Винсент Ван Гог
«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма
Священнослужители называют нас грешниками, в беззаконии зачатыми и во грехе рожденными. Ба! Что за чертов бред! Разве грешно любить, испытывать потребность в любви, не хотеть без нее жить? Я считаю, что жить без любви – греховно и безнравственно. Если я о чем и сожалею, так это о том, что в прошлом, увлекшись духовными и философскими идеями, на какое-то время слишком сильно замкнулся в себе. Постепенно я сумел выйти из этого состояния. Когда утром ты просыпаешься не один и видишь в рассветных сумерках ближнего своего, это делает мир более приятным. Гораздо более приятным, чем назидательные дневники и побеленные церковные стены, которые так любят пасторы. Ее комнатка была скромной и незамысловатой: обои без рисунка придавали жилищу серый, спокойный тон, и все же оно было уютным, как на картинах Шардена: палас на деревянном полу, кусок старого темно-красного ковра, обычная кухонная печка, комод, большая простая кровать – в общем, обстановка настоящей ouvrière. На следующий день ей предстояла стирка. Это было то, что нужно: в фиолетовой кофте и черной юбке она была такой же привлекательной, как и в коричневом или в серо-красном платье. И она уже немолода, может быть, она ровесница К. Ф., у нее был ребенок, да, жизнь оставила на ней свой отпечаток, и молодость ее уже прошла. Прошла? Il n’y a point de vieille femme[95]. Ах, она сильна и здорова, но все же не груба, не вульгарна. Могут ли те, кто придает большое значение изысканности, понять, в чем она заключается? О боже! Порой люди ищут нечто высокое в небесных чертогах, а порой на дне морском – так случалось временами и со мной, – в то время как оно находится рядом.
Я рад, что сделал то, что сделал, так как, по-моему, ничто в мире не должно отвлекать меня от работы или портить мне настроение.
Когда я думаю о К. Ф., то все еще повторяю: «Она, и никакая другая», и мои мысли насчет того, чтобы «пока поискать другую девушку», с лета не изменились. Но я не вчера начал испытывать симпатию к тем женщинам, которых осуждают, презирают и проклинают священники: я их люблю несколько дольше, чем даже Кее Фос. Я много раз бродил по улицам один как перст, в тоске, полубольной и неприкаянный, без гроша в кармане, и тогда я смотрел им вслед и завидовал тем, кто мог пойти с ними, и испытывал такое чувство, будто эти бедные девушки – мои сестры в том, что касается обстоятельств и жизненного опыта. И видишь ли, это чувство засело во мне давно и очень глубоко. Еще мальчиком я временами смотрел с бесконечной симпатией и уважением на то или иное увядающее женское лицо, на котором будто было написано: здесь оставили след жизнь и реальность. Но мое чувство к К. Ф. совсем новое и совершенно иное. Сама того не сознавая, она находится в своего рода тюрьме. Она тоже бедна, не может делать то, чего ей хочется, и, видишь ли, в ней есть какая-то покорность, и я полагаю, что иезуитские постулаты священников и набожные дамы производят на нее большее впечатление, чем на меня, – иезуитские постулаты больше не имеют надо мной власти именно потому, что я сам научился паре приемов. Но она придает им большое значение и не пережила бы, если бы узнала, что учение о покорности, грехе, Боге и всякой прочей чепухе – пустой вздор.
И вряд ли она догадывается о том, что, может быть, Бог начинается тогда, когда мы произносим слова Мультатули, которыми заканчивает свою молитву безбожник: «О Боже, Бога нет». Я считаю, что Бог священников мертвее мертвого. Но стал ли я из-за этого атеистом? Служители церкви считают меня таковым, но, как бы то ни было, я люблю, а разве мог бы я испытывать любовь, если бы сам не жил или другие бы не жили, а раз мы живем, в этом есть нечто чудесное. Назови это Богом, человеческой природой, чем захочешь, но есть нечто очень живое и настоящее, что я не могу воспринимать в соответствии с каким-либо учением, и для меня это – Бог или нечто равное Богу. Если мне предстоит умереть по той или иной причине, ладно, но что же тогда поддерживает во мне жизнь? Разве это не мысль о любви? (Добродетельной или безнравственной любви – что я об этом знаю?) И, о Боже, у меня есть тысяча причин любить Кее Фос, но именно потому, что я верю в жизнь и в нечто реальное, меня больше не сбить с толку, как раньше, когда я придерживался примерно таких же взглядов на Бога и религию, каких сейчас, похоже, придерживается Кее Фос. Я не отказываюсь от нее, но душевный кризис, в котором она пребывает, продлится долго, и я готов быть терпеливым, и ничто из того, что она сейчас говорит или делает, не вызывает во мне злобу. Но пока она держится и цепляется за прошлое, я должен работать и не падать духом для живописи, рисования и моего дела. Итак, я сделал то, что сделал, нуждаясь в жизненном тепле и считаясь со своим здоровьем. Я рассказываю все это тебе еще и для того, чтобы у тебя снова не возникло мыслей о том, что я впал в меланхолию или полностью отстранился от всего. Наоборот, я почти все время чем-то занят и постоянно думаю о красках, акварелях, поисках мастерской и т. д. Старина, ах, если бы мне только удалось найти подходящую мастерскую!
Итак, мое письмо стало очень длинным, ну да ладно.
Порой мне хочется, чтобы три месяца, которые остаются до того дня, когда я вновь отправлюсь к М., прошли быстрее, но, судя по всему, и они принесут с собой нечто полезное. Тем не менее пиши мне время от времени. Приедешь ли ты зимой снова?
Имей в виду, аренда мастерской и т. д., решение о том, взять ее или нет, будет полностью зависеть от мнения Мауве. Мы договорились, что я пошлю ему план, и он в случае необходимости сам приедет ее посмотреть. Но отец не должен в это вмешиваться. Папа не тот человек, которому стоит вмешиваться в вопросы искусства. И чем меньше я имею дел с папой, тем лучше наши с ним отношения. Мне нужно во многих вещах быть свободным и независимым, и это желание вполне естественно.
Иногда, думая о К. Ф., я содрогаюсь при виде того, как она погружается в свое прошлое и цепляется за старые мертвые идеи. В этом есть нечто роковое, и, ах, она не стала бы хуже, поменяв свои убеждения. Я рассчитываю на ее реакцию: в Кее столько жизни и остроумия. Поэтому в марте я вновь отправлюсь в Гаагу и – и – в Амстердам. Однако, покидая Амстердам в последний раз, я сказал себе, что ни в коем случае не должен впасть в меланхолию и дать себя победить, нельзя, чтобы от этого пострадало дело, именно сейчас, когда у меня начало получаться. Есть клубнику по весне – это ли не жизнь? Но это длится недолго, и сейчас мы далеки от этого времени года.
Ты, кажется, завидуешь мне по той или иной причине. Ах, старина, не надо, ибо то, что я ищу, способен найти каждый, и ты найдешь это даже быстрее меня. Во многих вопросах я очень отстал и ограничен – если бы я только знал, в чем причина и как можно это изменить. Но мы сами часто не замечаем бревен в своем глазу. Напиши мне побыстрее и отделяй зерна от плевел в моих письмах: иногда в них есть нечто полезное, настоящее, и это хорошо, но, разумеется, есть много и такого, что не совсем правильно или преувеличено, хотя я не отдаю себе в этом отчета. Я, как и многие, действительно неучен и поразительно несведущ, а то и хуже, но сам я не в состоянии себя оценить, и еще меньше в состоянии оценивать других, и часто ошибаюсь в этом. Но, скитаясь, найдем мы свой путь, и il y a du bon en tout mouvement[96] (кстати, я случайно услышал это выражение от Жюля Бретона и запомнил его). Скажи, ты когда-нибудь слышал, как Мауве читает проповеди? Я видел, как он подражал различным пасторам: однажды он читал проповедь о лодке Петра (проповедь состояла из трех частей: в первой он задавался вопросом, приобрел апостол эту лодку или унаследовал ее; во второй – купил он ее в рассрочку или в складчину; в третьей – пугающая мысль! – не украл ли он ее). Далее он читал проповедь о «благости Господа» и о «Тигре и Евфрате» и, наконец, подражал речи Й. П. С. во время бракосочетания А. и Ле Комта.
Я признался ему, что в одном разговоре с папой заявил: даже в церкви, даже с кафедры можно сказать что-нибудь назидательное, и М. ответил на это: «Да». И после этого начал имитировать отца Бернара: «Господь, Господь всемогущий, Он создал море, Он создал землю и небо, и звезды, и солнце, и луну, Он может все-все-все, тем не менее – нет, Он не всемогущ, есть одна вещь, которую Он не в силах сделать. Что это за вещь, которую не может сделать всемогущий Господь? Господь всемогущий не может оттолкнуть от себя грешника». Ну, прощай, Тео, напиши поскорее, мысленно жму руку, верь мне,
твой Винсент
Гаага
29 декабря 1881 – 10 сентября 1883
Экстренно покинув Эттен накануне Рождества, Винсент приезжает в Гаагу. Он по-прежнему тяжело переживает отказ Кее и осуждение родственников. Даже Тео упрекает его в неприличном упорстве, которое приносит столько печали их родителям: Тео, который с февраля 1881 года занимает должность управляющего филиалом на Монмартре, как самый преуспевающий из сыновей пастора Ван Гога, негласно принимает ответственность за старшего брата. В письмах этого периода упоминаются старые и новые гаагские знакомые Винсента, в том числе управляющий гаагским филиалом «Гупиль и Ко» Терстех – его прежний начальник, Мауве, который вводит его в местное художественное общество Пульхри, художники Джордж Брейтнер, Теофиль де Бок и Херман ван дер Вееле, а также его друг Антон ван Раппард. Поддержку племяннику оказывает дядя Кор – брат преподобного Ван Гога Корнелис Маринус.
Нанимая моделей для позирования, Винсент знакомится с Христиной (Син) Хоорник. Она, ее мать и дочь регулярно появляются на его рисунках этого периода и часто упоминаются в его письмах. Отношения с Син, которую Винсент вскоре приглашает жить у него, шокируют его родных и друзей – прежде чем переехать к Винсенту, Син занималась проституцией на улице Геест, у нее есть внебрачная дочь, и на момент встречи с Винсентом она беременна.
Винсент упорно занимается рисованием, пробуя различные материалы и техники: карандаш, уголь, мел, литографские чернила; не оставляет попыток освоить акварель и масляную живопись.
К сентябрю 1883 года Винсент разочаровывается в отношениях с Син и покидает Гаагу.
194 (166). Тео Ван Гогу. Гаага, четверг, 29 декабря 1881
Гаага, вечер четверга
Дорогой Тео,
прими мою благодарность за твое письмо и то, что к нему прилагалось. Я получил его уже в Эттене, куда отправился, следуя совету Мауве, как уже писал тебе. Но сейчас, как видишь, я опять вернулся в Гаагу.
На Рождество у меня произошла довольно серьезная ссора с папой, дело даже дошло до того, что он сказал мне: будет лучше, если я покину дом. Это прозвучало так безапелляционно, что я действительно в тот же день ушел.
Причиной послужило то, что я отказался идти в церковь, отметив при этом, что если посещение церкви – это нечто принудительное и что если это моя обязанность, то я даже из вежливости больше не пойду туда, хотя раньше регулярно делал это, пока находился в Эттене. Но на самом деле за этим скрывается нечто большее, в том числе и та летняя история между мной и К. Ф.
Не припомню, чтобы я когда-нибудь был так зол, и я откровенно сказал папе, что испытываю отвращение к религиозной системе в целом, что в трудное для себя время слишком углубился во все это и именно потому не хочу иметь ничего общего с ней и собираюсь остерегаться ее как того, что может привести к роковым последствиям.
Возможно, я был слишком рассержен, слишком распалился, но, как бы то ни было, с этим делом раз и навсегда покончено.
Я отправился назад к М. и сказал ему: «Послушайте, М., я не могу вернуться в Эттен, и мне нужно где-то поселиться, лучше всего здесь». – «Ну, – ответил М., – здесь так здесь». Так что я арендовал здесь мастерскую, вернее, комнату с альковом, которую можно переоборудовать под мастерскую. Довольно недорого, за городом, на улице Схенквег, в десяти минутах от М.
Ранее папа был готов дать мне денег взаймы в случае необходимости, но теперь об этом не может быть и речи, я должен целиком и полностью стать независимым от него. Как? Пока не знаю, но М. поможет мне в крайнем случае, кроме того, я надеюсь и уповаю на тебя и, разумеется, буду трудиться, прилагая все усилия к тому, чтобы заработать что-нибудь.
Теперь я здесь, и отступать нам некуда. Время неподходящее, но ничего не поделаешь.
Мне нужна какая-нибудь незамысловатая мебель, к тому же расходы на рисовальные принадлежности не снижаются.
Кроме того, я должен попытаться лучше одеваться. Я отважился на риск: все или ничего. Но рано или поздно все равно настал бы день, когда мне пришлось бы самому о себе заботиться, и ничего не поделаешь, если это произошло раньше, чем я ожидал.
Что касается моих отношений с родителями, то они восстановятся не скоро. Разница во взглядах и образе мысли слишком велика.
И хотя я говорил в запале, все же я высказал те мысли, которые посещают меня, когда я нахожусь в уравновешенном состоянии. Поэтому я не возьму назад своих слов, как бы то ни было, папа их услышал лично от меня. Будь я поспокойнее, я бы высказался иначе, менее колоритно, но в целом мысли мои были бы те же.
И я надеюсь, что это все же приведет к чему-то хорошему. Мне нужно пережить трудные времена: пожалуй, вода поднимется почти до самого рта, а может, и выше, как знать. Но я продолжу борьбу и не продам свою жизнь за бесценок, а попробую выиграть и выстоять.
Я смогу занять мастерскую к 1 января. Из мебели куплю все самое простое: деревянный стол, пару стульев.
Что касается кровати, то меня устроит и шерстяное одеяло на полу. Но М. хочет, чтобы я все же купил кровать, и в крайнем случае готов одолжить мне денег. Подсчитав оставшееся от 100 франков, я выяснил, что у меня еще есть деньги, хотя этим летом я совершил два путешествия, и одно из них – последнее – было очень продолжительным. Правда, дома я ел за общим столом и ночевал [бесплатно], но папа сам тогда утверждал, что ему это не в тягость.
Ты понимаешь, что у меня сейчас много дел и впереди много хлопот. Но меня успокаивает то, что я уже далеко продвинулся и пути назад нет: хоть путь мой тяжел, но он ясно предначертан. Само собой разумеется, я прошу тебя, Тео, что-нибудь присылать мне время от времени, если у тебя получится, если тебя самого это не затруднит. И, учитывая обстоятельства, будет разумнее посылать это мне напрямую, а не передавать через кого-то. По возможности лучше не вовлекать Мауве в финансовые заботы. То, что он поддерживает меня советом и делом в вопросах искусства, уже бесценно. Например, он настаивает на том, что мне нужна кровать и какая-то мебель, и говорит: «Я тебе одолжу в крайнем случае». По его мнению, я должен, quand même[97], быть на высоте в том, что касается одежды, и попытаться не отказывать себе во всем подряд.
Я вскоре снова тебе напишу. Я не считаю произошедшее трагедией, наоборот, несмотря на бурю эмоций, я испытываю определенное спокойствие.
There is safety in the midst of danger[98]. Во что превратилась бы жизнь, если бы мы не смели взять дело в свои руки?
Я обошел все вокруг в поисках помещения для мастерской: как в городе, так и в Схевенингене.
Схевенинген ужасно дорог. Моя мастерская стоит 7 гульденов в месяц, но без мебели сложновато. И все же, когда у тебя есть что-то свое, оно не исчезнет и даст более твердую почву под ногами.
Мастерская выходит на южную сторону, но окна большие и высокие, и я надеюсь, что вскоре она приобретет более уютный вид.
Можешь представить, как я взволнован! Что будет с моим творчеством через год? Если бы я только мог выразить все, что чувствую; ладно, Мауве понимает все это и хочет преподать мне как можно больше технических приемов – то, что наполняет мою голову и сердце, должно отразиться в рисунках и картинах.
Сам Мауве очень занят масштабным полотном, на котором лошади тянут через дюны пинку[99]. Мне нравится в Гааге, я вижу здесь бесконечное множество прекрасных образов, и мне хотелось бы запечатлеть какие-нибудь из них.
Прощай, дружище, мысленно жму руку, и напиши поскорее, верь мне,
твой Винсент
Сердечные приветы от М. и Йет.
У меня еще осталось немного денег, но надолго ли их хватит? До 1 января мне придется жить в гостинице.
Письма посылай на адрес Мауве: Эйленбоомен 198. Я там все равно бываю почти каждый день.
196 (167). Тео Ван Гогу. Гаага, вторник, 3 января 1882, или около этой даты
Дорогой брат,
поздравляю тебя с Новым годом, пусть во всех отношениях он будет удачным для тебя, и – добавлю эгоистично – для меня тоже.
Что касается меня, тебе, возможно, будет приятно узнать, что я устроился в собственной мастерской. Комната с альковом, достаточно яркое освещение благодаря большому окну (вдвое больше обычного), которое, правда, выходит на юг. Мебель у меня подлинно в «стиле сельского жандарма», как ты это называешь, но полагаю, что, хоть ты и сам его придумал, к моей мебели эти слова подходят больше, чем к твоей. (У меня, к примеру, есть настоящие кухонные стулья и настоящий прочный кухонный стол.)
Мауве одолжил мне немного денег – 100 гульденов – на аренду, покупку мебели, приведение в порядок окна и обустройство освещения. Как понимаешь, это все довольно хлопотно, но, как бы то ни было, это единственный разумный путь, ибо в перспективе будет гораздо выгоднее иметь собственную утварь, чем раз за разом платить за символически меблированную комнату.
Мне пришлось потрудиться прежде, чем я смог ее найти и меблировать так, чтобы обходиться тем, что имею. И теперь, старина, у меня есть настоящая собственная мастерская, и я этим чертовски доволен.
Я не смел надеяться, что это произойдет так скоро, но я в восторге, и ты, надеюсь, тоже будешь в восторге.
Послушай, ты же знаешь, что мои расходы будут немного выше, чем в Эттене, но мы это сможем пережить. М. очень надеется, что в скором времени я уже начну зарабатывать.
И теперь, когда у меня есть своя мастерская, я перестану производить неблагоприятное впечатление на некоторых людей, которые до сего дня считали меня любителем, прожигателем жизни или лодырем.
Надеюсь, на днях ты сможешь мне что-нибудь послать. Если бы я остро нуждался в чем-нибудь, то попросил бы [денег] у Мауве, и он бы мне не отказал, но он и так сделал поистине достаточно. Каждому приходится однажды начинать самостоятельную жизнь, и хотя изначально я не хотел быть ничьим должником, поразмыслив, я решил, что так лучше.
План заключается в том, что я буду регулярно писать с натуры. Это дорого, но все же это самый выгодный вариант.
Со временем я разочаровался в де Боке: он несколько слабохарактерен и быстро теряет самообладание, если ему указывают на то, что на самом деле является азами. Он хорошо чувствует пейзаж, и порой де Боку даже удается придать ему некий шарм (я имею в виду и то масштабное полотно, над которым он работает сейчас), но я не нахожу, за что можно зацепиться. Он слишком неопределенный и торопливый – du coton filé trop fin[100]. Его картины – это тень впечатлений, и эти впечатления, по моему мнению, едва ли заслуживают столь частого повторения.
Я не буду очень уж тесно общаться с художниками. Мауве мне всегда представлялся более толковым и основательным, чем остальные. А чего еще мне желать? Тео, отныне я должен чуть лучше одеваться. Я понял, в каком направлении нужно двигаться, и открыто заявляю, что не буду избегать общения с людьми, но и вплотную следовать за ними – тоже. М. и Йет кланяются тебе, до свидания, у меня еще куча дел, верь мне,
твой Винсент
199 (169). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 8 января, или понедельник, 9 января 1882
Не думай, что я возвращаю тебе твое письмо, желая оскорбить, просто я полагаю, что это лучший способ подробно ответить на него. А если у тебя не будет под рукой твоего письма, ты не сможешь до конца разобраться, что я имею в виду, поэтому цифры подскажут тебе путь. У меня очень мало времени, сегодня ко мне должна прийти натурщица.
Из-за недостатка времени я не нашел лучшего способа, чем ответить на твое письмо вот так, пункт за пунктом, по порядку.
1) Это не я так «задумал», – наоборот, когда папа был здесь, то Мауве, папа и я сошлись на том, что мне нужно снять мастерскую в Эттене, провести там зиму, а весной вернуться в Гаагу. Потому что в Эттене было проще найти моделей, моя работа там наладилась и я уже начал делать успехи.
Тогда же я хотел продлить свое пребывание в Гааге, раз я уже все равно был там, но я также твердо решил, что буду продолжать делать этюды с брабантскими крестьянами. И когда мои планы были нарушены, в то время как я уже проконсультировался с М. и начал с ним переписку по поводу одной мастерской (склада, в котором нужно было кое-что подремонтировать), то я не смог сдержать своего гнева.
Помнишь письмо, где я в общих словах рассказал о своем намерении работать и дальше над этими этюдами? Я имею в виду то письмо, где я попросил тебя в убедительных выражениях донести до родителей, что работа в Эттене для меня исключительно важна и т. д. Я помню, какой оборот я использовал: «Будет ужасно из-за каприза папы отказаться от работы, в которой я уже делаю успехи и которой я посвятил месяцы». Сам подумай: несмотря на помощь Мауве, здесь я нахожусь в более затруднительном финансовом положении, чем дома, и правда не знаю, как мне с этим справиться.
2) Фраза о том, что я задумал сделать жизнь родителей невыносимой, на самом деле принадлежит не тебе, она известна мне издавна, это одно из лицемерных изречений самого папы, и я говорил ему, а также маме, что воспринимаю это именно как проявление лицемерия и что это совсем на меня не действует.
Папа регулярно использует подобные выражения, когда слышит нечто такое, на что не знает, как реагировать, в том числе он говорит: «Ты меня убиваешь», а сам сидит, спокойно читает газету и курит свою трубку. Так что подобные высказывания я считаю тем, чем они и являются.
Или еще: папа привык, что, когда он в гневе, его все побаиваются, поэтому его удивляет, если кто-то не тушуется перед ним.
Отец чрезвычайно раздражителен, вспыльчив и своенравен с домашними, он привык, что все идет так, как он хочет. И в «нормы и правила этого дома», под которые я должен подстраиваться, зачисляется буквально все, что ему заблагорассудится.
3) «Воевать с пожилым человеком нетрудно и т. д.». Из-за папиного почтенного возраста я сотни раз щадил его и сносил почти невыносимые вещи. И в этот раз я не воевал, а просто сказал «довольно!», и, так как голос рассудка и здравомыслия не был услышан, мне пришлось высказать это, не подбирая выражений, и очень хорошо, что папа услышал из первых уст то, что думают остальные.
4) По поводу того, что это не скоро исправится. Ради приличия и желая уладить дело, я еще раз написал папе о том, что арендовал мастерскую, пожелал им счастливого Нового года и выразил надежду, что в этом году между нами не будет подобных и иных ссор. Я больше ничего не стану делать, я больше ничего не должен делать. Будь это единственная сцена подобного рода, все было бы иначе, но ей предшествовали другие, во время которых я более сдержанно, но все же решительно говорил многое из того, что Его Сиятельство систематически не принимал всерьез. Поэтому в уравновешенном состоянии мое мнение относительно тех вещей, о которых я говорил в гневе, не меняется, только я дипломатично помалкиваю о них, а если говорю, то выражаюсь иначе. Но в тот раз, когда я вспылил, деликатность покинула меня и я наконец высказался. Я не прошу меня извинить и, пока родители ведут себя подобным образом, не откажусь от своих слов. Если в будущем они станут более человечными, сочувствующими и справедливыми, я охотно возьму все слова назад. Но я сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет.
5) Относительно того, что жизнь папы и мамы становится невыносимой, когда происходят ссоры и т. д. Раз это так, зачем они создают пустыню вокруг себя и обеспечивают себе скверную старость, хотя она могла быть славной и полной довольства? Но все же что касается выражений «я не стану это терпеть», «это меня убивает», «несчастная моя жизнь» – я больше не придаю им значения, это просто позерство. И если они не изменятся, то, боюсь, как я уже сказал, их ожидает много несчастных и одиноких дней.
6) По поводу того, что я об этом пожалею и т. д. До того как все зашло настолько далеко, я о многом сожалел и горевал, переживал, что отношения между родителями и мной стали такими сложными. Но теперь, когда дело приняло такой серьезный оборот, быть по сему, и сейчас, по правде говоря, я испытываю уже не сожаление, а невольное чувство облегчения. Если позднее я пойму, что поступил неверно, то да, естественно, я пожалею об этом, но я все еще не считаю, что мог бы поступить иначе. Если мне твердо указывают: «Покинь мой дом как можно быстрее, и лучше, если это произойдет в течение получаса, а не часа», то, дружище, не пройдет и пятнадцати минут, как я уйду и больше не вернусь. Это, пожалуй, слишком сурово. Я бы не ушел по собственной воле, потому что не желаю быть обузой в смысле денег тебе или другим, ты это понимаешь, тем более что не с моей, а с их стороны прозвучало: «Уходи», – ну что ж, мне ясно указали путь.
7) Что касается Мауве: да, конечно, я очень его люблю и сопереживаю ему, я обожаю его работы и почитаю за счастье возможность чему-то научиться у него, но, как и сам Мауве, я не могу заключать себя в рамки или придерживаться одного направления, и наряду с Мауве и его творчеством я ценю и других [художников], которые весьма от него отличаются и работают в иной манере. Что касается меня самого и моих картин, то, может быть, они в чем-то похожи друг на друга, но между ними явно есть и серьезные отличия. Если я люблю кого-то или что-то, то от чистого сердца и порой со страстью и пылом, но все же я далек от того, чтобы постоянно идеализировать отдельных личностей и ни во что не ставить остальных.
8) Свободомыслие – вообще-то, я не выношу этого слова, хотя и вынужден время от времени использовать его за неимением лучшего.
9) Дело в том, что я изо всех сил стараюсь все продумать наперед и пытаюсь в своих действиях руководствоваться рассудком и здравым смыслом. И этот принцип нарушается, если начинаешь относиться к кому-то с пренебрежением. Истинная правда, что я порой говорил отцу: «Обдумайте все же то или иное» или «По-моему, то или иное совершенно не обосновано», но это не значит относиться к кому-то с пренебрежением. И я не стал папе врагом, высказав ему однажды всю правду, даже если в порыве гнева выразился грубо. Только это мне не помогло, и отец плохо это воспринял. Если речь идет о моих высказываниях насчет того, что мораль, пасторское богослужение и укоренившийся образ мыслей ничего для меня не значат с тех пор, как я узнал всю их подноготную, я не возьму этих слов назад, ибо я действительно так считаю. Только в спокойном состоянии я помалкиваю об этом, но все меняется, когда меня, например, заставляют пойти в церковь или признать ее важность: тогда я, естественно, отвечаю, что обо всем этом не может быть и речи.
10) Разве жизнь папы ничего не значит? Я уже объяснял, что, если слышу от кого-то: «Ты меня убиваешь», а между тем этот человек продолжает читать свою газету и спустя полминуты рассказывает о незнамо каком объявлении, я нахожу подобное выражение довольно неуместным и излишним и не обращаю на него внимания. Раз уж это высказывание или подобные ему сообщаются кому-то другому, кто на основании этого принимает меня за убийцу или даже отцеубийцу, я вынужден ответить: подобные наговоры – всего лишь фарисейство. Понимаешь? Впрочем, теперь убийца покинул дом, и, коротко говоря, я не придаю всему этому значения и даже считаю это смешным.
11) Ты пишешь: «Я тебя не понимаю». Этому я охотно верю, потому что письмо – убогий способ объяснить друг другу те или иные вещи. И на это уходит много времени, а у нас с тобой все же слишком много дел. Но мы должны отнестись друг к другу с терпением до тех пор, пока снова не увидимся и не поговорим.
12) «Напиши мне снова». Да, конечно, но вначале я должен договориться с тобой, в какой манере.
Желал бы ты, чтобы я писал тебе в своеобразном деловом стиле: сухо и осторожно, подбирая и взвешивая слова и на самом деле ни о чем?
Или тебе хотелось бы, чтобы я продолжал писать так, как делал в последнее время: делясь с тобой всем, что приходит мне в голову, не опасаясь сказать лишнего, не подрезая крыльев своим мыслям и не сдерживая их?
Последний вариант мне больше по душе, а именно: свободно писать или говорить то, что я думаю.
А пока что я закончу отвечать на твое письмо, потому что хотел бы обсудить с тобой еще рисунки и т. п. – для меня это более приятная тема. Прости меня, что я пока делаю вид, будто родителей не существует: мне было бы гораздо легче и приятнее, в первую очередь из-за финансовой стороны дела, если бы я провел эту зиму в Эттене. Если я опять начну думать и тужить об этом, то вновь впаду в меланхолию, а значит, на этом все: коротко и ясно. Сейчас я здесь и должен как-нибудь свести концы с концами. Если бы я опять начал писать об этом папе, то лишь подлил бы масла в огонь, а я не хочу больше настолько терять самообладание и поэтому направил все силы на жизнь и дела здесь. А что еще мне остается? Эттен потерян, а также Хейке, но я попытаюсь выиграть что-то взамен.
От всего сердца благодарю тебя за то, что ты послал.
Впрочем, мне не нужно объяснять тебе, что у меня довольно много хлопот. Естественно, мои расходы выше, чем в Эттене, и у меня нет и половины той энергии, с которой я хотел бы и мог бы приняться за работу, будь у меня больше средств.
Но моя мастерская обустраивается. Мне бы хотелось, чтобы ты однажды ее увидел; я повесил там все свои этюды, а ты пошли мне назад те, что у тебя остались, потому что они мне еще могут пригодиться. Пусть их невозможно продать – я и сам признаю все допущенные в них ошибки, – но в них есть нечто настоящее, потому что они выполнены с определенной страстью.
И ты знаешь, что сейчас я бьюсь над акварелями и, если они начнут получаться, их можно будет выставлять на продажу.
Но, Тео, можешь быть уверен, что, когда я впервые принес Мауве свои рисунки, выполненные чернилами, и он сказал, чтобы я попробовал уголь, мелки, кисть и растушевку, мне было чертовски сложно работать с этими новыми материалами и инструментами. Я усердствовал, но казалось, что ничего не выходит, и тогда я потерял терпение настолько, что начал топтать кусочек угля, полностью и совершенно упав духом. И все же некоторое время спустя я отослал тебе рисунки, выполненные мелом, углем и кистью, и возвратился к Мауве с целой пачкой таких же, относительно которых у него – и у тебя тоже, – естественно, были замечания, и по праву, тем не менее это был шаг вперед.
