Василий Панфилов
Чужой среди своих
Глава 16 Милые кости
Я сижу на мелком, прогретом солнцем песке, вытянув вперёд ноги, и, обхватив голову руками, опираюсь локтями в ободранные, исцарапанные колени. В голове звенящая, бесстыдная, горячечная пустота, полная сожаления о несбывшемся. Лишь крутится бесконечно, повторяясь раз разом, полное внутренней укоризны «Если бы…»
Рядом всхлипывает одна из девочек, перемежая рыдания шмыганьем, и это кажется отчего-то донельзя неуместным, вызывая раздражение.
– Как же так… ну как же так, – потерянным голосом спрашивает невесть у кого Вика, давясь слезами, – Ну он же… Почему?
– Это я, я виноват… – ест себя поедом Лёвка, раскачиваясь на месте, – я на затон всех позвал!
– А куда ещё? – меланхолично отзывается тёзка, обгрызающий ногти до крови и не замечающий этого, – Мы всегда, когда погода нормальная, на затон ходим. Куда ещё? Куда?
Сказав это, он снова принялся обгрызать ногти, беспрестанно сплёвывая и морщась, кривя губы и часто моргая.
– Это я… – не слышит никого Лёвка, а рядом, давясь воздухом, вхлипывает одна из девочек помельче, уткнувшись в плечо подруге. А та, невидяще уставившись куда-то вдаль и приобняв подругу, сидит почти недвижимо, и только слёзы текут и текут по лицу, высыхая и оставляя на коже солёные дорожки.
« – Если бы…» – снова и снова прокручивается в голове, но и сам не знаю, а что именно – если?! Если бы что?!
А погода, будто назло, под самый вечер стала такой, что хоть в рамочку вставляй, как образец, как эталон того русского лета, о котором много говорят, но которое случается не каждый год. Тёплый, но не жаркий воздух обволакивает тело пушистым покрывалом, едва заметный ветерок ерошит волосы, и красота вокруг – просто неописуемая!
Солнце уже начало заходить за окоём, и небо, да и весь этот еловый лесок, затон и река, окрашены так, что кажется, будто кто-то уже поработал в фотошопе. Настолько всё красиво, ярко, сказочно…
… вот только Лёха – мёртв, и по его лицу уже ползают мухи.
– Вот здесь… – услышал я, произнесённое задыхающимся голосом, и обернулся, увидев спускающихся по обрыву работников «Скорой помощи». Немолодая женщина, полное лицо которой покрыто жемчужинами пота, и сухой, скорее даже тощий мужчина, сплошь почти седой, хотя и не слишком старый, несущие носилки.
– Та-ак… – протянула женщина, отпустив носилки на песок и неловко присаживаясь рядом с Лёхой, касаясь его шеи.
На миг вспыхивает безумная надежда, и оживают все те кадры о чудесных спасениях, которые я много раз видел в интернете, но…
Качнув головой, она пальцами прикрыла ему глаза, и внутри у меня всё будто обвалилось.
– Всё… – прошептал я, – Всё?
– Да, ребята, – хрипло сказал мужчина, – всё… Бывает и вот так.
Страшно, надрывно завыла одна из девочек, и почти тут же ей вторили остальные. Врачиха, нервно дёрнув головой, тут же подхватилась, и, покопавшись в чемоданчике, достала какие-то лекарства и силой заставила девочку проглотить их.
Затем, не отпуская её лица, она принялась говорить ей что-то негромко, монотонным голосом, время от времени сжимая челюсть. Не знаю, что именно она сделала, но рыдания прекратились.
– Глотай! – мне в лицо ткнулась сухая мужская ладонь с таблеткой, – Ну!
Давясь, глотаю её, и, немного погодя, спохватываюсь и начинаю прикидывать, а что именно мне могли скормить работники «Скорой»?
– Смерть наступила около… – слышу голос женщины, и уши будто закладывает ватой. Сразу всё… и отпустило малость, и лекарства подействовали…
С чувством лёгкого отупления наблюдаю за действиями врачей и за участковым – невысоким, плотным мужиком, пахнущим ваксой для сапог, луком, чесноком, и ничем не перебиваемым запахом алкоголя. С расплывшимися кругами пота под мышками и на спине, держа в руках планшет, он деловито записывает слова медиков, а после, чуть погодив, подошёл к нам.
– Сочувствую, ребята… – негромко и очень проникновенно сказал милиционер, – я сам товарищей терял, но так и не привык. Да и не привыкнешь к такому… невозможно привыкнуть.
– Ладно… – он вздохнул, – приступим к опросу. Понимаю, что вам сейчас трудно, но пожалуйста, соберитесь!
– Спрашивайте, – каркающим голосом отвечаю я, и участковый, кивнув каким-то своим мыслям, подошёл ко мне поближе, присаживаясь на корточки. Запахи лука, пота, ваксы и алкоголя стали ещё резче, ещё ядрёней, но я воспринимаю их отстранённо, просто констатируя, что они, эти самые запахи, есть.
– Итак… кто первым заметил отсутствие умершего? – интересуется участковый.
– Я, – вхлипывая, отозвался мелкий Вовчик, часто-часто моргая глазами, из которых всё ещё катятся слёзы, – Мы ныряли, кто дольше просидит, а я запыхался, и просто так, на месте руками грёб, чтоб отдышаться! Он долго…
Мальчишка отвечает достаточно сумбурно, но участковый терпелив, выдержан и раз за разом возвращает его к вопросу. Наконец, сделав пометки, он переходит к следующему вопросу, и вот уже я в подробностях отвечаю, как подныривал, волок к берегу…
– … а потом вот так! – на одной из девочек показываю, как делал искусственное дыхание, и врачиха одобрительно кивает.
– Всё правильно делал, всё… – говорит она негромко, наблюдая за моими действиями.
– Почему же… – начинает Вика, и, не окончив, закусывает до крови губу.
– Да бывает вот так, девочка, – вздыхает медичка, доставая папиросу и закуривая, – Вроде бы всё правильно сделаешь, а спасти не удаётся. Знала бы ты…
Не договорив, она замолкает, делая затяжку. А участковый снова и снова опрашивает нас, возвращаясь к тем страшным событиям.
Не уверен, насколько правомочны и этичны его действия, но делать ему замечание…
– Иваныч… – коротко, как бы предостерегающе, говорит милиционеру седой фельдшер, и участковый, цыкнув зубом, явно нехотя завершает опрос.
Тело Лёхи уже в машине, но нас почему-то не отпускают, хотя и участковый, и медики, уже закончили де-факто свою работу и сейчас, встав поближе друг к другу, сверяют записи.
– Погодите пока, – мимоходом бросает нам милиционер, спрятав записи в планшет и уходя куда-то.
– Я на соревнованиях так не бегал… – помявшись, неловко сообщает нам подошедший паренёк, держа за руку свою девушку, глаза у которой на мокром месте, а носик покраснел.
Киваю ему – дескать, вижу, ты молодец… и он, невесть чем успокоенный, замолкает.
« – А девушка милая, – невольно констатирую я, – некрасивая, но милая. Славная.»
Глянув ещё раз на них мельком, замечаю, что хотя парень уже одел футболку, по кровавым ссадинам и царапинам на шее видно, что, действительно, бежал он, не особо разбирая дорогу, лишь бы побыстрее.
Остро захотелось курить… Вспоминаю невесть к чему, что сегодня ещё не курил, и отхожу чуть в сторону, присаживаясь на песок, подальше от табачного дыма, который ветерок приносит от дымящих медиков. Да, кстати, нужно одеться…
Встав нехотя, стряхиваю давно высохший песок, невольно замечая, что изрядно обгорел, и бреду к одежде, оставленной под самым обрывом, на чахлой траве.
– Давно говорим, что здесь телефон нужно ставить, – слышу голос медички, усталый и раздражённый одновременно, – хоть один на весь район! Случись что, и…
– Да вот как сейчас, – затянувшись, отозвался фельдшер, – Ну вот добежал парень до домов, и быстро добежал, а дальше что?! Понятно, в домах телефона нет, но хотя бы один на улице! Благо, Иваныч к Надьке заехал – выпить-закусить, ну и это самое…
– Телефонизация района в планах не предусмотрена, – не слушая его, сказала женщина, явно кого-то цитируя, – Тратить фонды, поощряя беззаконный самострой, считаю бессмысленным!
– Вот именно, – угрюмо, будто на пароль, отозвался шофер, – Зато с трибун!
Скривившись, он сплюнул, а я, от действия лекарств и от усталости, просто зафиксировал этот разговор, не находя в себе сил на хотя бы примитивный анализ.
« – Я подумаю об этом завтра…»
– Собирайтесь, – прервал мои размышления вернувшийся участковый, – ну же… Быстрее, быстрее!
Торопясь, мы поднялись за ним на обрыв, и я было свернул на уже знакомую тропу, но оказалось, что к затону ведёт не только она, и, минут через десять, мы уже подходили к грузовику, стоящему на узкой просёлочной дороге. Водитель, молодой парень, коротко о чём-то переговорив с участковым, покивал, и, пожав тому руку, подсадил нас в кузов.
– Не балуйтесь и не вставайте, – коротко предупредил он нас и взобрался в кабину.
С места тронулись резко, рывком, и поначалу ехали ухабисто, так что меня чуть не укачало. Да ещё ни сесть толком, ни прислониться к чему, очень уж внутри мазутно, грязно, аж лужицы какие-то на дне кузова расплываются. А всевозможные промасленные тряпки, несколько таких же промасленных досок, трос и две лопаты, съедают и без того ограниченное пространство.
Чуть привстав и придерживая взметнувшийся подол в ущерб безопасности, Вика сообщила нам, что мотоцикл участкового едет впереди, и снова села на место, поджав под себя ногу и подоткнув платье.
Через несколько томительных минут мы подъехали к дому, освещённому лучами закатного солнца. Сползая с грузовика на землю и помогая спуститься девочкам, ловлю встревоженные взгляды родителей и криво улыбаюсь в ответ.
Грузовик, взревев напоследок двигателем, как-то очень спешно уехал прочь, а участковый, спросив что-то у одной из бабок, подошёл к женщине, начавшей вставать при его подходе…
… и все разом замолчали, уже понимая, что случилось что-то страшное. Несколько томительных секунд… и под куполом закатного неба раздался истошный, совершенно нечеловеческий крик:
– Лёшенька-а! Сыно-очек…
… и лишь вороны отозвались, взлетев с деревьев и оглашая окрестности возмущённым карканьем.
Всё будто разом сломалось, скомкалось… А солнце, закатывающееся за горизонт, убрало не только краски и тепло, но и звуки. Всё, что не выцвело, окрасилось в багровые тона… и хотя я понимаю, что отчасти это игра воображения, легче от этого не становится.
На какое-то короткое время люди будто застыли, пытаясь осмыслить произошедшее, а потом, будто сговорившись, задвигались двое, втрое быстрее, чем раньше. Женщины принялись убирать со столов, а мужчины, вставая, не отходили никуда, и только жахали одну за одной рюмки, или, застыв со стопкой, кривили лица и мотали головами, и только пальцы, сжимающие стопки и стаканы, белели.
– Это я… я во всём виноват, – не ко времени выдал Лёвка, – Если бы не я…
– Ты-ы! – взвыла женщина, только что сидевшая на табуретке и беззвучно рыдающая, – Ненавижу!
Скрючив пальцы, она кинулась в сторону брата, страшная в своём безумии так, что ко мне, наверное, она будет приходить потом в кошмарах.
« – Зомби, – подкинул мозг совершенно, казалось бы, неуместное сравнение, – уровня этак пятого»
Я постарался выбросить это из головы, но действительно… Это искажённое лицо, пузырящаяся на губах слюна и совершенно инфернальные хрипы… нет, я не хочу об этом думать!
– Жиды-ы! – выла на одной ноте женщина, перехваченная, и с трудом удерживаемая крепкими мужиками, – Жиды-ы! Всё из-за вас! Ненавижу! Всех вас! Всех! Всё ваше семя проклятое…
Её, подхватив под руки, потащили куда-то, но мать погибшего мальчишки, поворачиваясь назад, продолжала выплёвывать страшные проклятия.
– Не обращайте внимания, – с фальшивой, приклеенной улыбкой попросила нас одна из женщин, – Горе, сами понимаете!
Судя по лицам, не все разделяют эту точку зрения… Хотя вернее, им просто не до того. Новости такого рода, они ж как дубиной по голове, и народ сейчас как контуженный.
– Да не так всё… – хрипло сказал я, – не виноват он! Просто Лёвка на затон предложил пойти, хотя и так…
Не знаю, слышали ли меня, и есть ли от этого толк. Бо́льшая часть соседей разошлась, а немногие оставшиеся уже убирают столы, растаскивая доски, козлы и скамейки по сараям.
« – Как меня рубит» – мелькает мысль, и, почувствовав на плече отцову руку, не стал противиться и поплёлся вслед за ним в квартиру.
Мама уже внутри, суетится в комнате Лёвки и отсутствующего Давида, постилая нам. А тётя Фая, выглянувшая из кухни и покачавшая головой, скрылась в ней, и очень скоро выглянула назад с рюмкой пейсаховки, в которой плавала разбухшая изюминка.
– На вот… – переглянувшись с мамой, она сунула мне рюмку, в последний момент выловив пальцем изюм, – залпом. Ну!
Послушно выпив, я получил в зубы какой-то бутерброд, и, укусив его и даже не почувствовав вкуса, поплёлся следом за мамой, засыпая на ходу.
Снилась всякая гадость, о которой забыл вскоре после пробуждения, но как ни странно, я, в общем-то выспался. Голова, правда, тяжёлая и будто стянута верёвками, но в целом сносно, бывало и хуже.
Встав с кровати, я подтянулся, глянув на спящего Лёвку, и успокоился… дышит. Почему-то показалось важным убедиться в этом.
В комнате, несмотря на приоткрытую форточку, немного душно, и, приоткрыв её пошире, я, не обувая тапочки, вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой чуть скрипнувшую дверь. Несмотря на совсем ещё раннее утро, взрослые уже встали, а судя по взъерошенности и помятости, быть может, и не ложились вовсе.
– Доброе утро, – поприветствовал я их, остро почувствовав фальшь этих слов.
– Доброе, – вразнобой ответили они, и я, предупреждая все разговоры, выставил перед собой руку.
– Потом… всё потом. Сперва умоюсь и… кофе есть?
– Есть, – вставая, отозвался дядя Боря, – сейчас сделаю.
Умывшись и почистив зубы, я сел за стол, подтянув к себе чашку, от которой поднимался ароматный пар, и сделал первый глоток. Не знаю… то ли кофе такой хороший, то ли, что вернее, дядя Боря знает в нём толк, но всё эти пряные нотки ванили, перца, кардамона и бог весть, чего ещё, сделали это утро немного лучше.
« – Мне теперь, как еврею, слово «Бог» нельзя писать и говорить, кажется… – пришло в голову странное, – Интересно, а думать тоже надо Б-г? Или только говорить и писать?»
– Съешь чего-нибудь, – мягко сказала мама, подвигая ко мне блюда со всякой всячиной, оставшейся от вчерашнего празднества. А надо сказать, осталось немало… Насколько я знаю, здесь, поскольку холодильников почти ни у кого не бывает, принято раздавать гостям остатки еды, иначе всё равно пропадаёт. Ну а вчера, очевидно, не сложилось… не до того было.
– Непременно, – согласился я с ней, – но позже, не хочу пока есть.
– Ладно… – потерев лицо, я коротко рассказал о вчерашнем происшествии, а потом, отвечая на вопросы, уже более развёрнуто.
К моему удивлению, женщины повели себя адекватно, а не как… ну, как почти всегда ведут себя женщины! Вся эта буря эмоций, переживания… нет, ни черта подобного, очень собранные, вопросы задают по существу, и, хотя их иногда потряхивает, но в руках себя держат, и очень даже хорошо!
« – Опыт, – понял я, – и ох какой немалый… а ещё очень тяжёлый – из тех, что не дай Бог никому! Хм… или Б-г?»
Больше всего их интересовало поведение участкового, и, вспоминая специфический опыт Посёлка, не могу с ними не согласиться! Я уже успел накрепко уяснить, что участковый милиционер, это достаточно значимая фигура, а для бывших ЗК и подавно.
Что-то он может спустить на тормозах, а что-то, напротив, раздуть до размеров уголовного дела. Все эти жалобы и «сигналы от неравнодушных граждан», в умелых руках немалая сила, и чем толще у человека ведущаяся участковым «Хроника» (притом неважно, действительная или мнимая) тем проще на него воздействовать.
Особенно если контингент на районе в своей массе неблагополучный, с разного рода болевыми точками, на которые можно надавить. Не давится напрямую, можно воздействовать через соседей…
А если брать во внимание административный ресурс, доступный всякому служивому, тем более со стажем, да количество должников на участке, то и выходит, что участковый милиционер – не та личность, с которой хотелось бы испортить отношения!
Достаточно подробно ответив на все вопросы, я наконец-то ощутил голод, и, заварив себе большую чашку чаю, приступил к завтраку. Взрослые, в первую очередь тётя Фая с дядей Борей, совещаются с озабоченным видом.
Они то приглушают голоса, а то и вовсе выходят на кухню, чтобы, как полагаю, я не услышал лишнего. Да в общем, особо и неинтересно…
Особого аппетита нет, но мама, наперегонки с тётей Фаей, подсовывающие мне вкусности со словами «А это ты вчера даже не пробовал» или «А то ведь пропадёт!», не оставили мне шансов встать из-за стола как положено, то бишь с чувством лёгкого голода. Изрядно переев, я наконец нашёл в себе силы, и так решительно отодвинул очередную предложенную вкусняшку, что они наконец отстали.
Встав у окна, без особого воодушевления поглядел на серую утреннюю хмарь – с нависшими над домами грязно-серыми облаками, оставшимися после ночного дождя лужами и туманом, пахнущим лесом и расположенным поблизости химическим цехом. На улицу уже выползла утренняя бабка, усевшаяся на лавочке, и кажется, тут же задремавшая.
Пройтись… обкатав эту мысль, я решил, что может быть, позже, а пока, без особого воодушевления взяв с книжной полки Достоевского в потрёпанной обложке, раскрыл его, и, постоянно отвлекаясь, в который уже раз принялся перечитывать. Внезапно зазвенел будильник, и мы ошарашено уставились на него.
– Завела вчера, – смущённо оправдалась тётя Фая, выключая его, – чтоб на работу не проспать. А теперь-то чего уж…
Угукнув, я снова открыл книгу, хотя, кажется, не на той странице… впрочем, неважно. Мысли текут вяло, тяжело. Вроде и спать не хочу, но может быть, просто прилечь?
Наверное, если бы меня не тормошили иногда вопросами, я, быть может, задремал бы прямо в кресле, забывшись дурным сном, который приносит не отдохновение, а тяжесть и ощущение разбитости.
– … нет, они постоянно о затоне говорили, – в который уже раз отвечаю я, заложив страницы пальцем, – Лёвка просто последний сказал, когда мы действительно встали и пошли. Я так понимаю, здесь не так много мест, куда можно пойти, особенно летом, ну и вот…
– Неудачно вышло, – подытожил дядя Боря, весь какой-то скукоженый.
– А когда у нас иначе было? – в тоне ему отозвалась супруга, – Знаешь же – додумают, что было и чего не было…
Отец с мамой задумчиво покивали, похмыкали чему-то своему, и я понял, что быть евреем, кажется, ещё сложнее, чем мне думалось раньше…
– Да просто эта, как её… активистка пионерская, – я зачем-то защёлкал пальцами, силясь вспомнить.
– Вера? – помог мне дядя Боря из кухни, откуда тянутся запахи кофе.
– Она! Начала политинформацию проводить, да такую… не знаю даже, как назвать. Лубок какой-то! Газетные передовицы эпохи Сталина!
– Её не особо любят, – украдкой зевнув в ладонь, покивала тётя Фая, – и если бы девочка в наших домах не жила, то ни за что бы в компанию не приняли бы.
– Вот! – обрадовался я, – А она потом ещё что-то такое… про израильскую военщину, и то, что я должен… Должен, понимаете?! Идти куда-то, и осуждать публично! Да кто она такая, чтобы приказывать? Сикиялявка какая-то, а туда же… в лучших традициях Больших Чисток! Должен!
– Да ничего ты не должен, – рассеяно отозвалась мама, переглядываясь с отцом, – не те уже времена. Игнорируй её, не обращай внимания.
– Да я, хм… не сдержался, – чувствую, как уши начинают полыхать, – и, хм… в жопу. Лично ей предложил пойти, а не как члену Пионерской… чего-то там.
– Девочку, – вздохнула мама, не став добавлять ничего.
– Бывают такие девочки… – будто парировала тётя Фая, и они с мамой переглянулись весело, явно вспоминая что-то о временах юности.
– Ну… не сдержался, – вздыхаю я, – знаю, что виноват! Но я дальше по уму! Сказал, что с такими словами лозунгами, она, наверное, сталинистка или троцкистка…
Дядя Боря опрокинул на себя кофе и заругался, зашипел сдавленно. Тётя Фая принялась хлопотать вокруг него, а родители…
– Я так понимаю, зря сказал? – поинтересовался я, совсем уж сдуваясь и сползая на кресле в натуральную лужицу.
– Эх, Моше… – ответил дядя Боря, стоящий уже без штанов, но с примочкой на ляжке, аккурат под краем синих семейников.
– В том-то и дело, что он недавно Моше, – не совсем понятно отозвалась тётя Фая. Мама на это, переглянувшись с отцом, виновато пожала плечами, и открыла было рот, но, ещё раз пожав плечами, смолчала.
– Всё так плохо? – поинтересовался я упавшим голосом, понимая, что явно сказал что-то лишнее, но не вполне понимая, что же именно?! Я же в этих… традициях… Как в газетах читал, так и… неужели неправильно??!
– Да нет… – отозвался дядя Боря, снимая компресс с ноги и критически осматривая его, – не так всё страшно, на самом-то деле. В другой ситуации и вовсе ерунда, в худшем случае обоих пропесочили бы на пионерском собрании, а скорее всего, просто вызвали бы к директору, и без лишних ушей…
– Просто не вовремя всё вышло, – сказал отец, и, потерев губу, дополнил:
– Израильская военщина… понимаешь?
– А… – до меня начало доходить, – Это можно как-то… ну, поправить?
– Да можно, – вздохнула тётя Фая, – скорее всего. В школе я не последний человек, и думаю, ко мне прислушаются. А пока иди, Лёву разбуди. Нам на работу скоро собираться, надо будет обговорить кое-что.
Подивившись советским реалиям, в которых уборщица и гардеробщица «Не последний человек в школе», я разбудил кузена, и вскоре он, невыспавшийся и нахохлившийся, сидел в гостиной на стуле, поджав под себя одну ногу.
Взрослые, достаточно слаженно и умело, занимаются каким-то подобием психологической помощи, мягко убирая в нём установку вины. Хотя… уловив некоторые знакомые термины, я начал прислушиваться внимательней, и понял, что мама как минимум знакома с азами психологии, владея притом не только практическими навыками, но и как минимум базовой теорией!
« – Однако, – удивился я, – как много я ещё не знаю о родителях!»
Наблюдая за тем, как тётя Фая и мама обрабатывают Лёвку, снимая с него, будто стружку, нелепое чувство вины, в которое кузен, склонный, очевидно, к самоедству и ответственности за всё, происходящее вокруг, закутался, будто в кокон. Окуклился.
Работы, наверное, предстоит ещё много, но самую первую, острую фазу, женщины, на мой непросвещённый взгляд, купировали достаточно удачно.
« – Перепрошивка» – мелькнуло в голове, и я задумался. Откуда, чёрт возьми, у мамы такие знания?! Понятно, что до настоящего психолога ей далеко, но видно, чёрт подери, что ей не впервой решать вот такие вот проблемы!
« – Как?! Она же совсем ребёнком была, когда война началась! Потом оккупация, концлагерь, работа на ферме, освобождение и ссылка чёрт те куда, а потом уже ссылка добровольная, когда она с отцом по медвежьим углам жила!»
Голова от таких размышлений заболела ещё сильней, а потом верёвки, будто стягивающие голову, лопнули, и сперва прошла головная боль, а чуть погодя, будто компьютер, очищенный от вирусов и хлама ненужных файлов, мозг стал работать без подтормаживания.
« – Еврейское воспитание, – постановил я для себя предварительно, – да ещё и дедушка раввин. Ну то есть для меня дедушка, а для неё – отец! Я с еврейской культурой не знаком, но из того, что мне известно, религиозные, да и не очень-то религиозные, евреи, по всякому серьёзному вопросу идут к раввину. Нахваталась, наверное… в привычку вошло»
« – А потом? – снова озадачился я, несколько выпадая из повестки, – Любознательность и практика? Не-ет… тут что-то большее… Хотя чего это я?! Можно ж спросить…»
– Мам, – негромко сказал я, видя, что перепрошивка в обще-то подходит к концу, и Лёвкой, подозрительно шмыгающим носом, занимается уже его собственная мать, – а тебя когда после лагеря сослали, там какой народ был?
– Да всякий… – не сразу ответила она, – и полицаев бывших хватало, и дезертиров. Но в основном обычные люди. Скажем, при немцах работал где-то.
– В управе? – живо поинтересовался я, знающий о войне только из фильмов.
– В управе… – усмехнулась она, – этих, после прихода советских войск, быстро… убрали. Нет, в основном просто – при немцах. Хватало и этого.
– Да, хватало, – повторила она задумчиво, – На складе где-нибудь, на железной дороге или ещё где. А что делать? Просто так тебя кормить никто не будет, да и мобилизуют человека оккупационные власти, и что делать? Спорить начнёшь, так значит, ты или партизан, или подпольщик… А если семья?!
– А потом… – она еле заметно усмехнулась, – наши пришли. Ну, самых одиозных из тех, кто убежать не успел – на виселицу.
– Не только, – негромко добавил отец, прислушивающийся к нашему разговору, – иногда и мелкую сошку к стенке ставили. Это смотря кто в руководстве политотдела части был, и какие установки сверху на тот момент были спущены.
– Да, – согласилась с ним мама, – многих в горячке тогда… не разбирались особо. А потом живут себе люди и живут… как могут, как раньше. Все под оккупацией жили, все так или иначе на немцев работали. Ну а позже, иногда несколько лет спустя, суды, ссылки…
– Иногда действительно что-то всплывало, – дёрнув плечом, сказал отец, доставая из портсигара последнюю папиросу и прикуривая её, – но чаще – будто жребий кидали. Бывало – полицай, если не слишком замарался, получал символическое наказание, и жил себе дальше, а бывало – срок кому-то на всю катушку за то, что он, мобилизованный оккупационными властями, на железной дороге работал, ремонтировал её после налётов.
– Родственники ещё, – добавил дядя Боря задумчиво, не поясняя больше ничего.
– Да, – подтвердил помрачневший отец, – если неправильные родственники, или происхождение не то, это как отягчающее…
– Ага… – озадаченно сказал я, пытаясь собрать полученную информацию в кучку и не потерять её. А, да… это всё интересно, но я ж немного другое хотел узнать!
– Мам, а у тебя в ссылке какое окружение было? – интересуюсь негромко, стараясь не глазеть на Лёвку, который, всхлипывая, уткнулся халат тёти Фаи, и, негромко и очень быстро, мешая русский с идишем, рассказывает ей что-то.
– Окружение? – задумалась мама, – Да знаешь, повезло с окружением! Всякий народ был, да… но мне повезло, в основном буржуазная интеллигенция, много бывших адвокатов, профессуры.
Она начала было рассказывать о своих соседях по ссылке, очень живо и ярко, но тут спохватилась тётя Фая.
– Боря! – перебила она маму, – Ханна, золотце… прости, что перебиваю, но об этом ты потом можешь рассказать, а сейчас народ и люди пошёл на работу, и нам надо туда же, но сначала поговорить!
– Ой, в самом деле… – засуетилась мама, собираясь вместе с кузиной, – Я с тобой, да?
Тётя Фая закивала, сказав несколько слов на идише, и я, в который уже раз, пообещал себе выучить его! Не потому даже, что это теперь часть моей культуры, но и потому, что у евреев, пусть даже не всех, это разговорный язык, и что-то подсказывает мне, что если я не буду его знать, то пропущу много интересного!
Они начали собираться, негромко переговариваясь и то и дело перескакивая на идиш, мешая его с русским и польско-украинским.
– Если Вера, – с помощью длинной ложечки обувая туфли, быстро говорила тётя Фая, – то ей…
Покосившись на меня, она переключилась на идиш, но в общем, понять не сложно – обговаривают, что, кому и как говорить. Люди по-разному воспринимают информацию, и одним надо в лоб, а другим непременно как бы между прочим.
– Потом обязательно, – выделила голосом мама, – выйдете во двор погулять.
– О затоне начали говорить с самого начала, – подхватываю я, – а Лёва, вообще-то первым заметил Лёшку под водой, и винит себя за то, что не сумел ухватить его сразу.
Мать замерла, переглянувшись с отцом.
– Взрослый… – задумчиво сказал он, – уже совсем почти взрослый.
– Ну… мы пошли, – неловко сказала мама, выходя за дверь, – не скучайте! Часа через два или три придём.
– И пожалуйста, никуда сегодня не со двора ходите… – совсем тихо добавила тётя Фая.
Взрослые ушли, а я, глянув в окно и убедившись, что они не пустили ситуацию на самотёк и прямо сейчас доносят до выходящих на работу соседей правильную точку зрения, длинно выдохнул и принялся хлопотать, всячески тормоша кузена.
– Кофе умеешь делать? – поинтересовался я у Лёвки, несколько отживевшего, но всё ещё изрядно безучастного, сидящего с красными глазами.
– А? – вяло отозвал он, длинно втянув носом воздух, – Да, умею…
– Сделаешь?
Несколько минут спустя мы уже сидели за столом, подъедая вчерашнее. К своему удивлению, я не то чтобы успел проголодаться, но место в желудке нашлось!
Напомнив себе, что я растущий организм, и что чувство лёгкого голода, оно относится к организмам выросшим, ел без особой жадности, но с удовольствием, иногда аж зажмуривая глаза.
– Если бы… – начал было Лёвка, замерев с вилкой в руке.
– Забудь! – перебил я его, щёлкнув по лбу чайной ложечкой, – Понял? Забудь! Ты вообще не причём! Я познакомиться с вашей компанией не успел, как малявки ныть начали про затон!
– Да, но…
Я пхнул его в плечо и понёс какую-то околесицу, отвлекая от мрачных мыслей. А заодно и себя…
Это не первая смерть, которую я видел. Приходилось помогать «Скорой» на трассе и закрывать глаза сгоревшему от рака другу, не говоря уж о бесчисленных животных, которых спасти не удалось, или, что ещё хуже, которых пришлось усыплять, хотя не все из них были смертельно больны, и даже не все – больны… Это крест, который приходится нести, наверное, любому ветеринару.
А вчера… Несмотря на все воспоминания взрослого человека, я всё-таки подросток, и воспринимаю мир через призму подростковых эмоций! Не то чтобы это большая новость для меня, но каждый раз – как впервые…
– Лёв, – начал я, переключая внимание, – да никто бы не успел схватить его!
– А?! – не понял кузен.
– Ну, под водой тогда… – нарочно подтормаживаю, делая вид, что не понимаю, – за руку!
– Д-да… – кузен было завис, но я, имея некоторый опыт, продолжил перепрошивку, делая акцент именно на том, что он не успел. На том, что он переживает о том, что для спасения Лёхи не хватило этих нескольких секунд, хотя это, разумеется, несусветная глупость!
Получасом позже, когда во дворе, как куры на насесте, расселись по скамеечкам бабки, вроде как приглядывающие за малышнёй, и мелькнули ребята из Лёвкиной компании, мы с кузеном тоже выползли из квартиры. К этому времени уже распогодилось, и небо, по-прежнему сероватое и скучное, уже не грозится разродиться сиюминутным дождём.
– Жиденята, – услышал я старческий голос, и, не удержавшись, дёрнулся и чуть повернул голову, ловя боковым зрением ветхую бабку в каком-то подобии телогрейки, только что длинной, чуть не до колен, вытертой и лоснящейся.
Опираясь на клюку, она сидит на скамейке, глядя на нас старческими глазами. Из-под заношенного, некогда цветастого платка, повязанного так, что он слегка врезается в морщинистые, несколько обвисшие щёки, виднеется несколько прядок седых волос, начавших уже желтеть. Вид – патриархальный и благообразный, так и просится на открытку, иллюстрирующую русскую деревню.
– Вон тот, носатый… – продолжила бабка с открытки, обращаясь к товарке по левую руку, одетой в жакет из зелёной пряжи, одетый поверх ситцевого чёрного платья в крупный белый горох, – Он и предложил купаться, да наверное, сам и утопил.
