Виталий Аркадьевич Надыршин
Земля необетованная
Прошло совсем немного времени и районные власти потребовали всем коммунаром вступить в колхоз. Здесь уже никто ничего сделать не смог. Каждый колонист должен был сдать лошадей, всю упряжь, весь сельхозинвентарь и одну корову. Все делалось очень непродуманно.
Стояла осень, из-за длительных споров, кормов для животных на зиму не заготовили, и тут началась новая форма продразверстки: активисты вместе с представителями власти ездили по дворам и отбирали у жителей грубый корм. Но это не помогло, животные дохли.
Тогда коммунары-колхозники решили купить солому в одной из коммун-колхозов. Не повезло: солома оказалась гнилая. Начали искать виновников в массовой гибели лошадей и коров, ими оказались ветеринарные врачи города Евпатории, и их судили как врагов народа.
И всё же в колхоз вступили не все. Не вступивших обложили большими налогами, после чего, некоторые покинули свои сёла, остальные стали колхозниками.
Свезенный в колхоз сельхозинвентарь всю зиму простоял под дождем и заржавел, никто его не смазывал. За труд в колхозе денег не платили, писали трудодни, выдавая на них осенью небольшое количество натурпродуктов. В колхозах упали объёмы собранного зерна, животноводства и прочей продукции. Из сёл стала массами уезжать молодёжь.
В 1932 году был утвержден абсолютно нереальный план хлебозаготовок; у крестьян отбирали последнее зерно, в том числе семенной фонд, прибегая к жестоким репрессиям
В Крыму начался упадок еврейских колхозов и сельскохозяйственных поселений. Поток переселенцев в Крым сократился.
Интерес к переселению евреев в Крым власти страны потеряли. Все усилия их были направлены на усиления курса индустриализации страны. Земельные фонды КОМЗЕТа в Крыму стали существенно урезаться.
Как результат непродуманных действий, связанных с насильственной коллективизацией и на беду сильнейшей засухой, в 1931-1932 годах в стране наступил очередной голод, охвативший обширную территорию Юга России (включая Крым), Кубань, Украину, Белоруссию и Казахстан. От голода одинаково умирали и русские, и украинцы, и казахи, и евреи, и немцы… И всё это шло на фоне борьбы с религией.
Естественно, усилилась враждебность населения к советской власти, возобновились стихийные митинги протеста и бунты. В некоторых районах опять пошли погромы еврейских хозяйств. В селах начались аресты.
К этому времени в Крыму раскулачено и определено к выселению около пятнадцати тысяч жителей. У зажиточных, с точки зрения властей, «кулаков», отобрали около пятидесяти тысяч гектаров земли. Общее число выселенных из Крыма вместе с членами семей достигло тридцати тысяч человек.
На Урал и северные края потянулись эшелоны арестованных граждан…
Подобная политика центральных властей шла в разрез с мнением руководителей Крыма. В феврале 1931 года председатель ЦИК Крымской АССР Мемет Кубаев на одной из районной партконференции заявил, что Москва проводит политику великодержавного шовинизма, разоряет трудовые массы Крыма и, прежде всего, татар.
Вскоре, решением бюро областного комитета партии это выступление расценено как «контрреволюционное». Кубаев был немедленно снят с поста председателя ЦИК Крымской АССР.
Еврейские колонисты стали покидать выделенные им земли и переезжать в крымские города и за пределы полуострова. Численность евреев в колониях и колхозах стала заметно снижаться.
В 1933 году последние четыре коммуны в Крыму, волевым решением властей были превращены в колхозы.
Но, всё же, несмотря на трудности, оставшиеся еврейские переселенцы продолжали трудиться в колхозах.
Фрайдорфский район развивался. Половина площади в районе принадлежала еврейским переселенцам. В районе были образованы пятнадцать еврейских сельсоветов, пять татарских, два немецких и девять смешанных. На деньги «Агро-Джойнта» ещё в двадцатые годы были пробурены или выкопаны колодцы и оборудованы водоподъемные сооружения, снабженные насосами. Более трёх сотен обширных участков переселенцев были обеспечены водой. С целью развития и модернизации полеводства «Агро-Джойнт» ввез для Крыма из-за границы, произвёл сборку автомобилей, тракторов и прочей сельскохозяйственной техники на заводах СССР более семи сотен тракторов с прицепным инвентарем, четыре десятка комбайнов, более сотни автомобилей и другое сельскохозяйственное оборудование. На территории полуострова возникли фельдшерские пункты, больницы, школы, профессионально-технические училища… На еврейском и русском языках издавались газеты «Эмес», «Ленинский путь» и радиогазета «Победа», функционировали еврейские школы, действовал Крымский еврейский передвижной театр…
Для улучшения административного управления Постановлением ВЦИК РСФСР в январе 1935 года в Крымской АССР было проведено разукрупнение района, в результате которого был образован второй еврейский национальный район – Лариндорфский. Местом для райцентра временно служила деревня Джурчи.
Новый район был назван в честь одного из инициаторов образования еврейской автономии в Крыму, советского партийного и государственного деятеля Юрия Ларина, в результате болезни умершего в 1932 году.
Центральные партийные и хозяйственные власти Крыма в своих докладах центральным властям писали, что «еврейское переселение в Крым себя политически и хозяйственно оправдало».
Однако, это не соответствовало действительности.
Уже к 1933 году в колхозах Фрайдорфского района осталось около четверти еврейских переселенцев. Не лучше обстояли дела и в других районах Крыма.
Не выдержав трудностей, связанных с обработкой земли, распрей среди самих переселенцев, неприязни к себе жителей полуострова, многие еврейские семьи продолжали уезжать из колхозов и поселений.
Однако, в целом по стране, темпы роста экономики в Советском Союзе впечатляли. Они резко контрастировали с падением производственной активности в Соединенных Штатах. В 1932 году там насчитывалось до 17 миллионов безработных – почти половина рабочего класса США. Капиталистическая экономика давала сбои, обстановка в стране накалялась. Требования американских деловых кругов к президенту страны о нормализации отношений с СССР значительно активизировались.
В ноябре 1933 года президент США Рузвельт был вынужден обратиться письмом к руководству СССР, в котором уведомлял, что правительство США «решило установить нормальные дипломатические отношения с правительством Союза Советских Социалистических Республик и обменяться послами».
Соглашение состоялось. С обеих сторон были назначены послы. США официально признали СССР.
По приглашению правительства СССР тысячи безработных американских инженеров приехали в Советский Союз на строительство новых заводов и фабрик. Отношения между двумя странами нормализировались, но… ненадолго.
Вскоре, экономика в США стабилизировалась, определённые политические круги американского истеблишмента резко усилили свою негативную деятельность по отношению к СССР. Политические разногласия двух стран сказались на судьбе тысяч еврейских граждан в СССР и, конечно, в Крыму. Отношение татарского населения к еврейским переселенцам на полуострове опять стало ухудшаться.
К середине сороковых годов интерес центральных властей (при отсутствии в них значительно меньшего числа евреев, занимающих ответственные посты в правительстве), к созданию еврейской автономии в Крыму по разным причинам стал ослабевать. Тем более, что в 1934 году была официально создана Еврейская национальная область со столицей Биробиджан.
К концу сороковых годов в стране была принята негласная политика сокращения чересчур большого количества лиц еврейского происхождения в органах власти и структурах госбезопасности. С приходом в НКВД выходца из Кавказа Лаврентия Берии, невзирая на национальность, началась не всегда обоснованная чистка рядов, с арестами зарвавшихся сотрудников. И таких было много! Арестованные граждане страны Советов всех национальностей стали тысячами поступать в камеры следственных органов. В лагеря потянулись железнодорожные составы с заключёнными. Великим стройкам нужны были дармовые рабочие руки. Не обошли аресты и крымский полуостров.
К 1937 году в Крыму проживало около пятидесяти-шестидесяти тысяч евреев, но в колхозах и поселениях жило не более четверти. Тяжёлый труд на земле, разрастающиеся репрессии не согласных с политикой партии большевиков, отрицательно повлияли на переселение и жизнь евреев в Крыму. Идея образования еврейской автономии постепенно затухала.
В мае 1938 года решением Политбюро ЦК ВКП(б) все отделения «Джойнта» в СССР, в том числе и корпорация «Агро-Джойнт», «Комзет», «Озет» и прочие еврейские организации были официально закрыты. Дальнейшее переселение евреев в Крым практически прекратилось. Но еврейские национальные районы на полуострове продолжали ещё существовать.
Начиная с начала двадцатых годов по разным источникам, РСФСР, а затем СССР, получили от американских и других международных еврейских организаций в виде кредитов до пятидесяти миллионов долларов, включая и более пятнадцати на проект «Крымская Калифорния».
Так это или нет, вряд ли мы узнаем об истинной сумме кредитов выданных молодому советскому государству в то непростое время. Но они были – это факт, и в любом случае, то были огромные деньги, и их надо было возвращать или… компенсировать!
Сложно описать все события, связанные с переселением евреев на полуостров Крым за последние двадцать лет существования молодой советской республики. Но ясно одно, желание организовать в Крыму еврейскую автономию, и неважно в силу каких причин, у правительства СССР было.
А мы вернёмся к нашим героям. Расскажем о младшем сыне Лейба Гершеля Семёне. К середине 1938 года он уже закончил соответствующее училище, став сотрудником органов безопасности. Женился. У него родился сын Мишка.
Семён Гершель
Москва. Февраль 1938 года.
Утро сумрачного и по-зимнему холодного дня с его до костей промозглыми порывами ветра, казалось, никогда не закончится. Ветер дул и дул. Временами он закручивал падающие с неба мелкие снежинки в комариный рой и резко швырял их в лицо немногочисленным прохожим.
Изредка поворачиваясь спиной к обжигающе морозному ветру, от которого до боли стыли руки, по улице шёл военный, перепоясанный портупеей с кобурой на боку. Его шапка-ушанка была надвинута по самые уши, отчего крашеный мех несчастного кролика застилал ему глаза.
«Нет, ну что за жизнь? И в воскресенье нет покоя. Наталья привыкла, а сын?!.. Обещал же пацана в зоопарк сводить, – опять повернувшись спиной к ветру, слизывая снежинки с губ и закрывая шею воротником шинели, бормотал мужчина. – Дочку она хочет… Какая дочка с такой службой…»
Резкий скрип тормозов и громкий автомобильный сигнал прервал размышление пешехода. Оказывается, увлёкшись, не глядя по сторонам, он машинально стал переходить Сретенку, по привычке держа направление к известному зданию на Лубянке. Из окна едва успевшего затормозить автобуса ЗИС-15535, перепуганный шофёр остервенело размахивал кулаком и что-то орал раззяве-пешеходу вслед. Задумавшийся пешеход слов не разобрал – ветер приглушил их, но по злому выражению лица водителя, было понятно, – это были далеко не ласковые напутствия.
– Раззява, – себя имея ввиду, прошептал мужчина.
Вскоре, преодолевая натиск ветра, он уже открывал тяжёлые двери служебного входа в огромное здание по адресу Лубянка 2, грозный вид которого нагонял на всех граждан страх.
В просторном вестибюле его встретили два с неулыбчивыми лицами дежурных офицера. Отряхнув с шапки остатки снега, мужчина протянул одному из них своё удостоверение. Тот раскрыл документ и внимательно посмотрел на посетителя.
– Младший лейтенант госбезопасности Гершель Семён Лейбович? – внимательно разглядывая удостоверение, строго произнёс он, записывая фамилию в журнал посетителей. Семён кивнул головой.
– К кому идёте? – спросил дежурный.
– К комиссару 1-ого ранга товарищу Заковскому, – выкладывая на стол дежурного пистолет, ответил Гершель.
– Проходите, младший лейтенант. Третий этаж. Леонид Михайлович с утра уже в кабинете.
После коридоров с редкими сотрудниками, молча пробегающих мимо него, проходя бесчисленное количество дверей, на третьем этаже Семён нашёл нужный ему кабинет.
«Приёмная заместителя народного комиссара внутренних дел СССР», – прочитал он табличку на двери. Фамилии на ней не было, собственно, и места для её записи тоже.
Секретарь замнаркома Аделаида Ферапонтовна встретила Семёна Гершеля с улыбкой – соседи по дому, как-никак. Узнав о цели визита, она произнесла:
– Раздевайтесь, Семён. Леонид Михайлович вас примет чуть позже, у него начальник восьмого отдела Цесарский. Их лучше не беспокоить. Кстати, Семён, почему к комиссару на приём вы, а не ваш начальник?
– Не знаю… Вызвали из дома, пакет в руки, и вперёд.
– Ясно! Как супруга ваша – Наташа? Давно её не видела. Помнится, она жаловалась на вас…
– На меня… Как можно! Вы же сами ей говорили, что я идеальный муж. И что, были бы вы помоложе… – картинно подняв вверх руки, с притворной обидой, произнёс Гершель. – Поклёп на меня супруга возводит, Аделаида Ферапонтовна. Точно – поклёп. Я белый и пушистый…
– Да уж… На меня тоже поклёп наводят…
– На вас?!..
– Стать алкоголичкой и шалавой мне, оказывается, очень просто. Достаточно пройти и не поздороваться с бабушками-соседками возле своего подъезда. Что я по рассеянности делаю регулярно.
– Соседки же не знают, где вы работаете, а то бы языки свои попридержали бы.
– Я не обижаюсь. А вот, что вы белый и пушистый – не верю. Все вы мужики пушистые, когда вам что-то надо… А жаловалась она – супруга, на ваше, Семён, нежелание дочку родить. Ох… молодёжь, советую с этим не тянуть. Бабушкам и дедушкам внуки ой как нужны. Потом поздно будет.
И женщина вздохнула.
Совсем ещё не старая, и по-своему даже привлекательная, в крупных очках, в неизменной белой блузке с буржуазным бантиком из завязок у самой шеи, в тёплой безрукавке с большим вырезом, в длинной шерстяной юбке, она работала секретарём у Заковского уже много лет.
…Как и её начальник – латыш по рождению, Аделаида тоже родилась в Курляндской области, но в русской семье. Правда, тогда сына бедного лесника Эрнста Штубиса звали не Леонид, а Генрих. Аделаида была старше Генриха и жила рядом с Либавским городским училищем, откуда за участие в первомайской демонстрации её будущего шефа выперли после окончания второго класса. За свою революционную деятельность сын лесника – Штубис, потом часто сидел по разным тюрьмам и ссылкам.
Фамилию на Заковского, Генрих поменял, когда в июле 1917 года перешёл на нелегальное положение. Он возглавлял отряды специального назначения, подавлял восстания крестьян в Астрахани, Саратове, Казани… Был причастен к массовому террору и расстрелам несогласных с политикой партии большевиков… В 1918 году Заковский поступил на службу в ВЧК. В 1928 году Генрих-Леонид обеспечивал безопасность во время поездки Сталина в Сибирь. Энергичный чекист понравился руководителям ВЧК и с тех пор карьера латыша Леонида Заковского резко пошла вверх…
– Учту, обязательно учту вашу претензию к нам – мужикам, Аделаида Ферапонтовна.
– Учтите, учтите, молодой человек. Я вот спросить у вас хочу…
Секретарь развернула газету «Известия». – Супруга ваша говорила вы из Крыма?
– Я – считай, крымчанин, Наташа – нет. В Крыму и сейчас мои родители с сестрой и младшими братьями живут.
Пожилая женщина посмотрела на дверь кабинета начальника и слегка приглушённым голосом спросила: – Скажите Семён, вы как следователь, в курсе видимо… Она опять бросила взгляд теперь уже на входную дверь, – судя по процессам, в Крыму ещё остались еврейские поселения?
– Что вы, Аделаида Ферапонтовна. Остались, конечно. Раньше, с образованием колхозов, конечно, тяжеловато было. Первое время радовались обретённой земли, но потом… Отец и старшие братья на своём участке с ломами в руках долбили целинную землю, выкорчёвывали камни, пахали, сеяли. Жили впроголодь на хлебе и воде. Вы, наверное, не в курсе: евреи работали у себя на участке и в колхозе, считай даром. Скажите, ну что это за заработок 5-10 рублей за сезон? А зерно, что собирали, сдавали в колхоз по смешным ценам. Переселенцы, отец писал, ругались с представителями «Агро-Джойнта», что за кредиты зерно это собирали. А тут ещё наши знакомые из деревни Айбары36 приехали к нам. В их деревне проживало полторы сотни жителей, так татары весной 1928 года устроили там драку с переселенцами. Ночью кто-то в окно наших знакомых камень бросил, всю ночь у них за окном орали «бей жидов спасай экономию»… Всё было… Многие евреи после первого же года уехали.
– А выйти из колхоза нельзя было?
– Помните в тридцатом году статью товарища Сталина в «Правде»: «Головокруже́ние от успе́хов…»… Тем, кто вышел из колхозов, такие нормы хлебозаготовок назначили, что рассчитаться людям не хватало всего урожая. А не сдал – штрафы, продажа имущества за бесценок. Многие переселенцы сдали свои участки и переселились кто куда. Что и говорить, дров много наломали. Я то, правда, в Москве учился в то время.
– Но выжили же, Семён, – сочувственно произнесла Аделаида Феропонтовна.
– Выжили, а куда деваться? Был летом у своих родителей во Фрайдорфе – это центр еврейского района в Крыму. Когда-то был небольшой, замызганный посёлок в северном Крыму, со временем он превратился в крупный районный центр. Каменные дома, свои подстанции, железная дорога строится на Евпаторию… А какой парк разбили по центру города… Залюбуешься! Два техникума: педагогический и механизации. Занятия в них идут на русском, и на иврите. Своя газета и тоже на русском языке и иврите. Жить можно, чего уж там. Только мать жалуется в письмах, что из первых переселенцев в районе осталось совсем мало еврейских семей – четверть, не более, это – тыщи три, не более. А в соседнем – Лариндорфском районе, что-то около четырёх всего. Грустно, конечно. Зато, у тех кто остался, жизнь стала полегче.
– А что же супруга ваша жалуется, мол, жить в Крыму трудно.
– Видимо, перенимает еврейские привычки. Вы что, евреев не знаете? Жаловаться – наша национальная черта. Отец – нет, тот больше философствует, и нами – детьми, как и все евреи, перед соседями хвалится. А вот мать моя всегда недовольна всем. И то плохо, и это. И картошка, говорит, не так растёт, и капуста вянет, кабачки с ноготок… И потом, маме, таки, скучно: дети разъехались. Одна сестра с мужем в соседний Ларинсдорфский район переехала, другая – в Симферополь. Братья по районам мотаются: бригады по ремонту техники возглавляют. Вот матери и скучно, некем, кроме мужа, командовать. В еврейских семьях ведь как? – жена всегда командир на белом коне. Вот и супруга моя тоже пытается перенять и эту привычку.
– Да уж, вами покомандуешь!
– Но в целом, жить, Аделаида Ферапонтовна, действительно, стало похуже. Поначалу-то «Агро-Джойнт» помогал еврейским поселенцам и колхозникам ссудами под небольшие проценты, слышали, наверное, об этой организации. На их деньги колодцы рыли, трубы тянули, трактора покупали… Но… что-то не сладилось там – наверху. Где-то с середины тридцатых годов интерес правительства к евреям ослаб. Почему, не знаю… Но евреи покидают крымские земли.
– Так посмотрите, Семён вокруг. Заводы, электростанции строятся, и много ещё чего… Кругом люди нужны, тем более умные.
– Может и так! А ведь в Крыму было только два еврейских района, что на фоне других: татарских, немецких, украинских – лишь незначительная часть от всего населения.
– Что же вашим, Семён, соотечественникам не нравилось? Ну, и живите себе. Все кто против был уже пересажали и продолжают…
Семён пожал плечами и развёл в стороны руки.
– Вроде бы евреи, по-крайней мере, крымские, за советскую власть… Странно как-то всё это! Постоянные аресты… Большая часть руководителей еврейских организаций по нашему ведомству теперь проходит. Всё идёт к тому, что вот-вот прикроют еврейские организации.
И Гершель вдруг решительно, скорее испуганно, добавляет: – Заедает нас Аделаида Феропонтовна, мировой еврейский сионизм, еврейские шпионы вокруг… Так и норовят… Так и норовят…
Семён запнулся, вспоминая пример сионистского вредительства. Вспомнил…
– Вот, к примеру! Два десятка еврейских семей ещё в 1925 году приехали к нам из Палестины. Основали коммуну «Виа-Нова», работали, но… козни строили против властей.
Он не стал вдаваться в подробности еврейских козней, а воскликнул:
– Представляете!.. Говорю же, мировой сионизм окопался у нас. Большая часть из них арестована и расстреляна.
Семён на миг задумался, чувствуя, что пример им приведённый не совсем убедительный, и теперь мучительно копался в памяти, выискивая более значимые козни этих проклятых сионистов. К своему удивлению так и не вспомнил, и пришлось ему ограничиться фразой:
– Приходится нам, Аделаида Феропонтовна, – сотрудникам госбезопасности, крутиться. Вот несу на подпись очередного врага народа.
– Вы там, Семён, осторожней будьте, много не болтайте. Не все евреи нынче в почёте. Не угодите под жернова «Право-троцкистского блока». Аделаида кивнула на раскрытую газету.
– Пишут, и Бухарин, и Рыков, и Крестинский с Икрамовым… Все хотели убить руководителей нашей страны. Кирова им мало, мерзавцы?!.. Молчу уже про нашего бывшего начальника Ягоду37, в тюрьме показания даёт на себя и других. Ну, вы-то в курсе, надеюсь.
Она неторопливо втыкает выскочившую шпильку в черный узел волос, и слегка приглушённым голосом, стала рассуждать: – С другой стороны, жалко нашего Генриха, не выживет. Это простой работяга из трущоб может выдержать трудности: вылезти из ямы и встать на ноги.
Шпилька, видимо, разогнулась и не хотела скреплять волосы. Аделаида её разогнула руками, и второй раз воткнула в копну своих волос.
– А вот когда кто из начальства попадает в яму, тут ему и конец. Никакая сила не спасёт от гибели, привыкшего только приказывать. Пропадёт наш Ягода, чует моё сердце, пропадёт.
Секретарша, наконец, справилась с причёской. Она открыла газетную передовицу. – А читали, Семён, последний выпуск «Правды»?
И уже не оглядываясь по сторонам, решительно прочитала: – Рабочие завода «Серп и молот» клеймят врагов народа, требуют расстрелять всю банду «право-троцкистского блока».
– В курсе, Аделаида Ферапонтовна, в курсе. И ведь – не поверите, многие арестованные признаются у нас на допросах, что агентами иностранных разведок работали. Каково! Как тут не верить? Я думаю…
– Вы лучше остерегись думать, – приложив палец к губам, перебила секретарь. – Без вас, лейтенант, есть кому это делать…
Секретарь по-отечески погрозила Семёну пальцем.
– Что-то молчит мой начальник, не уснули ли они? Вчера весь день злой и хмурый ходил, а потом ушёл свой день рождения отмечать: сорок четыре года человеку, как-никак. Видимо, хорошо отметил. Сами, Семён, понимаете, тяжело ему с утра. Да, и ещё! Не сильно перечьте там Леониду Михайловичу. Не то время для споров нынче…
Аделаида рукой показала на газету с раскрытой статьёй.
– Поаккуратней в разговорах, сержант. Не расстраивайте рабочих завода «Серп и молот», – с явной иронией произнесла секретарь.
Она подошла к двери кабинета начальника и слегка её приоткрыла. Затем прислушалась и осторожно, опять её прикрыла.
– Занят ещё. Ждите, Семён.
Гершель поудобнее умостился на стуле.
Желая скрасить вынужденное ожидание лейтенанта, Аделаида Феропонтовна поинтересовалась.
– Я вот, всё понять не могу, Семён. Почему еврейские граждане, живущие, допустим, в южных районах страны, пусть немного, но отличаются от наших – местных.
Семён с уважением посмотрел на секретаря, удивившись её словам.
– Хм… А что, пожалуй, вы правы. Есть такое различие. И оно, видимо, идёт с давних времён, Аделаида Феропонтовна. К обману еврейство наше русское пристрастие имеет, чего скрывать. Всегда, ведь, хочется больший барыш иметь. Вы никогда не замечали, что евреи начинают лысеть с висков, а русские и хохлы с макушки.
– ?!…
– Объясню! Еврей трёт висок, и думает: – Как бы обмануть. А русский и хохол трёт макушку и думает: – Эх… опять обманули.
– Насчёт русского, может я и соглашусь… Но хохла на мякине не проведёшь, Семён, – смеясь возразила секретарь. – Не известно, кто кого ещё…
– Ну, может быть. Где-то, год назад, у меня на допросе был один интересный старичок, причём русский. Мы как раз обсуждали с ним эту тему. Он мне целую лекцию прочёл о моих соплеменниках. Я запомнил главный его довод в различиях. Из истории мы знаем, что была российская территория, так называемая «Киевская Русь» – малороссы.
В знак согласия, секретарь кивнула.
– И от коренной «Руси Московской» этот край уже тогда отличался более высокой, как бы это сказать… нравственностью, что ли. Малоросс и в те времена боялся всякого обмана, боялся и «жида», и москаля, хотя «жида» малоросс боялся меньше, чем москаля. Почему? – спросил я старика. Тот ответил: – Москаля хохол иначе себе и не представлял, как обманщика, как предприимчивого, пронырливого и ловкого человека, с которым человек тихого малороссийского характера никак не может справиться. Потому хохлы из-за страха обманутым быть такие и не сговорчивые.
– Ну, уж прямо таки, все обманщики, как вы говорите, – москали.
– Вот и я так возразил старику. А тот, как-то печально улыбнулся, и со вздохом, ответил: – Не мои это слова, молодой человек, – писателя одного, Лескова38, коль такого знаете. А что, есть доля правды в этих словах, есть – чего скрывать. На окраинах люди честнее и человечней, я бы сказал.
– Может быть, потому и идут аресты в столице всех подряд, в том числе и евреев, как считаете, Семён?
– Нам трудно считать, Аделаида Феропонтовна, для этого есть… – Семён поднял палец вверх, – кому считать.
Разговор затих, секретарь стала пересматривать документы на своём столе. Время тянулось медленно.
– Что-то долго там совещаются начальники, – зевая, произнёс Гершель.
Аделаида развела руки и сочувственно произнесла: – Ждите, Семён, ждите.
Комиссар госбезопасности 1-ого ранга Леонид Заковский с пустым стаканом в руке стоял у окна.
В руководство НКВД СССР Леонид Михайлович пришёл совсем недавно – сразу после Нового года. В январе 1938 года, согласно приказу народного комиссара Ежова, он стал его заместителем и одновременно начальником Московского управления НКВД.
Назначенец сумел развить на новом месте бешенную активность. Буквально за прошедшие первые два месяца он успел арестовать в Москве двенадцать с половиной тысяч человек. Причём, чтобы не снижать показатели его починённые аресты часто проводили раскрыв телефонную книгу, выискивая в ней фамилии людей похожих на польские, болгарские, латышские, а последнее время, и на еврейские…
Судя по красным, видимо от бессонной ночи, припухшим векам, мешкам под глазами и одутловатому лицу, выглядел хозяин кабинета сегодня, прямо скажем, неблестяще. Чего нельзя сказать о его одежде обильно наодеколоненной вошедшим в моду одеколоном «Шипр». Его суконные брюки-галифе, тщательно отглаженная гимнастерка с широкими шпалами на рукавах и перехваченная широким армейским ремнём, прекрасно сидела на его чуть-чуть полноватой фигуре. Грудь комиссара украшали слегка потускневшие ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Зато блестел недавно полученный им орден Ленина и юбилейная медаль «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии».
Возле рабочего стола, выставив впереди себя ноги в начищенных до блеска сапогах, на стуле сидел начальник одного из отделений Главного управления, старший майор госбезопасности39 Цесарский, знакомый хозяина кабинета ещё по Ленинграду при расследовании убийства вожака ленинградских коммунистов Кирова. Грудь начальника отдела тоже не выглядела сиротливо: на ней красовались ордена Ленина, Красной Звезды и знак «Почётный работник ВЧК-ГПУ».
Майор только что опустошил стакан воды, и теперь вздыхая, потирал виски.
Небольшого роста брюнет с густой шевелюрой и высоким открытым лбом, в сочетании с тёмными усами, пушистыми бровями и небольшой благообразной бородкой, делали старшего майора похожим на добродушного директора гимназии, – той ещё – до революции. Однако, вид сотрудника госбезопасности был обманчив. В чём убеждались многие арестованные по его ведомству, раскрыв душу «хорошему, доброму» начальнику.
– Погуляли мы вчера с вами, Леонид Михайлович, отменно! Уф… Долго буду помнить ваши сорок четыре!
Майор вытащил платок и протёр лоб. – Что ж так мерзко-то. Водка мягкая, закуска жирная, девочки ласковые… А настроение по погоде – мерзкое. Полграфина опустошил, а организму всё мало, ещё требует.
– Никогда не бывает так плохо, чтобы не было ещё хуже, – ехидно успокоил коллегу хозяин кабинета.
После выпитой воды сухость во рту прошла, немного полегчало, язык хоть как-то стал ворочаться во рту. Стоя у открытой форточки, комиссар хмуро разглядывал площадь.
Лубянка была почти пуста. С истошным визгом делая поворот, по ней шёл полупустой трамвай. Не стараясь его обогнать, вслед двигался пузатый, жёлто-красный автобус. В самом конце площади, собирая тонкий слой выпавшего с утра снега, в снежки пытались играть двое мальчишек.
Всё это хоть как-то оживляло пустынную, словно вымершую в пакостную погоду площадь перед грозным зданием.
На нервы не выспавшегося с ночи комиссара действовало всё: и качающиеся под напором ветра деревья на улице, и дети, беспечно бросающие друг в друга грязно-белые комья, и неприветливое, низко висящее над городом с редкими просветами между туч небо, которое, судя по всему, даже не собиралось светлеть. Где-то там – далеко-далеко, оно заворачивалось за линию горизонта…
– Да уж, Владимир Ефимович, погуляли! Небо и то заворачивается за горизонт…
– Выдумаете тоже… Не может оно заворачиваться, Леонид Михайлович, – подавляя икоту, не согласился Цесарский.
– И то, правда! Бред какой-то, – раздражаясь, согласился Заковский. – Этак я скоро и бабу Ягу на метле над собой увижу… Ох… Перебрали мы, майор, вчера… Точно перебрали! Голова раскалывается. Пить надо меньше!
Цесарский согласно кивнул головой. – Золотые слова, Леонид Михайлович, да поздно сказанные.
В голову Заковского полезли мрачные, нерадостные мысли.
– Не помню уже, когда собственный день рождения перестал радовать. Убей меня, не помню…
– Прошлый, поди… Меня-то не было…
– Прошлый?!.. Н-е-т… Я и тогда удивился, удивлён и сейчас. Приглашать-то, оказалось, некого. Одних посадили, другие не то, что шумных компаний, собственной тени боятся. Хорошо, что вчера ты – Ефимович, заскочил поздравить…
– Поздравил на свою голову… Башка гудит, что пустой котёл… – буркнул Цесарский.
– Кругом враги и шпионы… – не слыша коллегу, продолжал жаловаться Заковский. – Приличных людей не осталось. Процессы, суды… И мы, майор, с тобой в этой кровавой карусели… Тьфу… Может от того и апатия ко всему? Как считаешь, Цесарский?
