Василий Панфилов
Чужой среди своих
« – А ещё есть дело врачей, – услужливо подкинуло подсознание давешнюю фотографию из пожелтевшей газеты, – безродные космополиты и знак равенства между сионизмом и расизмом31, пятая графа и прочие радости… и всё это – на мне! Чёрт…
Я ещё раз покосился на Лёву, идущего по левую руку от меня. Чернявый, носатый, изрядно лопоухий…
« – Но хотя бы имя нормальное! – иззавидовался я, – Лев! А тут… Чёрт! Я ж теперь натуральный персонаж из еврейских анекдотов. Там кого ни возьми – либо Рабинович, либо Мойша! А если я ещё и…»
Помотав головой и выбросив из неё самое страшное, я невольно ускорил шаги, проходя за угол.
– Во-он там колонка, – показал Лёва, и тут же пошёл медленнее, забормотав себе под нос что-то на идише.
– Прости? – переспросил я.
– Витька Долгов… – процедил сквозь зубы кузен с искренней ненавистью, – с дружками! Это, я скажу тебе, такой шнорер32 и мудак!
– Ага… – озадаченно сказал я, в свою очередь замедляя шаг, и пытаясь разглядеть в фигурах подростков пресловутого Витьку.
Возле колонки, стоящей на бетонном возвышении, трое мальчишек примерно моих лет или чуть старше, и, чуть в стороне, две девчонки лет десяти-одиннадцати, одетые очень просто, и я бы даже сказал – бедно. Впрочем, здесь вообще бедненько одеваются, а дети носят латаное-перелатаное, доставшееся чуть ли не через пятые руки, ничуть этого не смущаясь.
– Эй! – услышал я, а затем раздался нахальный свист, от которого у меня на загривке волосы встали дыбом – от возмущения и предвкушения.
– Заметили… – выдохнул Лёвка обречённо.
– Бить будут? – деловито осведомился я, незаметно разминая кисти.
– Ну… может и нет, – дёрнул щекой кузен, не очень-то веря своим же словам.
– Носатый! Ты глухой ко всему, жидёныш? Давай сюда… – он добавил несколько выражений, от которых я поморщился. Лёвка выдохнул, и, покосившись на меня, как-то весь напружинился.
« – Драться приготовился, – понял я, – Никак гостя защищать собрался? А, ну да… мама чуть не сходу вывалила, что я мальчик болезненный…»
Лёва пошёл вперёд с обречённым видом, и троица недругов неторопливо, вразвалочку, двинулась навстречу.
– Я те чё говорил, Носатый… – как бы не замечая меня, начала предводитель, белобрысый, коротко стриженый мальчишка лет пятнадцати, держа руки в карманах.
« – Подрастёт ещё чуть, и все бабы его, – с невольной неприязнью отмечаю я, – практически Ален Делон в юности!»
– А это кто? – будто только сейчас заметив меня, поинтересовался красавчик, плюя мне под ноги так, что плевок лёг под самый рант ботинка, забрызгав носок, – Что за хуй мамин?
Его дружки с готовностью захихикали, а я, поморщившись, продолжил движение, и, не останавливаясь, провёл классическую «двоечку», многажды отработанную за последние недели. Левый прямой, правый боковой…
Дважды клацнула челюсть, и я, не глядя на оседающего у моих ног Долгова, делаю шаг вперёд.
– Ах ты су… – не договаривая, отшатнулся от меня второй, выставляя вперёд руки и делая спешный шаг назад, прогибаясь в пояснице. На автомате, не глядя, пробиваю ему по голени боковой частью подошвы, и, в лучших традициях уличного муай-тай, бью вдогонку коленом по физиономии, растягивая связки в паху.
– … вот тебе! – Лёвка уже повалил своего недруга в пыль, и, сидя на нём, с упоением колошматит по физиономии. Ощутимая разница в возрасте, росте и весе его не смутила… и да, в своих предположениях насчёт кастета в карманах приличного еврейского мальчика я оказался не прав. Свинчатка.
– Дамы… – слегка кланяюсь захихикавшим малявкам, приподняв кепку, и ставя пустое ведро с их тележки к колонке.
– Да я тебя… – начинает Долгов, неуверенно вставая с земли и добавляя цепочку грязных, но плохо связанных между собой ругательств, снова задевая маму, да не чью-то абстрактную, а вполне конкретную, мою.
– Фу, как некультурно… – не дав ему встать, пробиваю по-футбольному в голову, но впрочем, аккуратно, дозируя силу. Тот свалился и затих было, но вскоре завозился в пыли, а несколько секунд спустя, неуверенно сев, наблевал себе под ноги.
– Ну, жив будет… – отметил я, ставя девочкам на тележку полное ведро.
« – А сердце колотится, – отмечаю машинально, стараясь делать вид, что происшествия такого рода для меня ежедневная обыденность, – Всё ж таки опыт – это одно, а… хм, новенькое, необмятое подростковое тело, со всеми стандартными для подростка реакциями – совсем другое!»
Вместе с Лёвкой мы помогли хихикающим девочкам наполнить вёдра, а потом в четыре руки чистили изрядно увозившегося кузена от пыли, крови и бог весть, какой ещё дряни. Вышло откровенно неважно, но тот не расстроился, явно принимая подобные неприятности как неизбежную часть жизни.
Агрессоры за это время, поддерживая друг друга, потихонечку уползли, уже не пытаясь рассказать нам, что именно, как и с кем они сделают. Совесть попыталась было немного погрызть меня, но неуверенно, и, надкусив слегка, и облизав шершавым языком, удалилась в растерянности.
– Здоровски! – пылал энтузиазмом Лев, с натугой неся полное ведро (от моей помощи он с возмущением отказался, ибо я гость!), – Вот Давид обзавидуется!
– Ага… а Давид, это кто? – поинтересовался я.
– Брат! – живот отозвался Лев, – Младше на год! А эти… они постоянно к нам цепляются!
– Ага… – ещё раз отозвался я, вспоминая «жидёнка» и уже окончательно успокаиваясь. Никогда пацифистом не был…
– Только помалкивай, хорошо? – попросил я, – А то мама опять будет переживать.
– Ага… – закивал тот, давясь смешком, – ты ж слабенький! Болезненный!
На это я только плечами пожимаю, не желая объяснять двенадцатилетнему мальчишке, что между состоянием здоровья и умением драться, и даже физической формой, не стоит знак равенства.
– Вот… – опасливо глянув в сторону подъезда, Лёвка продемонстрировал вытащенную из тайника начатую пачку дешёвых папирос, – если вдруг уши опухнут…
– Да? Спасибо, что напомнил… – вытащив из кармана свои, я положил их туда же, а то ещё не хватало – в баню с ними тащится! Не сомневаюсь, что родители знают, но – правила игры…
Залив воду в рукомойник и поставив ведро на место, кузен небрежно пнул ногой дверь сарая, прикрывая его, и, засунув руки в карманы, приглашающе показал подбородком в сторону подъезда. Там нас почти сразу взяла в кольцо организованная группа малышни, и, угрожающе ковыряя в носах и пуская слюни, начали задавать вопросы, соответствующие возрасту и интеллекту.
– А ты сильный? – трогая меня за штанину замурзанной ладошкой, интересуется малявка лет четырёх с грязным бантиком в светлых волосах, и тут же, без перехода…
– … а у меня папа сильный! Он знаешь, какой сильный?! Он тебя может выше дома забросить!
– А мой папка… – перебил её мальчишка чуть старше, в забавных шортах с лямкой через плечо, и начался галдёж, от которого у меня заныли зубы.
– Вы Фаины родственники? – дребезжащим голосом поинтересовалась подкравшаяся бабка, опирающаяся на клюку и одетая во что-то очень выцветшее, ветхое и настолько дореволюционное, что мне на ум попросилось слово «салоп». Судя по возрасту и общей ветхости, она вполне может оказаться ровесницей33 Русско-турецкой …
– Да, баба Клава, – ответил за меня Лев с нотками обречённости в голосе, – мамина двоюродная сестра с мужем и сыном.
– Ага… – пожевав челюстью, бабка придвинулась поближе, а от скамейки, шаркая калошами по пыли и стуча палками по земле (натурально палками, даже не костылями!), уже надвигалось подкрепление.
– Ждёте? – надвигающийся зомбиапокалипсис прервал голос дяди Бори, – Ну, молодцы!
– Родня Фа́ина! – повернувшись к бабкам, тут же поведал он, в несколько ёмких предложений вывалив, кто мы и откуда.
– Ну что, пошли? – уже повернувшись к нам, сказал он, пока бабки зависли, переваривая полученную информацию.
… и мы пошли, стремительно и неотвратимо удаляясь от сопливых малышей и старух!
Взрослые, вручив нам свёртки с чистой одеждой, ушли чуть вперёд, разговаривая о чём-то своём. Они, хотя и не были знакомы раньше, удивительно быстро нашли общий язык, и судя по всему, общее у них не только еврейство и запутанные родственные связи через жён, но и отчасти – судьбы.
Я слышу только обрывки фраз и отдельные слова, да ещё и Лёва с энтузиазмом грузит мне уши, отвлекая, но аббревиатуры вроде ИТЛ34 в России, независимо от времени, известны, наверное, каждому. А складывая долетающие до меня географические названия, фамилии начальников и прочее, непроизвольно осевшее в моей памяти после общения с дядей Витей, я могу пусть грубо, приблизительно, но делать какие-то выводы о вехах в их биографиях.
– … а я ему такой – н-на! – глушит интересное Лёвка, – и этот поц – в пыли, а я такой…
Незаметно закатываю глаза, но не затыкаю фонтан его красноречия, и, чтобы не раздражаться, чуть замедляю шаги, чтобы взрослые прошли чуть дальше. А то сколько можно – пытаться слушать две радиостанции разом!
Перестав слышать отца с… хм, дядей Борухом, и вполуха слушая кузена, я начал с любопытством глазеть по сторонам, и признаться, выглядит всё это вполне живописно!
Двухэтажные деревянные дома в окружении деревьев и кустарника, с аккуратными дорожками, палисадниками и сараями, возле которых иногда виднеются козы. Лениво брешущие собаки, провожающие нас пару десятков шагов, до невидимой нам границы, и возвращающиеся назад с чувством исполненного долга. Всё это так и напрашивается на полотно…
Но жить вот здесь и вот так, с колонками и туалетами на улицах, с дровяными печами, с раскисающими после дождя грунтовыми дорогами, не хочу. Я, чёрт побери, не путаю туризм с иммиграцией…
Дворец Спорта ближе к центру города, так что мы фактически вернулись немного назад, и где-то там, на горизонте, показались хрущовки. Пройдя по аллее с куцыми молодыми тополями, вперемешку с гипсовыми статуями спортсменов, бюстиками вождей и стендами с местными ударниками и передовиками, мы оказались у цели.
– Вот здесь я и работаю, – не без гордости показал дядя Боря на бетонное здание, с неизменной и неизбежной в Союзе колоннадой. Выкрашенное в жёлтый цыплячий цвет, оно совершенно типичное и обыденное, таких на постсоветским пространстве десятки тысяч.
– А кем? – запоздало поинтересовался, оторвавшись от созерцания.
– Завхоз, – не без гордости ответил дядя Боря, легко забегая на крыльцо и открывая массивную дверь, способную, наверное, выдержать атакующего носорога.
« – Ну а кем же ещё? – едко прокомментировал внутренний голос в голове, – А где ви видели еврея с лопатой!?»
Поймав себя на нотке антисемитизма, я смутился было, потом вспомнил, что я теперь еврей…
… и окончательно запутался в мыслях и собственном отношении к происходящему.
Спустившись на высокий цокольный этаж, мы прошли по бетонному коридору с десяток метров.
– Вот и моя каморка, – дядя Боря широким жестом открыл перед нами неказистую дверь, обитую оцинкованной жестью.
Первым попался на глаза большой, заслуженный письменный стол, этакий ветеран среди столов, с достоинством выдерживающий бремя папок, бумаг, скоросшивателя и массивной чернильницы. Он показался мне заслуженным пенсионером среди столов, этаким ветераном-орденоносцем, способным производить впечатление и дремать в президиуме.
В правом углу верстак и то, что можно назвать прототипом гаража мастеровитого мужика. Но большую часть большого помещения занимают деревянные, явно самодельные стеллажи, со стоящими на них банками, ящиками и ящичками, разложенными по порядку инструментами и малярными кистями.
– Я сейчас вас в душ провожу, чтоб вопросов лишних не было, – сообщил он, – а сам пройду – гляну, что там. Подтекает, зараза! В том году объект приняли, а уже…
Он загремел инструментами, и пожаловался, не оборачиваясь:
– Никаких фондов, но крутись, как хочешь! А мне эти макли… – повернувшись на секунду, он рубанул себя по горлу и снова отвернулся, ища нужное.
– Я свое… так, всё…
– Я два раза уже отсидел, – продолжил дядя Боря, подхватив деревянный ящик для инструментов и выходя в коридор, – Первый раз после присоединения Западной Украины, как буржуазный элемент по папеньке, имеющий неправильных родственников с обеих сторон, а второй уже после войны – за невосторженный образ мыслей, ну и до кучи – как сионист. Садиться в третий раз – ну никакого желания!
– А они – макли… – уже совсем тихо добавил он, поднимаясь вверх по лестнице. Дальше шли в молчании до самой душевой. Все думали о разном, а лично я просто вертел головой, впитывая глазами образчик советского провинциального дизайна.
Фрески в стиле социалистического реализма восхищения не вызвали. Нет, я не противник стиля как такового, но художник, то ли в силу собственного виденья и таланта, то ли (что вернее) руководствуясь вкусом местных чиновников, разрисовал стены на грани гротеска.
Спортсмены нарисованы с гипертрофированной, анатомически неправильной мускулатурой и рожами жизнерадостных олигофренов. Они вздымали над головой штанги, метали вдаль разнообразное железо, и стояли на пьедесталах с вовсе уж придурковатым видом. Всё это в обрамлении лозунгов, обещаний и цитат, тентаклями раскинувшихся по всей поверхности стен.
Народу во Дворце Спорта немного, наверное, из-за летнего времени, а может быть из-за того, что сейчас разгар рабочего дня, так что душ оказался полностью свободным. Лишь какой-то лысеватый, плотный мужик, похожий на тренера по борьбе, одевался в углу. Но он, бросив на нас короткий взгляд, перебросился парой слов с дядей Борей, и вышел, ничуть не заинтересовавшись новыми лицами.
– Потом во дворе подождите, – попросил дядя Боря, покидая нас, – я сильно долго не буду.
Сложив вещи в раздевалке, мы прошли в душ, где с удовольствием отмывались после дороги, с мочалками, натиранием спин друг другу и тому подобным груммингом. Лёва ещё всё лез с просьбами показать приёмчики, в силу возраста явно не понимая уместность просьбы, так что пришлось пообещать ему провести мастер-класс, но дома.
После, сидя перед Дворцом спорта на лавочках, чистые и благостные, мы ждали дядю Борю. Лёва успел поведать нам о городе, и о том, что Давид в лагере, зачем-то решив уточнить, что в пионерском. Видимо, навеяло…
Ждали довольно долго, и наконец, показался дядя Боря, деловитый и распаренный.
– Тоже в душ пришлось, – поведал он нам, сбегая по лестнице, – извозился, как свинья…
– Ну что, – почти без перехода предложил он, – по пиву?
– Можно, – с сомнением отозвался я, и отец с дядей Борей восприняли это как удачную шутку, изрядно, до слёз посмеявшись.
Пивная оказалась неподалёку, буквально в полусотне метров, и хотя пиво там наличествовало всего одного сорта, но главное, что оно – было! Несмотря на разгар рабочего дня, пивная не пустует, и работяги, в свой законный перерыв, выпивают, нисколько не таясь.
Взрослые взяли пиво и раков (!), мы с Лёвой обошлись без пива, насев на закуску. Раков я люблю, и они, крупные и отборные, свежие, сваренные по всем правилам, отчасти примирили меня с советской действительностью.
Глава 14.
Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!
Подходя к дому, Лёва потянул носом воздух, и, уловив, по-видимому, нужные нотки, расплылся в предвкушающей улыбке. Подмигнув мне, а несколько секунд спустя, не удовлетворившись этим, пхнув слегка кулаком в бок, он наклонился к моему уху и зашептал что-то возбуждённо, мешая идиш с русским.
Из всего этого я разобрал только слово «мама», и по собранным воедино обрывкам фраз и контексту, понял, что нас, наверное, ждёт что-то вкусное на обед. Здесь, в этом времени, удовольствий мало, и хороший стол относится к числу первейших, так что я, хотя и ожидал чего-то подобного, приободрился.
Ополоснув руки в уличном рукомойнике и подсушив их мотанием в воздухе с обтиранием о чистые штаны, мы поспешили в дом, а дядя Боря как-то очень ловко отбился от назойливых и бестолковых вопросов старушек, перезагрузив их ещё раз.
Лёва, первый забежавший наверх, остановился перед дверью, и, повернувшись ко мне с довольной улыбкой, приоткрыл её, выпуская на лестничную площадку всю палитру запахов. Богатую!
– Давай, заходи быстрее, – отвлёкшись от разговора с отцом, весело поторопил его поднимающийся по лестнице дядя Боря, – а то всё самое вкусное из дома выпустишь!
Лёвка, сделав гротескно-встревоженный вид, тут же ввинтился внутрь, потянув меня за рукав, а я с удовольствием поддался ему. Навстречу запахам!
– Мальчики? – зачем-то спросила высунувшаяся из гостиной тётя Фая, имеющая вид донельзя довольный и деловитый одновременно, – Пройдёмте на кухню, я вам на руки солью!
– Да мы уже помыли! – отозвался я, выставляя перед собой чистые руки.
– Это другое, – не вполне понятно отозвался Лев, пропуская меня вперёд. А запахи… не знаю, что там булькает в кастрюле и томится в большой чугунной сковородке, но пахнет так, что я чуть не захлебнулся слюной!
А на подоконнике, кухонной столешнице и небольшом столе, притулившимся в углу у окошка, ждут своей очереди советско-еврейские деликатесы – в мисочках, кастрюльках, вазочках и баночках, создавая то самое, нужное, праздничное настроение. Мозг, впечатлившись увиденным и унюханным, передал телу соответствующие сигналы, и внутри меня начало просыпаться вечно голодное хтоническое чудовище, по какому-то недоразумению называющееся «желудок подростка».
На кухне, отвлекая от стоящего на печке, мне полили на руки из ковша, по два раза на каждую, сопровождая это словами на иврите.
– Ага… – озадачился я, понимая, что вот это – что-то очень еврейское, и кажется, теперь моё…
– Тебя что, Ханна совсем традициям не учила? – мягко поинтересовалась женщина, подав мне полотенце.
– Да я, собственно, и не знал, что она – Ханна, – рассеянно отозвался я, и почти тут же спохватился, но как-то отговариваться уже поздно, ибо ситуация может стать ещё более запутанной.
« – Чёрт… а если она говорила?» – запереживал я, но вспомнив виноватое лицо отца, когда оказалось, что он не Иван, а вовсе даже Шимон – понял, что таки нет!
Тётя Фая завздыхала, мешая идиш русским, и кажется, польским, пробормотала что-то, что я для себя (с некоторым опозданием) перевёл как «Плен Египетский».
– Вы идите пока в комнату мальчиков, хорошо? – полив на руки сыну, мягко сказала она, – Мы сейчас на стол накроем, и позовём вас, а пока не путайтесь под ногами.
Угукнув понимающе, я бросил на выходе из кухни непроизвольный взгляд в гостиную, где вовсю идут приготовления к торжественному обеду. Мама, поймав мой взгляд, поставила на стол хрустальную салатницу, и, прищурив один глаз, упёрла руку в бок, уставившись на меня.
« – Знает, – тут же подсказал мне чуйка, – уже донесли о драке!»
Но тушеваться я не стал, и, прищурившись в ответ ничуть не хуже (семейное!), одними губами прошептал «Ханна»
Мама, хмыкнув беззвучно, покачала головой, и мимикой выразила что-то вроде «Потом поговорим».
« – Ещё как поговорим, – с мрачным предвкушением кивнул я, – вопросов у меня накопилось – море…»
Кузен, уловив атмосферное электричество в воздухе, попытался снизить напряжение, устроив что-то вроде экскурсии.
Сдавленное пространство квартиры Горовицев навевает мысли об экономии топлива и научно рассчитанной кубатуре общей и жилой площади, но никак не о комфорте её обитателей, по крайней мере – изначально.
Попытки создать какое-то подобие уюта в этом минималистичном пространстве, напоминающем мне отсеки подводной лодки, отчётливо видны, и, в общем, небезуспешны. С поправкой на советскую действительность с её тотальным дефицитом всего и вся, разумеется.
Наверное, толковый дизайнер, будь у него в распоряжении современные мне ресурсы, смог бы сделать квартиру много интересней. Но, глядя на людей на улицах, одетых в одёжку с многажды чужих плеч, ватники и калоши на босу ногу, начинаю лучше понимать ситуацию как с ресурсами, так и с дизайном35.
Мне почему-то казалось, что это особенность нашего посёлка, с его неустроенностью и сезонниками, но нет…
Впрочем, несмотря ни на что, жильё у тёти Фаи и дяди Бориса достаточно уютное, носящее следы постоянной заботы и попыток сделать свой быт хоть чуточку лучше. Понятно, что обойтись без ковров на стенах и половиков, хоть как-то спасающих от сквозняков, они не смогли, да и вообще, квартира, на мой взгляд, изрядно захламлена.
Однако же самодельная мебель, сделанная руками хозяина, более или менее эргономична, а откровенной ерунды, вроде аляповатых ковриков с лебедями, не видно. Чувствуется претензия на хороший вкус… пусть даже и мещанский.
Да и понять, на черта все эти хрустальные вазы с салатницами, слоники и чеканка по меди, в общем-то, не сложно. Всякому хочется хоть как-то украсить свой быт, а выбирать приходится из имеющегося.
Ну и, полагаю, при тотальном здешнем дефиците, все эти слоники, вазы и посуда, являются заодно и неким фондом, который, при необходимости, можно обменять на некие блага или денежные знаки. Народ здесь всё больше рабоче-крестьянского происхождения, не изувеченный интеллигентностью, так что, наверно, для многих это весомые признаки достатка и хорошей жизни.
Лектор из кузена не самый лучший, в силу возраста, я полагаю. Он перескакивает с темы на тему и говорит излишне эмоционально, но суть, в общем-то, я улавливаю, и лишь изредка приходится переспрашивать.
– А вот это мы с отцом делали… – с особой гордостью Лев показывает свою и брата кровати, где внизу письменные столы, а собственно кровати наверху.
– Вот! – он суёт мне под нос руку, – Шрам! Видишь?
Угукаю, разглядев еле заметный шрам на суставе указательного пальца.
– Стамеска! – веско говорит кузен, с тем строгим видом, с каким иные говоря о боевых шрамах. Хотя прочих отметин, полученных в драках и тех мальчишеских приключениях, о которых годы спустя вспоминают, приговаривая «Не знаю, как я тогда жив остался», у него предостаточно, но вот этим, полученным при работе с отцом, он гордится, а остальные – так…
Киваю понимающе, и выслушиваю восторженную эпопею, как они, за неимением нужных деталей, изгалялись, и как, не найдя нужное, придумывали, как же им обойтись имеющимся.
– Ага, ага… – киваю я, действительно заинтересовавшись темой, – а вот здесь вот можно вот так…
Описываю, как вижу возможное решение проблемы, и спохватываюсь:
– Это, впрочем, так всё… я ж не знаю, что твой папа может достать, а что нет.
Лёва явственно подтормозил, жуя губу, переспросил ещё раз…
– Па-ап! – заорал он внезапно, – Иди сюда!
– Лёва… – дядя Боря явно был настроен на воспитательную беседу и закатывание глаз, но кузен, быстро заговорив, сбил его настрой, и вот уже мужчина, присев рядом на корточки, пытается понять, а что же я, собственно, имею в виду!?
А минуту спустя я увлечённо чертил схему на вырванном из старой тетради листочке в клеточку… и как же, оказывается, я соскучился по какому-то делу!
– Так, так… – сосредоточенно кивал дядя Боря, – А вот если…
Он тыкал пальцем в лист и спрашивал, а я иногда откровенно признавался, что не имею ни малейшего понятия, а иногда, задумавшись на чуть, начинал чертить. Немного погодя к нам присоединился отец, и комнатка, без того крохотная, стала совсем тесной, отчего наше перемещение по ней напомнило мне «Тетрис»
– Мужчины… – позвала нас тётя Фая, вставшая в дверях и весело переглядывающаяся с мамой, – идите уже кушать!
– А? – дядя Боря поднял голову, – Да, сейчас! А если…
– Боря… – обманчиво спокойно произнесла его супруга, и мужчина тут же опомнился.
– Да-да… всё, Фаечка, идём! – заторопился он, – Действительно, пошли кушать!
Мы довольно-таки спешно передислоцировались в гостиную и расселись за столом. Глаз сразу зацепился за хрусталь, соусницы и супницы…
Точно такие стояли в серванте у родителей, но я не припомню, чтобы мы хоть раз доставили их, и полагал обычным «пылесборником». А здесь – пожалуйста!
И ведь, судя по некоторым деталям, они действительно используют супницы с салатницами не ради того, чтобы пустить пыль в глаза.
– Кушайте, кушайте… – то и дело повторяет тётя Фая, не в силах усидеть на месте, хотя в маленькой гостиной с накрытым столом перемещаться весьма затруднительно. Её аж распирает от энергии, и, как я понимаю, от множества тем, которые ей хочется обсудить, причём все – одновременно!
От этого её говор получается обрывистым, неровным, а вместе со словечками из идиша и польского, я часто понимаю её с запозданием, либо не понимаю вовсе. Мама, раскрасневшаяся и помолодевшая, более чисто говорит на русском, но время от времени сбивается на язык своего детства.
Я ем, успевая только вертеть головой по сторонам, и (непроизвольно!) пытаясь расшифровывать разговоры.
Сперва был куриный бульон с фасолью и воспоминаниями о дедушке-раввине (здесь я чуть не подавился!), а потом, на второе, была фаршированная рыба, она же гефилте фиш, в качестве основного блюда, а приправой к ней разговоры о других родственниках, которые я, пытаясь переварить новость о дедушке-раввине (!), благополучно пропустил мимо ушей.
Закусок с десяток, и хочется попробовать не только форшмак, но и все остальные, и не от жадности, а от банального любопытства.
Всё очень вкусно, но разговоры, а более всего – попытки мысленно перевести их с идиша на нормальный, изрядно отвлекают от наслаждения пищей.
« – А какой теперь для меня – нормальный?! – мелькает странная мысль, – Идиш, иврит или русский?».
Да ещё и Лёвка отвлекает… Он нашел свободные уши в моём лице, и сейчас одновременно (!) рассказывает о своих делах, строит планы с моим участием на ближайшие несколько дней (успеть он хочет очень многое!), и влезает иногда в разговоры взрослых.
А женщины, перебрав воспоминания детства и родных, принялись хвастать успехами детей.
– … как Давид играет на скрипке, – закатывая глаза, говорила тётя Фая, – нет, вы должны это слышать! Жаль, что он сейчас в лагере!
Она завздыхала, и, будто, оправдываясь, сказала:
– Мальчику нужно немножко больше здоровья! Хотя конечно, там такие босяки! Это, я тебе скажу, ни разу не наш скаутский лагерь.
Мама, вздохнув ностальгически, покивала с мечтательной улыбкой.
« – Скауты? В СССР!?» – у меня появилось ещё больше вопросов к родителям…
– Лёва, конечно, тоже играет, – продолжила тем временем тётя Фая, – но я уже вижу, что мальчик будет инженером, а не музыкантом! Лёвочка, сы́ночек…
Сы́ночек послушно вставал, играл на скрипке, а мы все закатывали глаза и предрекали ему большое будущее в качестве инженера и музыканта разом, а если повезёт – то адвоката!
Сам же будущий гений всего и вся, спешно отнеся скрипку в комнату, шёпотом поведал мне, наклоняясь к самому уху, что он твёрдо решил стать военным, как Моше Даян! Но пока – тс-с… а то мама будет расстраиваться и делать нервы!
– А Моше… – не сразу соображаю, что речь идёт обо мне.
« – Моше, это я» – мысленно напоминаю себе, на время даже прекращая жевать. Нет, я не антисемит, но… бля, ещё и дедушка!
Есть разница, когда ты говоришь, что тебе всё равно, кто какой нации, а есть – когда ты говоришь то же самое, но не относишься к представителям нации титульной! А в стране хотя и декларируется равноправие, но судя по статьям и компании в прессе – не всем.
Задумавшись, не сразу понимаю, что мама хвастается моими успехами в науках и шахматах.
– … но драчлив! – она поджимает губы, – В кого только?
– Да уж есть в кого, – замечает тётя Фая, покосившись на отца, на что тот, усмехнувшись, только плечами пожал.
– Да уж… – соглашается мама, подпирая подбородок рукой, – есть!
– А Шломо? – не унимается тётя Фая, и они углубляются в воспоминания, и я понимаю, что родственники у меня боевитые! Мелькает упоминание еврейской самообороны, БУНДа36, Савинкова…
… а я сижу, пытаясь подобрать челюсть.
« – Нет, с одной стороны оно как бы да…»
Женщины начинают спорить, мешая слова, и я смутно понимаю, о чём вообще они говорят. Главное, чтоб я был здоров и не сел…
– … а о гоях пусть беспокоятся их матери! – подытоживает тётя Фая, и добавляет:
– Одна умная еврейская голова стоит сотни гойских!
« – Вот это да! – подбираю упавшую челюсть, – Вот это вишенка на торте! Хотя казалось бы…»
Выпав из разговора и погрузившись в себя, я принялся мысленно рассуждать, имеют ли евреи право быть шовинистами и националистами? Получается… если честно, то ничего не получается!
Если рассуждать логически, то евреи, ничем, в общем-то, не отличаясь от других народов, имеют полное право быть кем угодно, в том числе и мудаками… Оставаясь при этом, разумеется (в рамках своей религии), богоизбранным народом!
С одной стороны, имеют ли право представители нации, испытавшей ужас Холокоста, высказаться вот так шовинистически… или националистически? Никогда не был силён в определениях такого рода…
« – С другой стороны, – озадачился я, – если есть компания против еврейства со стороны официальных властей, то неизбежно появляются «мы» и «они». А иудеи, как ни крути, за многие века привыкли быть наособицу, и значит, есть какие-то, давным-давно выработанные алгоритмы на этот случай. Веками отработанные!
– Но и представителей Советской власти можно понять, – пытался рассуждать я, с чудовищным скрипом втискиваясь в шкуру партийного деятеля и пытаясь уловить ход их мыслей, – Народ, который не просто плохо поддаётся идеологическому контролю и пропаганде, но ещё и умеет выстраивать собственные идеологические структуры внутри любого государства, опасен для любой диктатуры! А фашистская это диктатура или диктатура пролетариата, не суть важно! Хотя…»
Начав оппонировать сам себе, в какой-то момент поймал себя на том, что если я помню о своём еврействе, то и думаю иначе! В голове такая каша, что попытавшись разобраться в ней, я запутался совершенно.
Слишком много здесь «с одной стороны», да «с другой стороны», и к тому же, ситуация выглядит по-разному, если смотреть на неё с философско-нравственной или отвлечённо-логической позиции.
« – Однако! – поразился я, – Понятно, что бытие определяет сознание, но чтоб настолько!? Ладно… подумаю об этом потом!»
Вернувшись в тварный мир, я обнаружил, что сижу, засунув в рот пустую вилку, и, по всей видимости, не одну минуту, потому как Лёвка (а кто ж ещё!), расшалившись, из накрахмаленных льняных салфеток, соорудил нечто вроде треуголки, и она сейчас у меня на голове!
– Н-да… тяжела ты, шапка Мономаха, – неуклюже пошутил я, осторожно сняв получившуюся конструкцию. Чувствуя себя предельно неловко (уши аж горят!), решаю довести ситуацию до абсурда, и, водрузив треуголку назад, засовываю руку за пазуху и принимаю надменный вид.
Мама, прежде старательно не глядевшая в мою сторону, не выдерживает первой, прыская совершенно по-девчоночьи, звонко и неудержимо. Потом басовито захохотал отец, вздёрнув голову вверх, и вытирая слёзы… Ему вторил дядя Боря, трясущий головой, и тётя Фая, прикрывшая лицо руками. Лёва же, пребывающий в необыкновенном восторге (шалость удалась!), чуть не задыхался от избытка чувств.
