Василий Панфилов
Чужой среди своих
– Задумался, – смущённо пожимаю плечами, – о нравственно-философских вопросах иудаизма.
– Ого… – сказала мама после короткого молчания, – быстро ты!
– Совсем как папа, – добавила она чуть погодя, ностальгически улыбаясь, – Он иногда также сидел… глубоко в мысли погружался!
– Ушёл в себя, вернусь не скоро… – пробормотал я, кусая губу.
– Ну совсем как твой дедушка! – умилилась мама, и я, вспомнив о дедушке-раввине (!), ещё сильнее прикусил губу…
– Один в один, – припечатала она, – вы даже похожи так, ну просто ужас! У нас, пока советские не пришли, фотография хранилась, с дедушкой в твоём возрасте. Одежда и причёска, конечно, другие, а так…
Выдержав поток несколько бессвязных воспоминаний мамы, и несколько оглушённый действительным или мнимым сходством с дедушкой, я покивал, и наконец, мама отстала от меня, переключившись на разговоры с тётей Фаей.
– Да иди ты… – зашипел я на Лёву, решившего повесить мне на уши какую-то бахрому.
– Сам иди, – весело ответил кузен, и некоторое время мы попихались локтями, не переходя, впрочем, некую грань, – Я думал, ты опять выключился из розетки!
– Сам ты… – огрызнулся я, – задумался вот просто.
– О чём? – осведомился Лёва, вполуха слушая разговоры взрослых.
– Да так… – неопределённо отозвался я, не желая вываливать на него поток неоформленных мыслей, – о разном!
Выбросив из головы всю эту муть, я привстал, выцеливая вилкой всякие вкусности, и, натащив себе на тарелку изрядную горку, принялся медленно, но неотвратимо, уничтожать еду.
« – Пока советские не пришли» – с некоторым запозданием дошло до меня, и жевать я стал несколько медленней. Отчасти – чтобы вот это вот всё улеглось в голове, а отчасти – потому что знаю уже, что такие вот застолья длятся часами.
« – Вроде как мама, по документам, уроженка Винницкой области, – припоминаю не без труда, – или губернии? Надо будет уточнить, мало ли… По документам мы вообще русские…»
– А ты действительно не знал? – наклонился ко мне Левка, будто прочитавший мысли, – Ну… что вы евреи?
– Да откуда… – пожимаю плечами, лихорадочно вспоминая, а точно ли не было у нас разговоров в семье? Да нет, вон как отец смутился!
– А… в бане? – ещё тише говорит он, покосившись на мать.
– А что в бане? – отвечаю вопросом на вопрос, – Есть и есть… полный комплект! Ну а чем отличается… вот честно, не задумывался и… хм, не приглядывался!
–Да и задумался бы… – нервно дёргаю плечами, – знаешь, сколько там, в посёлке, восточных людей? У-у! А сразу и не скажешь, кстати! Водку пьют не хуже других, и за столом всё подряд метут.
– По имени тоже не вдруг поймёшь, – вспоминаю поселкового знакомца, – Человека все Сашкой зовут, а оказывается, что он вовсе даже Саид!
– А… ну да, – и кузен наконец отстал от меня, удовлетворившись ответом.
Выдыхаю осторожно… и еда становится чуть вкусней. Не то чтобы я чего-то боюсь… но опасаюсь. До сих пор чувствую себя в этом времени и в этой стране, как разведчик-нелегал, заброшенный во вражескую державу, и боюсь, это надолго, если не навсегда…
Тем временем, мама с тётей Фаей, выпив по паре рюмок, слегка раскраснелись и изрядно расслабились. В разговоре их всё меньше русского языка, и всё больше идиша, и не то польского, не то украинского… а вернее всего, смеси этих языков с идишем. Суржик. Язык детства.
– Ма-ам… мама! – перебиваю их, – А вы про скаутов говорили… это вообще как?
– Скауты? – её взгляд затуманивается воспоминаниями, – Ну… это в буржуазных государствах, как у нас пионеры.
Угукаю, принимая упрощённое (пока хватит!) объяснения.
– Я ещё в Варшаве вступила в ряды еврейских скаутов, – ностальгически продолжила мама, и вздохнула.
– А когда вы к нам переехали, – перебила её тётя Фая, – во Львов, и в наш отряд записалась, помнишь?!
Они, перебивая друг друга, начали рассказывать – то смеясь, когда вспоминали весёлые детские проделки, то промокая глаза, когда вспоминали, что от товарищей по детским играм, по сути, никого не осталось.
Весь обратившись в слух, киваю, боясь пропустить хоть единое слово. Это ведь история… история моей семьи, и отныне – моего народа, разворачивающаяся на фоне огромной общей трагедии…
– А помнишь Шломо?! – наклонившись к маме, заговорщицким громким шёпотом спрашивает тётя Фая, лукаво кося глазами на моего отца, – Он так мило за тобой ухаживал…
– Цветы дарил, – завздыхала мама, – красивый мальчик был, и так смущался…
– Да, да… – в такт кивает тётя Фая, – В сорок восьмом… Лагеря прошёл, сбежал, в Сопротивлении воевал… помню, какой он ввалился тогда к нам – грязный, тощий, одни глаза остались! А ничего, уже через месяц на задания ходил…
– А в сорок восьмом убили, – меланхолически добавила она после короткой паузы, – за три дня до Войны за Независимость. Совсем молодой был! Араб, ножом сзади…
– Да, писали… – кусая губу, кивает мама, – Меня тогда, после письма из Израиля, на допрос вызывали, но обошлось. Хотя напугали здорово…
– Я тогда тоже письма писал… – задумчиво сказал отец, – молодой был, наивный! Ничего после фронта не боялся! Просил отпустить меня в Израиль, воевать за независимость страны. Ну и сел… как террорист и член сионистского подполья.
– Многие тогда сели, – задумчиво сказала тётя Фая, – даже если писем никому ни писали. А так… время такое было.
– Время!? – выпалила мать, сжимая кулаки, – Да не время, а люди! Люди делают времена!
Она, явно в сердцах, добавила несколько слов на идише, и, тут же покосившись на меня, сказала строго:
– Ты таких слов не запоминай! Не стоит их вообще употреблять!
– Есть такие люди, ради которых новые слова придумать нужно, – неожиданно сказал отец, как-то очень ловко крутанувший в руках столовый нож.
– Я даже знаю парочку таких, – хмыкнул дядя Боря.
– Парочку? – тётя Фая вскинула бровь, – Я думала, много больше! Ты иногда с работы приходишь такой, что мне жалко становится, что моя фамилия не Даль! За тобой записывать надо, для новой редакции!
– А ты как думаешь? – возмутился тот, отвечая вопросом на вопрос, – Когда нас снабжают по третьей категории37, а спрашивают так, будто у меня лично – первая!
Разговор перескочил на категории снабжения, и я не то чтобы не слышал раньше этих понятий… Но одно дело что-то отвлечённое, между делом, а взрослые ещё и отмахиваются раздражённо, бросив пару слов, которые, по их мнению всё объясняют, и другое – вот так, развёрнуто и обстоятельно.
– Погодите… – не выдержав, перебиваю дядю Борю через несколько минуть, – это как? Даже когда продукты есть и логистика позволяет, всё равно нельзя? Какого…
Покосившись на маму, не договариваю фразу.
– А вот так! – флегматично отозвался мужчина, – Плановая экономика, слышал?
– Слышал, – озадачиваюсь я, не вполне понимая, что он имеет в виду.
– Вот, – с усмешкой кивнул дядя Боря, – Они, наверху, тоже слышали… и думают, будто понимают, что это значит.
– Ага…
– Отдельные недостатки ничего не значат, – добавил отец, и я не сразу понял, что он кого-то цитирует, – Плановая экономика основана на базовых постулатах марксизма-ленинизма, а учение Маркса всесильно, потому что оно верно!
– Ого… – до меня наконец дошло, что здесь, в СССР, фундаментом всего и вся является идеология, сомневаться в которой просто нельзя. А экономика, да, наверное, и всё прочее, подгоняется, чтобы пусть криво, косо, но влезло в догматические рамки советской идеологии. Хорошо ли, плохо ли…
…неважно! Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!
Глава 15 Не «Мы», а «Они»
Незаметно опустела бутылочка пейсаховки, и разговоры взрослых, раскрасневшихся от алкоголя и чувств, стали куда как более откровенными и интересными. Нас с Лёвкой не гонят из-за стола, и лишь изредка, покосившись, приглушают голос или переходят на идиш, на немецкий и польский, а то и на какой-то Эзопов язык, полный иносказаний и недомолвок.
Все эти тайны, по большому счёту, не стоят выеденного яйца. Воспоминания юности, работа, родственники… Разговоры рваные, обрывистые, с одной темы на другую взрослые переключаются, будто нажали кнопку на пульте, и так же легко перескакивают назад.
Весёлые смешки, которыми сопровождаются воспоминания детства, сменяются прикушенной губой или влажными глазами, потому что их товарищи по детским играм и проказам, как и большая часть родни, сгинула, как и не было! Это не блокадный дневник Тани Савичевой, но… страшно.
Пропавшие без вести при эвакуации и отступлении, убитые при погромах, сгинувшие в концлагерях, закончившие жизнь на виселицах с табличкой «Еврей и партизан» на груди, поймавшие пулю, шагнув из окопа навстречу накатывающейся волне в фельдграу, умершие от болезней и голода…
Десятки имён. Не посторонних людей, а дедушек, бабушек, кузенов…
Озноб по коже. Наша семья, да и евреи в целом, в этом не уникальны, но легче от этого не становится.
Понимание, почему евреи так вцепились в Израиль, в собственное государство, пропитывает меня. Страна, которая будет отстаивать (и отстаивает!) интересы твоего народа.
Моего…
Вечер встречи, вечер воспоминаний, каким-то странным образом похож на склеенную из кусочков старую киноленту. То пропадает звук, то вообще ничего не видно и не слышно, то какой-то кадр задерживается на экране несколько минут, и невольно врезается в память.
– Не слишком об этом распространяйся, хорошо? – в какой-то момент негромко просит меня мама, – Ничего такого в этом нет, но…
– Понимаю, – перебиваю, видя, как она мучительно пытается подобрать аргументы, – всё понимаю.
– Хорошо… – выдыхает она и гладит меня по голове, – А позже мы поговорим, обязательно поговорим! Обещаю…
… и снова – разговоры, разговоры…
Мелькают имена, даты и географические названия. Это не эпическое полотно, разворачивающееся специально для нас, а старый кинофильм, записи в небрежно перелистываемом блокноте.
Мельком, очень походя, как о чём-то несущественном, упоминается о том, что мама была в концлагере.
– … облава, а у меня листовка подобранная! Ну и… – она замолкла, подперев подбородок ладошкой.
– Бургомистра тогда у вас взорвали, – со знанием дела кивает тётя Фая, подхватывая с тарелки ниточку капусты, – вот немцы и зверствовали. Одного бургомистра партизаны убили, притом не самого плохого, а народу тогда похватали – ужас!
– Да, – выдохнула мама, – зверствовали… я меньше чем через сутки в товарном вагоне была, в Германию ехала. Благо, еврейку во мне никто так и не заподозрил, и в концлагере я недолго побыла, через неделю уже на ферме работала. А там ничего… в коровнике спали, с телятами. Тепло…
… и снова – советские. Аннексия. Не «Мы», а «Они».
Странно? Да нет… мама и тётя Фая были гражданами другой страны, а их, не спрашивая, освободили. Присоединили.
А потом кого как… дядя Борух, как буржуазный элемент, отправился на одну из Комсомольских строек. На перевоспитание, как ЗК.
Там он и перевоспитывался до сорок седьмого года, а после, в сорок восьмом, отправился на пять лет в Среднюю Азию, где и познакомился с будущей женой, жившей там в ссылке.
Маму, вместе с родителями, сперва уплотнили, потом выселили, а потом её отправили в Винницкую область, в детдом. Подальше, так сказать, от религиозного мракобесия. Религия яд, береги ребят!
А родителей, как буржуазных, националистических и религиозных элементов разом, посадили… При Советах посадили, а при немцах – расстреляли .
– Помалкивайте, ладно? – просит нас тётя Фая, и тут же, глянув на ходики, экспрессивно всплёскивает руками.
– Ой-вэй! – а эмоций-то…
– Фая? – дядя Боря, встревоженный, тут же повернулся к ней, готовый… вообще готовый, ко всему.
Меня аж в сердце кольнуло… неспроста такая реакция, она ж годами нарабатывается, и не только от любви к супруге…
« – Лагеря, – приходит понимание, – они ж или в лагере познакомились, или сразу после, когда среди ссыльных и бывших ЗК жили. А народ там ох какой разный… да и скотские условия своё накладывают»
– Скоро люди с работы приходить начнут, – объяснила она понятное всем, кроме меня, виновато погладив супруга по плечу.
– А… да, действительно, – успокоился дядя Боря, на миг прижавшись щекой к её руке.
– Мальчики, помогайте! – весело скомандовала тётя Фая, подхватываясь из-за стола и собирая тарелки, – Ханна…
Она бросила несколько слов на идише, на что мама, кивнув понятливо, начала с охотой помогать.
– Сидите! – тётя Фая замахала руками на мужчин, начавших было вставать, – Вы два слона в посудной лавке!
Собственно, и наша с Лёвкой помощь в общем-то не нужна женщинам, но навести суету мы помогли! Бегая туда-сюда с блюдцами, блюдечками, чашками и салатницами, сталкиваясь то и дело в проходах, мы почувствовали себя нужными, а я слегка отошёл. А то очень уж настроение у меня было… своеобразное.
Очень странное чувство, когда ты одновременно – наследник победителей в обеих жизнях, и в то же время «Они», а не «Мы». Голова кружится… и если бы не эта суета, я бы, наверное, снова завис…
« – Кстати, надо будет разобраться с этим чёртовым зависанием» – делаю себе мысленную пометочку, и тут же вспоминаю, что интернета нет, и работа с информацией, работа с источниками, в этом времени куда как сложнее…
« – А в этой стране ещё и дурнее» – расстраиваюсь я, вспоминая о паранойе и охранительстве, растущих на обильно унавоженной почве СССР, подобно грибнице. Настроение портится ненадолго, но праздничная суета и разговоры родных быстро возвращают мне нормальное расположение духа.
Чуть погодя мама принялась мыть посуду, а тётя Фая разбирать со стола, или вернее – накрывать его заново. Попроще.
Мама, переговорив с отцом, выложила на стол снедь, взятую нами из посёлка, и тётя Фая приняла это с благодарностью. Ну и правильно… без холодильников, по летней жаре, какой-то шанс имеют разве только варёные яйца и тёть Зинины шанежки со сгущёнкой и изюмом – плотные, ни разу не сдобные, по консистенции ближе к пряникам, которые та пекла на две недели вперёд, и которые, кажется, могут храниться много дольше.
– Давайте ведро вынесу, – подхватился я, – пока на пол не заплескалось. Куда его?
– Я покажу! – подскочил застоявшийся Лёва, – Пошли! Заодно и свежей принесём!
– Сейчас гости пойдут, – деловито сообщил он, спускаясь по лестнице, и, шаля, пытаясь на ходу составить из их скрипа какое-то подобие мелодии. Получалось так себе, и его прыжки со скрипом терзали мой слух и нервы соседей, но Лёва не сдавался, показывая не только упорство, но и немалый опыт.
– Здрасте, дядь Саш! – сделав длинный прыжок с последней ступеньки навстречу солнцу, лету и свободе, поздоровался кузен с немолодым жилистым мужиком, подходящим к подъезду, – Это Мишка! Сын маминой двоюродной сестры, они два часа как приехали!
– Гости, значит… – заинтересованно и несколько неопределённо отозвался тот, зашарив по мне глазами и доставая папиросы.
– Да! – закивал Боря, – Вы заходите! Мама с отцом очень рады будут!
– Рады, говоришь? – протянул он, чиркая спичками и прикуривая.
– Конечно! – убеждённо (и почти искренне) отозвался кузен, – Ну… мы пошли, дядь Саш? Ведро вот выплеснуть надо, и свежей воды набрать!
– Ну идите, идите… – отпустил нас сосед, и у меня сложилось впечатление, что «отпустил» здесь ничуть не формальность! Такое в нём чувствуется… жёсткое, аж пробирает. Хотя по внешности – ну ничего особенного, на пучок пятачок.
– Неплохой мужик, – понизив голос, охарактеризовал его Лёва, едва мы отошли подальше, – не вредный.
Вернувшись в квартиру несколько минут спустя, мы застали там дядю Сашу с папиросой во рту, рюмкой в правой руке, и бутербродом – в левой. Он, очевидно, уже успел тяпнуть, и сейчас настроен благодушно и предвкушающе.
– А-а… огольцы! – вздыбливая вверх щетинистые усы, заулыбался он, увидев нас в дверях, – Как же, слышал!
Выдохнув, он закинул рюмку в рот, сдвинув папиросу в угол рта, и, не став, закусывать, блаженно втянул воздух.
– Ох и хороша… – сипловато протянул мужик, затягиваясь и выпуская дым через ноздри, – Умеете же вы устроиться!
От его слов, сказанных вполне благодушно, повеяло чем-то этаким… с душком.
– Не успел приехать, а шороху навёл! – переключился он на меня.
– Ну так есть в кого, – вздохнула мама, присаживаясь на краешек стула и складывая руки на коленях.
– Да? – дядя Саша перевёл взгляд на отца и несколько секунд они играли в гляделки.
– Сталинград? – неожиданно осведомился сосед, перервав неловкое молчание.
– Кёнигсберг, – отозвался отец, будто дав отзыв на пароль, – штурмовая инженерно-сапёрная бригада, два года себе приписал.
– Уважаю… – серьёзно сказал мужик, и атмосфера почти неуловимо, но изменилась.
– Действительно… – переведя на меня взгляд, скривил рот дядя Саша, – есть в кого!
– Да ты закусывай! – тётя Фая живо переключила внимание на прозу жизни, – А то сидишь, как не родной!
– Действительно, – весело хмыкнул мужик, – чего это я…
Посидев так несколько минут, он ушёл к себе, ещё раз на прощание пожав руку отцу и подмигнув мне.
– Есть в кого, – снова повторил он, – Есть! Всё бы у вас такие…
– Ну, вот и хорошо… – непонятно сказала тётя Фая, обмахивая полотенцем, – уже легче!
Дверь закрывать мы не стали, и буквально через минуту в квартиру заглянул чернявый, уже нетрезвый мужичок.
– Боря! Фая! – громогласно возопил он, – Родня приехала? Рад, очень рад… Фатих, очень приятно…
Несмотря на имя, ничего восточного в нём не чувствовалось, даже чернявость какая-то среднерусская. Он, очень уверенно угнездившись на табурете, принялся, не чураясь, выпивать и закусывать, травя байки и донимая бестактными вопросами.
– Соседи? – в дверь протиснулась немолодая полная женщина с картонной коробкой в руках, – Я слышала, к вам родственники приехали? А я вот…
Она протянула тёте Фае коробку, и пояснила:
– В магазине выкинули! Заведующая каким-то чудом в области перехватила! По одному в руки давали, но мне Гришка уже сказал, что к вам родня приехала, ну я Зинке и объяснила, что для вас…
– Ой, Фирочка… – всплеснула руками тётя Фая, – какой ты молодец! Ханна, Шимон, знакомьтесь… а это Моше…
– Очень приятно, – бормочу я, кивая новой знакомой, пытаясь найти в ней хоть что-то еврейское, кроме имени, и не находя решительно ничего! Впрочем, и мама никак… вот совсем никак не похожа на иудейку, хотя казалось бы…
– Люда! – тётя Фая повернула голову к маме и заговорила, будто боясь, что её перебьют, – Запиши для Фиры рецепт той рыбы, ладно?
– Ваня, Миша… пойдёмте в гостиную, – громко сказала она, – а то Фатих там совсем заскучал!
« – Ага…» – озадаченно отмечаю я, не зная даже, как реагировать на такое.
В коробке оказался торт, и нам всем досталось по маленькому, я бы даже сказал – символическому кусочку.
– Ещё много гостей будет, – пояснила хозяйка дома, пока я размазывал ложечкой по блюдцу свой кусок, пытаясь уловить тот самый, знаменитый советский вкус, и не находя решительно ничего .
Дверь так и осталась открытой, и вскоре квартира стала напоминать площадку перед лифтом в многоквартирном доме. Люди приходят, уходят, интересуются, задают одни и те же вопросы…
Мужчины все, без исключения, закуривают, и курят одну за другой, так что табачный дым не успевает выветриваться. Некоторые, причастившись и сходив домой, поужинать как следует и переодеться в домашнее, возвращаются за компанией и настроением.
Не могу даже понять, сколько же их?! Кто-то заходит, кто-то выходит… один из гостей неизменно донимает вопросами меня, интересуясь учёбой, и не хулиган ли я?
Мужчины то и дело выходят на улицу – покурить. Не вполне понимаю этот момент, потому как они и в квартире курят, ничуть не стесняясь. Ну да наверное, это что-то из местных особенностей, которые нужно принимать, а не понимать.
Женщины, забежав на минуточку, щебечут с тётей Фаей и «Людочкой», сообщают мне, что я «Совсем жених», и что Лёва «стал совсем большой» и убегают, обещая принести что-то особенное.
« – Терпи» – шепчет мама одними губами, поймав мой выразительный взгляд. А, ну да… местный этикет! Меня необходимо представить всему здешнему бомонду, не пропустив никого.
Нам это ничуть не нужно, а вот для Горовицев важно. Они здесь живут и пока не намерены никуда переезжать.
Соответственно, это важно и для мамы, поэтому мы с отцом улыбаемся, жмём руки и говорим, что нам очень… очень приятно!
– … для Верочки, возьми для Верочки! – тётя Фая пихает судок в руки очередной гостье, – Специально для неё делала! Я ж помню, как она мою курочку любит!
Сколько в этом игры, а сколько искренности, сказать, наверное, не возьмётся и она сама…
– … ну-ка, малой, подь сюды! – подзывает меня один из гостей, оседлавший стул совершенно по-ковбойски, – Как ты там этих… покажь давай!
Я, уже ничуть не удивляясь, показываю, как именно и кого…
– А… – дилетантски, но ничего, сойдёт! – резюмирует тот, продемонстрировав оттопыренной нижней губой с налипшей на неё папиросой своё экспертное мнение, – Но ты в другой раз вот так…
Зацепив меня за ворот рубашки и дыша в лицо сложной, очень невкусной смесью запахов, он показывает, как именно мне надо действовать, если вдруг что.
– Да, – киваю я, следя за папиросой, летающей иногда в опасной близости от моего лица, – понял, а как же!
Высвободившись, спешно смываюсь – это не первый тренер за сегодня, и как они меня достали…
Женщины хлопочут, успевая принимать гостей, возиться с едой, мыть посуду, делиться рецептами и сплетничать. Никакого идиша, боже упаси! И уже тем более никаких лишних разговоров… они даже будто протрезвели…
– Ведро надо вынести, – негромко сообщает мама.
– Ага! – тут же подхватывается Боря, и я провожаю его с завистью.
– Не хулиганишь? – интересуется очередная тётушка.
– Шалопай… – вздохнув, отвечает за меня мама, – весь в отца! Но учится отлично, этого не отнять!
– Ну это понятно… – кивает тетушка с химической завивкой и перхотью, снегом лежащей на полных плечах, – когда ж у вас, евреев, иначе было!
Застолье начало выплёскиваться на улицу, и уже вытаскиваются из сараев козлы, доски и старые двери, а женщины, напоминая цепочку муравьёв с добычей, снуют с кастрюльками, тарелками, судками и авоськами. Знакомо…
– Витька-а… – слышится пронзительный, надорванный женский голос, – да чёрт полосатый, где же ты?! Уже нажрался? Нет? Ну смотри у меня! Возьми авоську и сходи в хлебный, там…
… и это знакомо.
– В шахматы, эт хорошо, – уцепившись за мою рубаху, глубокомысленно замечает один из гостей, неказистый мужичонка в клетчатой рубахе, крепко пахнущий потом и табаком, – я тож в школе играл, когда эт… в октябрятах… Эндшпиль знаешь?
Признавшись ему, что знаю эндшпиль, и что почти никогда не ошибаюсь, когда хожу конём, вывернулся и удрал, оставив его с отцом и дядей Борей.
– Чёрт…
– Не ругайся! – мама для острастки шлёпнула меня полотенцем, – А то что люди о тебе подумают!?
В последний момент перекрыл частоколом плотно стиснутых зубов своё мнение о людях вообще и этих конкретных в частности, но мама, по-видимому, уловила что-то этакое…
– Нехорошо? – беспокойно спросила она.
– Ну… так, – неопределённо пожимаю плечами, – курят же все беспрерывно, и вопросы эти…
« – А ещё запахи» – додумываю я, но об этом не могу, да наверное, и не буду, говорить даже с родителями. Бессмысленно…
Ежедневное мытьё большинством воспринимается как странная блажь, и, с учётом бытовых условий, я не могу их за это осуждать. Да собственно, это самое большинство просто не знает, что может быть – иначе!
Баня раз в неделю, вечером ноги помыть, иногда, если жарко или на танцы собрался, подмышками сполоснуться. Многие, даже молодые, и зубы-то чистят не каждый день, не считая это за грех!
Здесь, в маленькой, плохо проветривающейся квартире, это ощущается куда как явственней, чем во дворе барака…
– Мы же ещё и с дороги, – пробормотала мама, кусая губу и с некоторой тревогой поглядывая на меня, – Устал?
Пожимаю плечами, не зная даже, как ответить на такой вопрос.
– Пусть мальчики погуляют, – влезла тётя Фая, – они не цирковые пуделя, чтобы пьяных развлекать! Хватит! Всем соседям представлены, и довольно!
– Я с Мишей? – просунулся в кухню кузен, горящий желанием вырваться на волю. Свободолюбивая еврейская кровь кипит в нём, призывая к чему-нибудь р-революционному, или хотя бы – к разучиванию приёмчиков!
А ещё ведь надо похвастаться перед приятелями двоюродным братом, который (я, то бишь) ух какой! Чтоб знали, и вообще!
Лёвка всё это уже многажды озвучил, и честно говоря, даже утомил немного, а ему – ничего, как только что проснулся! Свеж и бодр! Он аж подпрыгивает от нетерпения и распирающей его энергии, а меня, натурально, немножечко мутит.
– Погодите, – остановила его тётя Фая, – вы же к мальчишкам пойдёте?
– Ну… да, – осторожно отозвался Лёвка, напомнив мне стоящего у норы сурка, почуявшего вдруг опасность, – к своим!
– Сейчас тогда я немного соберу… – она засуетилась, и буквально через минуту, всучив сыну большой бумажный пакет, в котором навалом были пряники, печенья и карамельки без обёртки, а мне – несколько липких бутылок ситро, выставила на улицу.
– Далеко не уходите! – прокричала тётя Фая нам вслед, – Узнаю, уши надеру!
– Она может, – констатировал кузен, уже засунувший в рот несколько карамелек разом, – Она в школе работает, гардеробщицей и уборщицей, так знаешь, любого старшеклассника, если что – за ухо! Да что старшеклассника! Один там пришёл… на родительское собрание, пьяный. Так она знаешь что? За ухо его! Как-то хитро, что и вырвешься! Этот поц маму то ли толкнуть, то ли ударить хотел, а не вышло! Цап, и за ухо!
– Держала так… – захихикал он, вспоминая приятное, – пока милиция не приехала. На весь города слава!
– Ну а потом, – хищно усмехнулся он, – папа с ним поговорил…
– Зато сейчас, наверное, в школу пьяными не приходят, – предположил я.
– Ну ты вообще… – искренне удивился кузен, – как это не приходят? Приходят, конечно! Но так… по струнке! Дышат через раз!
– Ну что, пошли? – перескочил он, забегая вперёд и останавливаясь передо мной, – У нас хорошая компания! Даже девчонки не задаваки!
– Пошли, – соглашаюсь без особой охоты. Мне бы сейчас вздремнуть… в самом деле, устал я с дороги.
– Да! – притормозил я, – У тебе ещё здесь враги есть?
– А зачем… – начал было он, – А-а… понял. Нет, никого. Я ж говорю, у нас хорошая компания. С другими, бывает, и дерёмся, но так… не всерьёз.
Лёвкину компанию не пришлось долго искать. Какой-то мелкий шкет, лет девяти на вид, со скучающим видом опирающийся спиной на разлапистое дерево и изучающий содержимое носа, при виде нас встрепенулся, прервав геологические изыскания, и нырнул за сараи с криком «Вышел!»
Почти тут же навстречу нам высыпала разновозрастная ватага мальчишек и девчонок, лет примерно от восьми-девяти до четырнадцати. Пылая любопытством и гостеприимством, они окружили нас.
Девочки, не тушуясь, тут же принялись строить мне глазки, хихикать и задавать, перебивая самих же себя, десятки вопросов.
– Лариса, – суёт мне сложенную лодочкой ладошку беленькая до прозрачности девчонка, – я в 5 Б учусь, а ещё в Доме Пионеров в двух кружках занимаюсь – шитьём и танцами! А тебя я знаю, ты Миша!
– Это моя дочка… – какая-то малявка лет шести – очевидно, младшая сестра одного из членов компании, суёт мне свою куклу в самодельном платье, – её Настя зовут!
– Вилена, ну сколько раз… – не договорив, плотная девчонка лет тринадцати, подхватив подмышки младшую сестру, унесла её, одарив меня извиняющимся взглядом.
– … ты почему от бабушки опять сбежала? – донеслось до меня удаляющееся.
– Виктория, – некрасивая, носатая и очень властная девочка лет двенадцати, с близко посажеными глазами и ногами потомственного кавалериста, протянула мне руку и с силой встряхнула.
– Да вечно ты… – такой же носатый парень, старше сестры на год-два, оттёр её и протянул руку, – Привет, тёзка! Рад знакомству!
Пожимая руки и отвечая на летящие со всех сторон вопросы, я ощутил себя членом правительственной делегации в диковатой, но несомненно дружелюбной африканской стране.
– … я член совета пионерских дружин, – втолковывает мне полноватая девочка в очках, в которой уже сейчас можно опознать личинку будущей общественницы, – и ты должен пообещать мне, что…
– Да погоди ты! – отпихивает её один из парней, – Вечно ты всех запрячь пытаешься! Человек только что приехал, и вообще… покажешь приёмчики?
Не отпуская мою руку, он просительно заглядывает в лицо.
« – Как здесь всё… живенько» – с некоторой оторопью думаю я, только сейчас понимая, что из моей памяти выпал изрядный кусок, и как я оказался за сараями – убейте, не вспомню!
Постепенно всё немного успокоилось, и мы, рассевшись на лавочке, брёвнышках и на корточках, привалившись спинами к деревьям и сараям, начали общаться более-менее нормально. Бутылки с ситро, пряники и конфеты уже пошли по рукам, а как и кому я отдавал бутылки…
« – Другая субкультура, – констатирую, пытаясь оттереть носовым платком липкие руки и вспоминая посёлок, – хотя казалось бы! Какие непосредственные! Но… такие, наверное, они и должны быть. Дети! У нас, в посёлке, где каждый второй бывший ЗК, очень уж много отголосков лагерной… хм, культуры. Если начать разбирать, то ведь совсем иное отношение к словам и вообще…»
Что именно «вообще», додумать мне не дали, сунув в руки бутылку с ситро. Бросив короткий взгляд на горлышко бутылки, к которому прилипла крошка, и на липкий отпечаток детской ладони на стекле, я передал её дальше.
– Чево ты? – удивился мальчишка, сидящий от меня по левую руку, – Это, что ли?
Он рукавом рубашки оттёр горлышко и снова протяну мне бутылку.
– Да нет… наелся и напился уже, – снова отказываюсь я, – только что из-за стола.
– Даю сюда! – потребовал кузен, захватывая бутылку, – У меня на такое место всегда найдётся!
– Да уж, чёрная дыра вместо желудка, – едко прокомментировала носатая Виктория, аккуратно грызущая печенье ровненькими мышиными зубками.
– Точно! – ничуть не обиделся Лёвка, делая глоток. Я, чтобы вовсе уж не выделяться в компании, взял одну карамельку и положил за щёку.
– Зря, – прочавкал пряником сосед слева, – вкусно! Мамка с зарплаты и аванса всегда по бутылке ситро покупает, а ещё – карамелек полкило, и пряников!
– Ну так я о чём? – согласился с ним кузен, – Праздник же!
Девочки напротив, сидящие на низенькой лавочке, хихикая о чём-то с подружками и лукаво поглядывая на меня, едят аккуратно.
– Мама в том году на всю премию конфет и пряников накупила! – слышу продолжение, и разговор как очень плавно перетекает на то, что из вкусного и сладкого в магазинах есть, и а чего нет, и кто что ел. А потом на цены, и, косвенно – на зарплаты, и выходит – грустно …
Но грустно – мне, привыкшему жить иначе. А местные, сроднившиеся с бараками и сортирами во дворах, с Железным Занавесом не только на границах страны, но и в головах, просто не знают, что можно – иначе. Для них это априори – лучшая страна на свете!
