уточнил: –Ну, это я так, Семён Лейбович, вам для информации рассказываю.
– Гриша, таки, ты опять пудришь мозги этому симпатичному военному. Шимон Диманштейн51 ещё в девятнадцатом годе декретом закрыл общину «Хе-Халуц».
Сильно картавя, Григорий Исаакович, возразил: – Я тебя умоляю, Розочка. Декретами не закрыть никакое движение, коль оно народное. Он ушёл в нелегальное положение.
– Кто ушёл?
– «Хе-Халуц», естественно. А руководил им, ты его знаешь – Элиэзер Чериковер52. Не долго, правда.
– Как же помню. Этот поц уехал в Европы, и я слышала, что он умер лет десять назад. Они в наших поселениях в Крыму свои учебные центры организовывали. Властям это не нравилось. Этому Чериковеру власти стали делать не хорошо.
Ватник вздохнул, и согласился с женой. – Розочка, ты права, дорогая. Они и синагоги закрыли, и иврит запрещают… Только идиш…
Семён слушал соседей с интересом. Многое, из того о чём соседи говорили, он знал. Но про учебные центры «Хе-Халуц» слышал впервые.
– Не думаю, что мои родители слышали об этом движении. Они переехали в Крым по другой причине. В херсонщине после революции евреям от банд житья не стало. Вы говорите: сионизм, неприятие евреев, и как результат – сокращение переселенцев в Крым… Так ведь не последнюю роль в этом играла и всем известная еврейская газета «Дер Имес», публикующей материалы по борьбе с мировым сионизмом. И потом, – Семён вспомнил слова Аделаиды Ферапонтовны, – не надо забывать и о тотальной индустриализации нашей страны… Повсюду строятся фабрики, заводы… Нужны люди – умные, крепкие… И потом, на Дальнем Востоке, в Биробиджане, образована Еврейская автономия… Вот вам причины сокращения притока переселенцев в Крым.
– Конечно, ви правы в чём-то. Но одно другому не мешает. И потом, я вам так скажу! Америка нас признала в тридцать третьем? – признала! И получается: – Еврей сделал своё дело, еврея можно забыть!
– Зачем вы так? – возразил Семён. – В газетах же писали о кризисе в Америке. Их инженеры и рабочие толпами поехали к нам в начале сороковых на наши стройки. Свои дела поправили и опять стали палки в колёса нам вставлять. Не так, разве?
– Может и так, поди, разберись там. Но, зачем, спрашивается, семитизм возводить в ранг национальной трагедии? Зачем объявлять «врагами народа» чуть ли не всех руководителей еврейских организаций? Закрыли «Комзет» и «Озет». «Джойнт», естественно, перестал помогать… И что я заметил… Америка ладно… Отношение властей к нам – евреям, стало меняться к худшему с приходом в Германии нацистов. Ви же, Сёмён Лейбович, знаете, как там к евреям относятся. Не приведи Господь на себе это испытать. Конечно, и признание нашей страны Америкой тоже не последнее место сыграло, здесь я с вами согласен. Еврей стали не нужны!
– Говорите сионизм в ранг национальной трагедии, зачем возводить? – неожиданно произнёс до сих пор спавший сосед Ватника. – А я вам, товарищи, отвечу.
– Ви представьтесь для начала, молодой человек, – мягко произнёс Григорий Исаакович.
– Трофимов Алексей. Студент филфака, – задиристо ответил студент, и без паузы продолжил.
– Мы же с вами помним голод в деревнях и в Крыму в начале тридцатых и сороковых? Помним!.. А кто его организовал? Не евреи, ли? Сколько миллионов русских мужиков-крестьян за эти года было уничтожено? – не сосчитать! Чем не издевательство над русским народом! Ведь именно русский мужик – крестьянин, был тем «славянским варваром», который мешает евреям перестроить под себя огромную страну. С рабочими проще: у них нет собственности, терять им нечего. Пролетариат сделали передовым классом и вертят им как хотят. А…
– Стоп, стоп! Эк, куда вас, Алексей, занесло. Причём, таки, здесь евреи? Молчу уже о еврейских переселенцах в Крыму, о коих шёл у нас разговор, – прервал студента Ватник, при этом незаметно принюхиваясь к парню: «Не выпивши ли?».
– А кто принимал законы о продразвёрстке, поголовной коллективизации, о запрете сбора колосков на убранных полях, о троекратном для крестьян увеличении плана хлебозаготовок, о запрещении семейных ссуд для мужика-крестьянина, и ещё чёрте что…
Студент на секунду замолк, собираясь с мыслями.
– Вот, чуть не забыл: контрольно-пропускные кордоны из милиционеров и войск, чтобы остановить бегство голодных крестьян из деревень в города. Пусть мрут… И всё это против русских крестьян, против кормильцев России. Надеюсь, не надо перечислять организаторов этих действий. Газеты пестрят еврейскими фамилиями. Правительство – евреи, органы НКВД – евреи. Местами не столь отдалёнными кто руководит? – евреи. И не важно, какие: узбекские, грузинские, армянские… Вот потому партия и начала чистку органов власти и правопорядка. А что, не так, разве? А послушаешь товарищей, бывающих за рубежом, так они говорят, что в зарубежных газетах всё сваливают на русских. Мол, безбожники! Сажают невинных евреев… Кто сажает, как не сами евреи.
Семён удивился словам студента. Он давно не слышал подобных откровений, да ещё в людном месте. На допросах – да, случалось. А тут… Говорить так открыто, не боясь, что кто-то услышит и донесёт… Сверх опрометчиво. Несмотря на это, Семён испытывал некоторое уважение к парню.
Видимо, те же мысли возникли и супруги Григория Исааковича, она насторожено произнесла: – Молодой человек, таки, я гляжу у вас зрение слабое, без очков ходите.
– Это ещё зачем, – удивился студент.
– Таки, полезно для здоровья видеть перед кем разговоры держите. Форма соседа напротив вам ничего не говорит?
Студент бросил взгляд на петлицы лейтенанта и на секунду несколько стушевался. Однако, что свойственно молодым людям, всё-равно, резко бросил: – Говорю, что думаю. Не запрещено! Так, товарищ лейтенант?
Не ответив студенту, Семён сам задал вопрос. – Ну, задним числом мы все умные. И кто же вам, Алексей, эти мысли внушил, что евреи виноваты в голодоморах?
– Я читать и думать умею, товарищ лейтенант, настоящие фамилии многих руководителей знаю, к тому же, газеты читаю. Портреты их ношу на демонстрациях… А ещё я философию изучаю.
Вот, к примеру, что писал немец Ницше: «Евреи, – народ, «рождённый для рабства», так говорит Тацит и весь античный мир».
И я думаю… Евреи сами выдумали, что они «избранный народ среди избранных». Кто их выбирал? Скажите мне – кто? И что евреи сделали? Вывернули, понимаете ли, все жизненные ценности человечества наизнанку.
– Как это? – усмехнулся Ватник.
– Жизнь на земле получила новую и опасную… – парень запнулся, вспоминая, что там дальше писал немецкий философ.
– Привлекательность, молодой человек, – подсказал Григорий Исаакович.
– Вот-вот, – привлекательность, причём на многие, многие века…
– Тысячелетия… – опять поправил Ватник. – А позвольте, молодой человек, поинтересоваться, что в этом плохого, если это так?
– Еврейские пророки все жизненные ценности перемешали и сделали бранным слово «мир». И это не я так думаю – Ницше.
– Во как! Видимо, вы юноша, сочинение Фридриха Ницше «Антихрист» сейчас штудируете? – поинтересовался Ватник.
– Может, и штудирую. У Ницше есть чему поучиться, – огрызнулся студент. – Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть – это хорошо! Всё, что происходит от слабости – плохо, – это порок. А что вреднее всякого порока? – задаёт вопрос этот Ницше, и сам отвечает: – Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым. Вот чем занимается христианство и люди вашей нации. Отсюда пороки в обществе не уменьшаются, а множатся.
