Василий Панфилов
Чужой среди своих
– Известное дело, – не сразу отозвалась зелёная жакетка, – жиды! Небось праздник какой у них, вот кровь христианская для мацы и понадобилась.
– Праздник… – задумалась первая, пожевав дряблыми губами, в церкву надо зайти, свечку поставить. Давно, грешная, не была…
Она мелко перекрестилась, и вторая, будто подхватив вирус, закрестилась тоже.
Я недобро глянул на бабок, борясь с желанием сказать… ну хоть что-нибудь!
– Ишь, пялится! – тут же отреагировала первая, благообразная.
– Известное дело, – авторитетно отозвалась товарка в зелёном, широко перекрестив нас, – Честной крест Господень для их как огонь!
– Не обращай внимания, – равнодушно сказал Лёва, потянув меня от подъезда, и я, несколько выведенный из строя этим равнодушием, и, кажется, привычкой к подобным словам, послушно последовал за ним.
За сараями уже несколько человек из Лёвкиной компании. Вика с братом, двое мелких, лет по девять, насупленных мальчишек с неизбежными в таком возрасте ссадинами на коленках и локтях, и беленькая, полупрозрачная девочка лет десяти-одиннадцати, с покрасневшими глазами и носиком. Негромко поприветствовав друг друга, уселись рядом и замолчали.
Вот надо что-то сказать… хотя бы для того, чтобы разбавить эту сгустившуюся атмосферу безысходности и уныния. Да и нужно двинуть в массы правильную версию произошедшего, не мешало бы… Но с чего начать?!
Потихонечку разговорились, роняя по одному-два слова, и, медленно, мы начали проговаривать вчерашнюю ситуацию, не касаясь, будто сговорившись, утонувшего мальчика. Всё как-то мучительно, вокруг да около…
Постепенно подтянулись и все остальные из компании, рассевшись на лавочках и брёвнах нахохлившимися воробьями. Но, впрочем, разговоры пошли чуть живей, и я, пользуясь случаем, вбросил в массы, почему именно Лёвка считает себя виноватым, и версия эта, к великому моему облегчению, не вызвала у ребят какого-то внутреннего протеста.
Напротив, его начали утешать и сочувствовать.
– Я вот тоже… – шмыгнул носом один из мелких, – если бы раньше внимание обратил, что Лёха долго не выныривает…
Не договорив, он зашмыгал вовсе уж отчаянно и подозрительно, но справился, не заплакав и не засопливившись.
– Да… – глухо сказал тёзка, – мама постоянно нам твердит – не балуйтесь на воде, не балуйтесь! А вчера так полотенцем…
– Ага, – вздохнула его сестра, – лупит и сама плачет, плачет и лупит… а потом села прямо на пол, и ну реветь! В голос! Ну и мы…
– Я вчера так плакала, что два раза за ужином подавилась, – мрачно добавила беленькая девочка, – Чуть не задохнулась! Я и есть не хотела, но бабушка…
Она так дёрнула плечиком, что и без слов стало ясно, что бабушка там – домашний тиран, что, собственно, в этом времени воспринимается скорее как норма.
– Ага… – озадачился я, и в голове закрутилось что-то очень и очень важное… – Чуть не задохнулась, говоришь?
Хмыкнув смущённо, та пожала плечами, и разговор начал было сворачивать куда-то в сторону. А вот хрена…
– Лёвка! – скомандовал я, – Ну-ка встань!
Хмуро покосившись на меня, кузен встал, а я, будто обретя крылья, забегал вокруг, подбирая нужные слова и интонации.
– В посёлке один ссыльный показывал, – обойдя Лёву сзади, поясняю на ходу, – Если задыхается человек, если подавился чем-то, то не по спине надо, а вот так…
Лёва пыхтит, но послушно изображает из себя медицинский манекен, на котором я демонстрирую метод Геймлиха .
– Как? – заинтересовался тёзка, – Покажи! А то отец с работы когда приходит, вечно давится…
– Балда! – констатировала Вика, отвесив брату звучный подзытыльник, и уже для нас пояснила:
– У отца горло повреждено. На фронте сперва, осколком, а потом, в сорок седьмом, уголовники чуть не убили, в…
Договаривать она не стала, осёкшись, и я мысленно договорил за неё « – В лагере…»
– Он всё время на работе задерживается, – продолжила она, – усталый приходит, иногда в девять вечера.
– В автобусном парке работает, слесарем, – влез тёзка, – Автобусов мало, деталей не достать, а эксплуатируют их – в хвост и в гриву! Давай-давай!
– Ну да, – кивнула его сестра, – и спрашивают… А у папы горло. Ему медленно есть надо, и аккуратно, а у него глаза прямо за столом закрываются!
– Так что давай… – она не договорила, и я начал показывать, объясняя всё подробно.
– Ух… – выдохнул тёзка, распрямляясь, – так не только еду, но и лёгкие выплюнешь!
– Это так кажется, – уверенно ответил я, – Проверенный метод.
– А почему тогда нас не учат? – засомневалась беленькая девочка, – Спасение на водах все знают, а это ведь тоже важно!
– Балда, – негромко сказал Вика, закатывая глаза, и наклонившись к ней, зашептала.
– … ссыльный, – смог разобрать я, – мало ли, кто…
– А-а… – «поняла» беленькая Алёнка, – ясно! Но…
– Балда, – ещё раз повторила Вика, и подруга замолкла, нахмурившись. Ясно, что она подбирает какие-то аргументы, но…
… ясно и то, что в СССР даже дети в возрасте десяти-одиннадцати лет понимают, что иногда лучше – молчать!
– Участковый! – сдавленно прошипел выскочивший из-за сараев Вовчик, на ходу застёгивая пуговицу на штанах, – Сюда идёт!
– А, вот вы где… – сказал вчерашний милиционер, несколько вымученно улыбаясь.
– Здрасьте, дядь Петь! – вразнобой загомонили мы, и, поскольку участковый решил присесть, задвигались, освобождая ему место на бревне.
– Здравствуйте, дети, – несколько запоздало поздоровался он, щуря набрякшие глаза и доставая портсигар. Прикурив, он помолчал, сделав несколько затяжек, а после прочитал нам короткую и достаточно казённую лекцию о безопасности, и о том, что старших нужно слушаться!
От участкового пахнет табаком, алкоголем, «Тройным» одеколоном, сапожной ваксой, по́том и чем-то неуловимо, но явственно казённым, проявляющимся у всякого служивого, с корнями вросшего в Систему и не мыслящему себя вне её. Запах этот, будто вплетённый в ауру человека, причастного Власти, обволакивает нас с сигаретным дымом, приводя к покорности и послушанию.
Докурив, он помолчал, встал, щелчком пальцев выкинул окурок в лопухи, одёрнул китель и пошёл прочь, поскрипывая сапогами. Уже почти повернув за сараи, участковый остановился, и, развернувшись к нам вполоборота, сказал, будто вспомнив о чём-то не слишком значительном…
– Да! У него не было воды в лёгких. Сердце.
Вместо эпилога…
Проснулся я незадолго до рассвета и некоторое время лежал без сна, прислушиваясь к ровному сопению Лёвки. Заснуть, наверное, уже не удастся… а поглядев на часы, я понял, что оно, пожалуй, и ни к чему!
Зевая в ладонь, я встал, нашарил ногами тапки и прошёл на кухню, где, уперевшись лбом в оконное стекло, некоторое время смотрел, как сквозь темноту ночи начинают проступать первые признаки рассвета. Ощутив позывы в мочевом пузыре, покосился было на прикрытое крышкой поганое ведро, приготовленное для таких случаев, но побрезговал, решив, что от меня не убудет прогуляться полсотни метров.
Вернувшись, застал на кухне отца, задумчиво стоящего у окна, и, не удержавшись, подошёл к нему, боднув головой в плечо. Он хмыкнул и обхватил меня рукой, и некоторое время мы молча стояли, вместе встречая рассвет.
На вокзале нам нужно быть достаточно рано, поскольку поезда, идущие на Москву, проезжают через райцентр не слишком часто, и, вдобавок, с билетами есть какие-то сложности. Нужно успеть не то купить билеты, не то подтвердить бронь, и, вроде как, есть ряд сложностей, из-за которых мы выдвигаемся на вокзал сильно загодя, и притом не одни, а имея группу поддержки.
Все вещи уже собраны с вечера и стоят, мешаясь в крохотной квартирке. Скоро начнётся суета и суматоха, но сейчас у нас есть время для разговора…
– Раввин, значит, – сказал я, начиная разговор. Хмыкнув ещё раз, отец взял было папиросы, лежащие на подоконнике, но, помедлив, положил их обратно, занявшись кофе.
– На тебя делать? – не поворачиваясь, поинтересовался он.
– Делай, – согласился я, и вскоре по кухне поплыл запах кофе. Мы молчали…
– Раввин, – сказал он и вздохнул, закусив верхнюю губу, снова замолкая.
– Но об этом ты у матери спросишь, – добавил он, – а мы… Всё ещё сложней.
Он замолк, разливая кофе по чашкам, а я, хотя и распираемый от любопытства, молчу.
– Раввин, – повторил отец, невидящим глазом уставившись в окно, – А папа моей мамы, мой дедушка – банкир…
– Ага, – озадаченно сказал я, просто чтобы нарушить эту тишину.
– Мама в Революцию пошла, – неожиданно сказал он, – Сперва еврейская самооборона, потом БУНД, а потом, в семнадцатом, к меньшевикам примкнула. Н-да…
– С Троцким знакома была, – ностальгически сказал отец, делая глоток, – Да и… со всеми, в общем. Ну и…
Усмехнувшись криво, он дёрнул плечом, а я, открыв было рот, закрыл его обратно, не находя слов. В голове – пусто, аж до звона! Историю тех лет я знаю неважно, но об антагонизме большевиков и троцкистов наслышан.
Да и с меньшевиками, кажется… и с БУНДом, и… собственно, со всеми! Хм, а ещё и между своими…
– И… – начал я каркающим голосом, собравшись с разбегающимися мыслями, – сильно она… ну, в Революции? Участвовала?
– Да нет, – вздыхая, ответил отец, – совсем нет. Так… восторженная девочка. Семнадцать ей было, какое-то там серьёзно! Но красивая, да… Не единственная наследница, но…
Пытаюсь собраться с мыслями, но выходит плохо.
– Везде вхожа была, сам понимаешь, – отставляя чашку, вздохнул отец, – Сотни, тысячи знакомых… Большевики, меньшевики, эсеры, анархисты! Все!
– Понимаю… – сдавленно ответил я после короткого молчания.
Отец на это утверждение только усмехнулся невесело, но промолчал, по-прежнему глядя в окно.
– А… дедушка? – сдавленно поинтересовался я, смутно понимая, что и с ним может быть не всё так просто.
– Дедушка? – переспросил отец, старательно глядя в сторону. Киваю зачем-то, будто он может увидеть меня, но папа молчит, и, держа в руке уже остывшую чашку кофе, всё также смотрит в окно.
– Дедушка… – вздохнул он, – мой папа в КОМИНТЕРНе работал, н-да… Немец.
– Кха… – закашлялся я, а отец, всё так же отвернувшись, рассказывал об офицере кайзеровской армии, потомке знатного прусского рода, который, вопреки всему, проникся социалистическими идеями…
– Это мы, значит… с титулом? – ошарашено поинтересовался я у отца.
– Нет, – усмехнулся он, слепо нашаривая папиросы и закуривая.
– Но… ты сам говорил, он старший в роду, – не понял я.
– Они с матерью женаты не были, – снова усмехнулся он, – и… у моего отца жена осталась в Германии. Формально, да и детей у них не было, но…
Отец пожал плечами и затянулся, выпустив дым в открытое окно.
– А что не развелись? – поинтересовался я, не желая отпускать тающую мечту о титуле, замке и гражданстве Европы.
– Тогда на это иначе смотрели, – не сразу отозвался отец, – коммунисты, по крайней мере.
– Да… – сделав ещё одну затяжку, он с силой потушил окурок в пепельнице, – и титул с замком достались младшему брату отца. А потом, после войны, когда его повесили по приговору Нюрнбергского трибунала, перешли к его сыну.
– К-как повесили? – не понял я.
– За шею, – спокойно отозвался отец, – Как военного преступника.
– А… – я открыл было рот, но понял, что мне нужно переварить полученную информацию. В голове вертятся десятки, сотни вопросов…
… и ясно только одно – всё очень сложно!
