Винсент Ван Гог
«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма
Сейчас у меня похожее время борьбы и разочарования, усидчивости и нетерпеливости, надежды и отчаяния. Но я должен бороться, и, как бы то ни было, спустя некоторое время я научусь писать акварели.
Если бы это было так легко, то не было бы так увлекательно. И с живописью совершенно то же самое. При этом погода стоит ненастная, и этой зимой я выбирался из дому только по необходимости. И все же в моей жизни присутствует радость, и в первую очередь невыразимо прекрасно, что у меня есть собственная мастерская. Когда ты заедешь ко мне на чай или кофе? Вскоре, я надеюсь. В случае необходимости ты можешь остаться у меня ночевать, будет отлично и весело. У меня даже есть цветы, а также несколько ящиков с цветочными луковицами. К тому же я обзавелся еще одним украшением для своей мастерской: удивительно дешево приобрел великолепные гравюры на дереве из «Graphic», некоторые из которых выполнены не по трафарету, а непосредственно с досок. Именно то, о чем я мечтал много лет.
Рисунки Херкомера, Фрэнка Холла, Уокера и остальных. Я купил их у Блока, еврейского торговца книгами, отобрав лучшие из тех, что можно было найти в огромной стопке «Graphic» и «London News» за 5 гульденов. Среди них есть превосходные вещи, в том числе «Бездомные» Филдса (бедняки в ожидании у ночлежки), две большие и много маленьких работ Херкомера, «Ирландские эмигранты» Фрэнка Холла, «Старые ворота» Уокера и, что важнее всего, «Школа для девочек» Фрэнка Холла, а также тот большой Херкомер – «Инвалиды».
Короче говоря, как раз то, что мне нужно.
У меня дома есть прекрасные, излучающие некое спокойствие работы, потому что, старина, пусть я еще далек от того, чтобы создавать такие же великолепные вещи, у меня на стене все же висят несколько этюдов с изображением старых крестьян и т. п., которые доказывают, что мой интерес к этим художникам – не праздный, что я тружусь и тоже стремлюсь создать нечто реалистичное, наполненное чувством. У меня есть 12 фигур землекопов и людей, работающих на картофельном поле, и я раздумываю о том, не выйдет ли что-нибудь из них; в твоем распоряжении тоже имеются некоторые из них, в том числе мужчина, собирающий картофелины в мешок. Короче говоря, я еще не знаю, что именно, но рано или поздно я должен нарисовать что-нибудь, потому что этим летом многое повидал, и здесь, в дюнах, я мог бы написать этюд, изобразив землю и небо и просто добавив фигуры. Я не придаю большого значения этим наброскам и, разумеется, надеюсь выполнить их по-иному, удачнее, но брабантские типажи имеют характерные особенности, и кто знает, нельзя ли их еще как-нибудь использовать. Если среди них найдутся те, которые ты захочешь оставить, не отказывай себе в этом, но те, которые тебе не по вкусу, я бы очень хотел получить назад. Работая над новой моделью, я сразу буду учитывать ошибки в пропорциях на летних этюдах, и, таким образом, они мне будут все еще полезны. Твое письмо шло очень долго (из-за того что его сначала доставили к Мауве, до меня оно добралось еще позже), поэтому мне пришлось обратиться к господину Терстеху, и тот ссудил мне 25 гульденов, пока я ждал твоего письма. Может быть, мне стоит с твоего ведома или тебе с моего ведома достичь определенных договоренностей с господином Т. Ибо ты понимаешь, Тео, что я должен как можно более точно знать, какого распорядка мне придерживаться, должен заранее рассчитывать и понимать, могу ли я что-то предпринять или нет. Так что ты меня очень порадуешь, если мы с тобой точно условимся, и надеюсь, что вскоре ты мне об этом сообщишь.
Мауве пообещал порекомендовать меня в качестве внеочередного члена в Пульхри, чтобы я смог там два вечера в неделю рисовать с моделей и общаться со многими художниками. Тогда в будущем я очень быстро приобрету статус рядового члена. А теперь, старина, спасибо за присланное – и верь мне, жму руку,
твой Винсент
203 (173). Тео Ван Гогу. Гаага, четверг, 26 января 1882
Схенквег 138, четверг
Дорогой Тео,
я получил твое письмо и приложенные к нему 100 франков и от всей души благодарю за присланное. То, чего я опасался, когда писал тебе в последний раз, со мной действительно произошло, а именно: я заболел и почти три дня непрерывно пролежал в постели с лихорадкой и нервным возбуждением, что временами сопровождалось то головной, то зубной болью. Мое состояние было плачевным, и оно явилось следствием переутомления. Мауве побывал у меня, и мы с ним вновь условились сохранять присутствие духа, несмотря ни на что.
Однако я испытываю к себе огромное отвращение, так как не могу делать то, что мне хочется: в такие минуты появляется ощущение, будто ты, связанный по рукам и ногам, лежишь в глубокой темной яме, бессильный что-либо сделать. Сейчас мне уже лучше, настолько, что вчера вечером я поднялся с постели и начал кое-что делать, приводя в порядок то одно, то другое; а сегодня утром, когда по собственному желанию пришла натурщица, хотя я ее почти не ждал, я при помощи Мауве выбрал для нее позу и попробовал немного порисовать, однако у меня ничего не получилось, и вечером я чувствовал себя слабым и жалким. Но если в следующие несколько дней я буду соблюдать покой, то болезнь отступит надолго, и, если я буду осторожен, не придется опасаться, что это вскоре повторится. Мне очень жаль, что тебе тоже нездоровится. Прошлой зимой в Брюсселе я принимал ванны так часто, как только мог себе позволить: я ходил в бани два-три раза в неделю и чувствовал себя хорошо, и здесь я собираюсь делать то же самое. Я не сомневаюсь, что тебе это также очень поможет, если будешь регулярно их посещать, потому что благодаря этому человек приобретает то, что здесь называют «сиянием», а именно: поры открываются, кожа может дышать и не ссыхаться, как это чаще всего бывает зимой.
Скажу тебе откровенно: я твердо считаю, что ты не должен стесняться время от времени посещать какую-нибудь девушку, если знаешь такую, которой можешь доверять и которая тебе нравится, а таких на самом деле много. Ведь тот, чья жизнь наполнена постоянным трудом, должен непременно оставаться нормальным и сохранять бодрое настроение.
Не стоит заходить слишком далеко и распутствовать, но у природы есть непреложные законы, бороться с которыми губительно. Короче говоря, ты сам знаешь об этом все, что тебе следует знать.
Было бы славно, если бы и ты, и я были женаты, но ничего не поделаешь.
Посылаю тебе маленький набросок, но не думай, что остальные такие же: он довольно тонко прорисован и наскоро подцвечен, но с большими это выходит не всегда, вернее, очень редко.
И все же это, может быть, станет доказательством того, что дело не безнадежно и что у меня начинает немного получаться.
Когда Мауве был здесь в последний раз, он спросил, не нуждаюсь ли я в деньгах. Я тогда смог сохранить невозмутимый вид, да и дела идут лучше, но ты видишь, что в случае необходимости он тоже сможет чем-то помочь.
Так что, хотя еще предстоят немалые хлопоты, я надеюсь, что мы выкарабкаемся. В особенности если господин Терстех окажет любезность и даст мне небольшую ссуду в случае острой необходимости – если тебе это не доставит неудобств.
Ты пишешь о красивых обещаниях. Со мной примерно так же. Мауве уверяет, что все будет хорошо, но это не отменяет того, что мои акварели все еще не очень подходят для продажи. Ладно, во мне самом тоже живет надежда, и я буду усердно трудиться, но порой чувствуешь безысходность, когда пытаешься добавить лишь немного светлого тона, а в результате [краска] ложится слишком толстым слоем. Есть от чего впасть в отчаяние, это совсем не маленькая проблема. А эксперименты или опыты с акварелями обходятся недешево: требуются бумага, краски, кисточки, модели, время и все остальное.
Но я также верю, что меньше всего затрат будет, если продолжать, не теряя времени.
Ведь нужно пережить эту сложную пору. Сейчас я должен перестать делать то, чему научился самостоятельно, и посмотреть на вещи с иной стороны. Прежде чем я смогу ясно воспринимать пропорции, придется приложить немало усилий.
Мне не всегда легко ладить с Мауве, как и ему со мной, потому что, как я полагаю, мы одинаково нервозны, и он прилагает определенные усилия, давая мне указания, а я – неменьшие, пытаясь понять их и применить на практике.
Но я полагаю, что мы уже понимаем друг друга лучше, и наши отношения превращаются во что-то более глубокое, чем поверхностная симпатия. Он очень занят, пишет большое полотно, которое ранее предназначалось для Салона; оно будет великолепным. И еще он работает над зимним пейзажем и несколькими прекрасными рисунками.
Полагаю, в каждой картине и в каждом рисунке он воспроизводит небольшую часть своей жизни. Порой он устает как собака, и в последний раз он сказал: «Я от этого не становлюсь сильнее», и если бы кто-то увидел его в ту минуту, то долго не забыл бы выражения его лица.
Когда мои работы получаются тяжеловесными, с жирными мазками, грязными, темными, безжизненными, Мауве говорит мне в утешение: «Если бы ты уже сейчас работал тонко, в этом присутствовало бы некое изящество, но, вероятно, позднее ты начал бы класть краску более толстым слоем. А сейчас ты прилагаешь усилия, и картины получаются тяжеловесными, но в будущем ты сможешь работать быстро и изящно». Если так случится, я буду не против. И ты уже видишь это на примере данной миниатюры, сделанной за четверть часа; однако после того, как я выполнил ее в более крупном формате, она стала слишком тяжеловесной. И именно потому, что ранее я потратил очень много усилий на большую картину, я смог быстро нарисовать натурщицу на малюсеньком клочке, оставшемся от листа ватмана, когда она случайно приняла такую же позу.
Та натурщица – красивая девушка, – по-моему, позирует в основном Артцу, но она берет по дальдеру[101] в день, а это для меня сейчас слишком дорого. Так что я продолжу работать со своей старой каргой.
Полагаю, выйдет ли рисунок удачным или нет, зависит от твоего состояния и настроения. И поэтому я делаю все возможное, чтобы сохранять ясность ума и хорошее расположение духа. Но все же иногда, как сейчас, меня одолевает какой-нибудь недуг, и все летит в тартарары.
Но и в этом случае лучшее средство – продолжать работать, потому что и Мауве, и Израэльс, и многие другие, кто служит мне примером, умеют извлекать пользу из всех состояний.
Как бы то ни было, у меня сохранилась надежда на то, что, как только я вновь буду в полном порядке, дела пойдут лучше, чем сейчас. Если нужно будет некоторое время отдохнуть, я так и сделаю, но, вероятно, все скоро пройдет.
Тем не менее, подводя итог, я не таков, каким был год или около того назад: раньше не бывало такого, чтобы я проводил целый день в постели, а теперь у меня не получается избежать этого даже из-за пустяка.
Короче говоря, моя юность прошла: я не имею в виду желание жить или энергию, а время, когда мы не чувствуем, что живем – и живем беззаботно. Я бы сказал, что тем лучше, в конце концов, сейчас всё лучше, чем тогда. Держись, дружище, это довольно мелочно и подло со стороны господ «Гупиль и Ко» отказать тебе в деньгах, ты совсем не заслужил такого бессердечного обращения, потому что загребаешь для них жар своими руками и не щадишь себя. Поэтому к тебе должны относиться с определенным уважением.
Мысленно жму руку, надеюсь, что вскоре смогу сообщить тебе новости лучше, чем сегодняшние и вообще последние, но не обижайся, у меня нет сил. Прощай.
Твой Винсент
204 (174). Тео Ван Гогу. Гаага, понедельник, 13 февраля 1882
13 февраля [18]82
Дорогой Тео,
хотя я ожидаю на днях получить от тебя письмо, все же напишу тебе еще раз.
Я слышал кое-что касательно тебя от господина Терстеха, когда тот вернулся из Парижа. Он рассказал мне, что у тебя хорошо идут дела, и казалось, что он доволен поездкой. Когда я пошел к нему, то захватил с собой несколько рисунков, он нашел их лучше предыдущих и добавил, что мне стоит еще раз выполнить несколько маленьких. Этим я сейчас и занимаюсь. Кроме того, я работал над новым рисунком чернилами: старушка за вязанием. Полагаю, она тоже получилась лучше, чем летом, – по крайней мере, в ней больше оттенков. Если у меня будет несколько по-настоящему удачных рисунков чернилами, то, думается, я знаю того, кому они придутся по душе.
Я также недавно написал К. М. о том, что снял здесь мастерскую, и выразил надежду, что он сообщит мне о своем приезде в Гаагу или навестит меня. Дядя Сент этим летом сказал мне, что, если у меня будет рисунок меньшего формата, чем был летом, и более акварельный, я могу просто послать его ему и он возьмет. Возможно, уже совсем не за горами время, когда мои работы смогут принести немного денег, в которых я остро нуждаюсь, чтобы взяться за дело еще серьезнее.
Если сможешь узнать, сообщи мне, какого рода рисунки можно продать в иллюстрированные журналы. Полагаю, им могут понадобиться рисунки чернилами с изображением простолюдинов, и я весьма охотно начал бы работать над чем-нибудь подходящим для печати. Не думаю, что все рисунки создаются непосредственно на досках, должен существовать способ перенести факсимиле на такую доску. Правда, я не знаю наверняка.
Порой я очень хочу увидеть тебя и поговорить. Скоро ли ты приедешь в Нидерланды? Полагаю, папа надеется увидеть тебя на свой день рождения.
Меня очень порадовало то, что господину Терстеху эти рисунки приглянулись чуть больше, теперь я чувствую себя увереннее, работая со своей моделью, и это именно та причина, по которой я должен продолжать.
В двух последних эскизах я гораздо лучше передал характер – так мне сказали все, кто их видел. Сейчас я опять буду рисовать вместе с Брейтнером, молодым художником, который знаком с Рохюссеном так же, как я с Мауве. Он рисует очень искусно и совершенно иначе, чем я, и мы часто вместе зарисовываем людей в харчевне или в зале ожидания. Он иногда заходит ко мне в мастерскую, чтобы посмотреть на гравюры на дереве, и я к нему тоже. Он арендует бывшую мастерскую Апола у Сибенхаара.
На прошлой неделе я посетил показ произведений искусства в Пульхри, где были представлены наброски Босбоома и Хенкеса. Очень красиво; Хенкес изобразил всевозможные фигуры более крупного размера, чем он рисует обычно. Мне кажется, ему нужно почаще создавать такие.
Ко мне также заходил Вейсенбрух.
Я каждый день жду не дождусь твоего письма, потому что надеюсь, что ты мне на днях что-нибудь с ним пришлешь.
Мы должны еще немного продержаться, дружище, и потерпеть, как ты, так и я, и тогда однажды мы оба получим от этого пользу.
Я все же очень рад, что так далеко продвинулся в рисовании людей. Если бы я занимался только пейзажем, то, может быть, уже нарисовал бы то, что можно продать за хорошую цену, но впоследствии все же застрял бы. Создание человеческих фигур – более трудное и сложное дело, но у него есть более серьезные перспективы.
Сегодня днем заходил де Бок, как раз в то время, когда я сидел и работал с моделью, и, увидев натурщицу, он начал рассуждать о том, что ему тоже хочется начать рисовать людей, хотя обычно он этого не делает. Кстати, недавно он выполнил прекрасный рисунок.
В своем предыдущем письме ты упомянул, что не сможешь получить денег, пока не закончишь с описью. Если денег все еще нет, то будь так добр, немедленно напиши об этом господину Терстеху, потому что у меня осталось не более трех гульденов, а сейчас уже почти середина февраля.
Итак, в любом случае жду твоего письма на днях.
Полагаю, в новых рисунках я передал пропорцию гораздо лучше, чем в предыдущих, ведь именно в пропорциях я допускал до этого времени грубейшие ошибки, но, слава Богу, и здесь наметились изменения, и я больше ничего не страшусь.
До свидания, Тео, напиши поскорее, крепко жму твою руку в мыслях.
Твой Винсент
207 (178). Тео Ван Гогу. Гаага, пятница, 3 марта 1882
Пятница, 3 марта
Дорогой Тео,
с тех пор как я получил твое письмо и деньги, я день за днем трудился с моделью и теперь по уши завален работой.
У меня новая натурщица, хотя я ее уже рисовал раньше. Или, вернее сказать, это больше чем одна модель, потому что у меня 3 человека из одной и той же семьи: женщина лет 45, очень похожая на фигуры с картин Эдуарда Фрера, ее дочь лет 30 и ребенок помладше, лет 10–12.
Это бедные люди и, должен признать, безотказные, и это бесценно. Я добился того, чтобы они согласились мне позировать: не без труда и при условии, что у них будет постоянная работа. Это то, чего я и сам охотно желал бы, и полагаю, что это хорошее дело. Молодая женщина некрасива лицом, потому что перенесла оспу, но ее фигурка весьма изящна, и я нахожу ее очаровательной. У них также есть хорошая одежда: вещи из черной мериносовой шерсти, шляпы симпатичного покроя, красивая шаль и т. п.
Не волнуйся о деньгах, потому что я уладил все с самого начала: пообещал им, что буду давать им по гульдену в день, как только продам одну из картин. И что я возмещу то, чего недоплачиваю сейчас.
Однако мне нужно исхитриться и что-нибудь продать.
Если мне это удастся, я хочу пока оставить у себя все, что делаю сейчас: через год я точно выручу за это больше, чем сейчас.
Но все же в нынешних обстоятельствах я буду доволен, если господин Терстех время от времени сможет покупать у меня какую-нибудь картину, в крайнем случае на условиях замены, если он их не сможет продать. Он пообещал навестить меня, как только найдет время.
Причина, по которой я хотел бы придержать свои работы, проста: когда я рисую отдельные фигуры, то всегда принимаю во внимание композицию с бóльшим количеством фигур, например зал ожидания третьего класса, лавку ростовщика или интерьер помещения. Все же эти более крупные композиции должны созревать постепенно, и, например, для рисунка с изображением трех швей нужно зарисовать, пожалуй, девяносто из них. Voilà l’affaire[102].
От К. М. я получил любезное письмо с обещанием вскорости приехать в Гаагу и навестить меня. Как бы то ни было, это снова лишь обещание, но, может быть, в этом что-то есть. Ладно.
Кстати, чем дальше, тем меньше я собираюсь гоняться за людьми, кем бы они ни были, – ни за покупателями предметов искусства, ни за художниками; единственные, за кем я буду бегать, – это модели, потому что работать без них я считаю определенно неправильным.
Согласись, Тео, приятно, когда появляется маленький лучик света, и я вижу его. Приятно рисовать человека, нечто живое, это чертовски сложно, но все же здорово.
Завтра ко мне в гости придут дети: их будет двое, я должен буду их развлекать и одновременно рисовать. Я хочу, чтобы в моей мастерской кипела жизнь, и у меня есть всевозможные знакомые в окрестностях. В воскресенье ко мне придет мальчик-сирота, прекрасный типаж, – но, к сожалению, ненадолго.
Возможно, я действительно не умею обращаться с людьми, которые придерживаются светских правил, но, с другой стороны, мне больше по сердцу бедняки или простолюдины, и, проигрывая в одном, я выигрываю в другом; но порой я сдаюсь и думаю, что, в конце концов, правильно и справедливо, что я, будучи художником, живу в той среде, которую чувствую и стараюсь выразить. Honni soit qui mal y pense[103].
Сейчас вновь начало месяца, и хотя еще не прошел полный месяц с тех пор, как ты посылал мне [деньги], все же хочу тебя попросить оказать мне любезность и, если возможно, выслать мне на днях опять что-нибудь. Не надо посылать все 100 франков зараз, но хотя бы то, что поможет мне продержаться между сегодняшним днем и временем, когда ты сможешь послать снова. Я говорю это потому, что в одном из прошлых писем ты упоминал, что сможешь получить деньги только после того, как закончишь с описью.
Порой я переживаю, думая, что мне придется заставить моделей ждать [оплаты], потому что они отчаянно нуждаются. До сегодняшнего дня я платил им, но на следующей неделе уже не смогу этого делать. Тем не менее я смогу работать с ними: и с пожилой женщиной, и с молодой, и с ребенком.
Кстати, Брейтнер недавно говорил о тебе: есть то, о чем он очень сожалеет и из-за чего ты, по его мнению, все еще на него злишься. Дело в том, полагаю, что у него остался рисунок, который принадлежит тебе, однако я не разобрался в сути вопроса. Он сейчас пишет большое полотно: рынок со множеством людей. Вчера вечером я прогулялся с ним по улицам в поисках типажей, чтобы позднее в мастерской проработать их с моделью. Так я зарисовал старуху, которую увидел на улице Геест, где находится сумасшедший дом. Вот таким образом [см. иллюстрацию].
А теперь прощай и приятного вечера, надеюсь вскорости получить от тебя весточку.
Твой Винсент
На этой неделе мне также нужно платить за жилье. Спокойной ночи, сейчас уже два часа, а я все еще не закончил.
211 (181). Тео Ван Гогу. Гаага, суббота, 11 марта 1882
Дорогой Тео,
должно быть, ты получил мои письма, это ответ на то, что пришло сегодня днем. Как и договаривались, я тут же послал Терстеху 10 гульденов, одолженных мне Их Сиятельством на этой неделе. Я писал тебе о заказе К. М., вот как это устроилось. Перед тем как навестить меня, К. М., похоже, переговорил с Терстехом и в какой-то миг начал рассуждать о том, что надо «зарабатывать на хлеб». Тотчас мне в голову пришел ответ, это произошло быстро, и, как я полагаю, моя реакция была правильной. Смотри, что я сказал: «Зарабатывать на хлеб? Что вы имеете в виду? – gagner son pain of mériter son pain – ne point mériter son pain, c’est à dire être indigne de son pain, voilà ce qui est un crime, tout honnête homme etant digne de sa croûte – mais pour ce qui est de ne point le gagner fatalement tout en le meritant, oh ça! c’est un malheur et Un grand malheur. – Si donc vous me dites là: tu es indigne de ton pain, j’entends que vous m’insultiez mais si vous me faites l’observation passablement juste que je ne le gagne pas toujours car parfois il m’en manque, que soit, mais à quoi bon me la faire cette observation-là, cela ne m’est guère utile si l’on en reste là[104]. Я на днях попытался, – продолжал я, – объяснить это Терстеху, но или он слегка глуховат на это ухо, или мое объяснение было несколько сумбурным из-за боли, которую мне причинили его слова».
После этого К. М. больше не поднимал вопрос о зарабатывании на хлеб.
Но буря едва не разразилась вновь, потому что я случайно упомянул имя де Гру в связи с выразительностью, и К. М. спросил меня: «Знаешь ли ты, что в личной жизни у него не все было в порядке?»
Ты понимаешь, что К. М. тем самым задел меня за живое и ступил на тонкий лед. Я не могу допустить, чтобы про славного папашу де Гру говорили подобное. И я ответил: «Мне всегда казалось, что художник, демонстрируя свое творчество людям, имеет право молчать о душевных переживаниях, которые относятся к его личной жизни (находящейся в непосредственной и роковой связи с теми особыми сложностями, что порождает создание произведения искусства), если только он не изливает душу очень близкому другу. Со стороны критика неделикатно, – продолжал я, – выуживать нечто предосудительное из личной жизни того, чьи работы безупречны. Де Гру – мастер, такой же, как Милле, как Гаварни».
Кстати, К. М. никогда не считал Гаварни мастером.
(Будь на месте К. М. кто-нибудь другой, я бы выразился коротко и ясно, сказав: «С творчеством художника и его личной жизнью дела обстоят так же, как с роженицей и ее ребенком: можно любоваться младенцем, но нельзя задрать ее рубашку, чтобы посмотреть, нет ли там пятен крови, – это было бы неделикатно во время визита к молодой матери».)
Я уже начал опасаться, что К. М. обидится на меня, но, к счастью, дело приняло более приятный оборот. Чтобы его развлечь, я достал папку с маленькими этюдами и эскизами. Поначалу он молчал, пока мы не дошли до наброска, который я сделал, прогуливаясь вместе с Брейтнером в 12 часов ночи, а именно вид на улицу Паддемус со стороны Турфмаркт (это еврейский квартал рядом с церковью Ниувекерк). Утром, последовавшим за тем вечером, я вновь взялся за перо, чтобы доработать его.
Юлиус Бакхейзен тоже видел этот набросок и тотчас узнал место.
«Ты бы не мог нарисовать для меня еще несколько таких же городских видов?» – спросил К. М. «Да, могу, потому что мне это служит развлечением, когда я устаю работать с моделью. Вот переулок Влерстег, улица Геест, площадь Висмаркт». – «Нарисуй для меня штук двенадцать». – «Хорошо, – сказал я, – но тогда, получается, у нас будет маленькая сделка, и поэтому нужно обсудить цену. Рисунок такого размера, будь то карандаш или перо, я оцениваю в рейксдальдер. Вам кажется, это слишком дорого?»
«Нет, – сказал он и добавил: – Если они окажутся удачными, то я закажу еще 12 [видов] Амстердама, если ты позволишь мне назначать цену, чтобы ты мог заработать чуть больше».
Что ж, мне думается, это неплохой результат визита, которого я поначалу слегка побаивался. Мы с тобой договорились, Тео, что я буду обо всем рассказывать в собственной манере, как Бог на душу положит, поэтому я просто описываю тебе эти маленькие эпизоды так, как они происходят. Тем более что в этом случае ты сможешь заглянуть ко мне в мастерскую, даже находясь далеко.
Я очень жду твоего приезда, когда мы сможем обстоятельнее обсудить, например, то, что связано с делами у нас дома.
Заказ К. М. для меня – свет в оконце! Я постараюсь тщательно выполнить эти рисунки и добавить изюминку. В любом случае ты их увидишь, и я верю, старина, что у меня будет больше таких заказов. Везде найдутся любители рисунков за 5 франков. Немного тренировки, и я буду рисовать в день по одному, и если они выйдут удачными, то вот тебе и корочка хлеба, и гульден в день для модели. Приближается чудесное время, когда дни станут длиннее; утром или вечером я буду работать над «продуктовой карточкой», то есть рисунком, с помощью которого заработаю на пропитание и гонорар для натурщиков, а днем буду серьезно заниматься с моделью. К. М. – это первый ценитель искусства, которого я привлек сам. Кто знает, не получится ли у тебя умаслить второго, а Терстеху, может быть, и третьего, когда его безосновательный гнев пройдет, и тогда дело двинется.
Завтра утром я собираюсь поискать сюжет для рисунков К. М.
Сегодня вечером я побывал в Пульхри: в программе были живые картины и своего рода фарс Тони Офферманса. Я не пошел на фарс, потому что не выношу карикатур и слишком спертого воздуха зала собраний, но живые картины я хотел посмотреть, в первую очередь из-за того, что одна из них была поставлена по мотивам той гравюры, что я подарил Мауве, – «Ясли в Вифлееме» Николаса Мааса. (Другая – с Рембрандта, «Исаак, благословляющий Иакова», с великолепной Ревеккой, которая проверяет, удалась ли ее хитрость.) Картина по мотивам Николаса Мааса была очень удачной в отношении света и тени и даже цветовой гаммы – но с точки зрения выразительности, по-моему, никуда не годилась. В ней совсем не было экспрессии. Я однажды наблюдал это своими глазами: не рождение младенца Иисуса, конечно, но рождение теленка. И я прекрасно помню, какая в этом была экспрессия. Той ночью в хлеву – в Боринаже – присутствовала девочка, загорелое крестьянское личико в обрамлении белого чепца, в ее глазах застыли слезы жалости к бедной корове, когда у той начались схватки и животное с трудом справлялось с родами. Это было невинно, священно, удивительно прекрасно, как картина Корреджо, как Милле, как Израэльс. Ах, Тео, почему бы тебе не послать все к черту и не стать художником? Дружище, ты сможешь, если захочешь. Я подозреваю, что в тебе кроется великолепный пейзажист. Полагаю, у тебя отлично получились бы березовые стволы, борозды на пашне или жнивье, снег, небо и т. д. Entre nous soit dit. Je te serre la main[105].
Твой Винсент
Вот список голландских картин, которые будут выставляться во время Салона.
Израэльс, «Старик» (у него такая характерная голова, что, если бы старик не был рыбаком, получился бы Томас Карлейль, автор «Французской революции» и «Оливера Кромвеля»): сумерки, старый человек сидит дома перед камином, в котором догорает маленький брусок торфа. Хижина, где находится пожилой мужчина, темна, это старый домик с маленьким окном, прикрытым белой шторкой. Собака, состарившаяся вместе со своим хозяином, сидит подле него – два пожилых существа смотрят друг на друга, смотрят друг другу в глаза, собака и человек. А между тем мужчина, достав коробку с табаком из кармана брюк, набивает в сумерках свою трубку. Ничего более: сумерки, безмолвие, одиночество двух старых созданий, человека и собаки, их взаимопонимание, эта задумчивость мужчины – о чем он думает? Я не знаю, не могу сказать, но это должны быть глубокие, долгие раздумья о чем-то неизвестном мне, нечто из далекого прошлого, которое всплыло на поверхность; возможно, это стало причиной выражения его лица – грустное, довольное, покорное, оно напоминает о том знаменитом стихотворении Лонгфелло, которое заканчивается словами: «Но думать о юности будем мы долго». Мне бы хотелось, чтобы эта картина Израэльса выставлялась в паре с картиной Милле «Смерть и дровосек». Я определенно не знаю иной работы, кроме этой вещи Израэльса, которую можно сопоставить со «Смертью и дровосеком» Милле, никакого иного полотна, которое хорошо смотрелось бы подле этого. С другой стороны, я не знаю иного полотна, кроме упомянутой картины Милле, которую можно сравнить с этой работой Израэльса и повесить рядом. Более того, в своем воображении я чувствую острую необходимость поместить эти картины бок о бок, чтобы они дополняли друг друга. Полагаю, висящее рядом полотно «Смерть и дровосек» Милле – именно то, чего не хватает картине Израэльса: одна картина – в одном конце длинного узкого зала, другая – в другом, и чтобы в той галерее не было ни одной другой работы, кроме этих, и только этих двух.
Это прекрасный Израэльс, я, в общем-то, не смог смотреть ни на что другое – так он меня потряс. Хотя там был и еще один Израэльс, маленького формата, с пятью или шестью фигурами: семья рабочего, собравшаяся за столом.
Там был и Мауве: большая картина с изображением пинки, которую вытягивают на берег в дюнах, – это шедевр.
Мне никогда не доводилось слышать хорошей проповеди о смирении, и я даже не мог себе ее представить, пока не [увидел] эти картины Мауве и Милле. Это истинное смирение, не такое, как у священников. Эти клячи, бедные потрепанные клячи – черная, белая, коричневая, – стоят и терпеливо ждут, покорные, готовые ко всему, полные смирения, неподвижные. Вскоре им предстоит протащить тяжелое судно по еще одному, последнему отрезку пути, дело почти сделано. Остановившись ненадолго, они тяжело дышат, покрывшись потом, но не ропщут, не протестуют, не жалуются – ни на что. Это давно пройденный этап для них, многие годы тому назад. Они готовы и дальше смиренно жить и работать, но если завтра их отправят на живодерню, ничего не поделаешь – они покорно примут и это. Я вижу великолепную, высокую, практическую, тихую философию в этой картине; кажется, будто она говорит: savoir souffrir sans se plaindre, ça c’est la seule chose pratique, c’est là la grande science, la leçon à apprendre, la solution du problème de la vie[106].
