ГлавнаяДетская прозаВасилий АвенариусОпальные

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Василий Авенариус
Опальные

Глава третья
Самозванный сокольник

Талычевская оружейная палата по своим размерам была немногим меньше молельни, по разнообразию же скопленных в ней воинских доспехов сделала бы честь иному арсеналу. Одна стена была увешана в виде затейливого узора огнестрельным и холодным оружием того времени: фузеями, мушкетами и пистолями, саблями, палашами и кинжалами; другую стену украшали сверкающие сталью, серебром и золотом древнерусские копья, луки, колчаны, обухи, топорки, рогатины, бердыши, мечи, брони, шапки ерихонские…

С такой-то шапкой-ерихонкой на голове, с броней-бехтерцем на груди, с мечом в правой руке, с бердышем на левом плече Кирюшка вышел теперь навстречу входящим боярчонкам и отвесил им поясной поклон.

– Здравия желаем, господа честные! Добро пожаловать!

– Ах ты, шут гороховый! – рассмеялся Юрий. – А где же тут сокольничьи снаряды?

– Да вот, в пролете.

В глубине указанного пролета, действительно, виднелись развешанные по стене принадлежности соколиной охоты и насаженные на подставках чучела разных ловчих птиц.

– Чучела эти набил сам дедко, – объяснил не без гордости Кирюшка. – А вот и убор сокольничий.

– Подай-ка его сюда.

Натянув на плечи поданный ему Кирюшкой сокольничий кафтан, а на ноги сафьяновые сапоги, Юрий подвязался струйчатым поясом, насадил набекрень горностаевую шапку, перекинул через плечо бархатную сумочку с вышитой на ней золотом вещей райской птицей «гамаюн», а на руки надел рукавицы с «притчами в лицах», т. е. с изображением тех наказаний, которым подвергается сокольник за нерадивое исполнение своего долга.

– Теперь достань-ка еще трубу.

– Не дудку ли? – подтрунил над ним Кирюшка, снимая с гвоздя серебряный охотничий рог.

– Ну, рог, что ли! А это еще что?

– Это тулумбаз и вощага, – с важностью знатока объяснил внук старика-сокольника, подавая ему небольшой бубен и плетку. – Тулумбаз подвешивают к седлу, а вощагой бьют по тулумбазу, чтобы вспугнуть дичь для сокола.

– А где же конь мой? – усмехнулся Юрий. – На тебя самого верхом сесть?

– Нет, я – воин, и конем быть мне не пристало. Вот кабы ты потрубил в рог да поиграл на тулумбазе, так я показал бы тебе разные воинские «артикулы».

– Да сам-то ты откуда их знаешь?

– А видел их летось в городе, когда ездил туда с дедкой.

– Ну, так вот что: я буду трубить, Илюша поиграет на тулумбазе, а ты выделывай какие знаешь штуки.

И вот палата огласилась нестройными звуками охотничьего рога и бубна, звучавшего, впрочем, под ударами плетки скорее вроде барабана; Кирюшка же важно зашагал взад и вперед, выделывая мечом и бердышом свои воинские штуки.

Так ни один из них не заметил, как на пороге молельни выросла грозная фигура боярина Ильи Юрьевича. Только когда грянул его громовой голос: «Что за содом такой!», все трое разом оглянулись. Сумрачное лицо боярина горело огнем, а тучное тело так и колыхалось от едва сдерживаемого гнева. Совершенный контраст представляла выглядывавшая сзади рожица боярского приятеля Пыхача с расплывшейся лукавой улыбкой: присяжного потешника, видимо, забавляло замешательство трех проказников, застигнутых врасплох.

На пороге молельни выросла грозная фигура боярина Ильи Юрьевича

Юрий и Илюша так и застыли на месте. Кирюшка же, уронив с перепугу на пол бердыш и меч, заметался по палате, как угорелый, и вдруг исчез в углублении стены, где хранились принадлежности охоты.

– Куда? Куда? – закричал боярин, стуча тростью по полу. – Назад!

Но притаившийся за пролетом парень счел за лучшее не подавать пока и голоса.

– Знает кошка, чье мясо съела! – заметил Пыхач, протискиваясь вперед.

– Пропусти-ка меня к нему, батя.

– Да мне бы только броню снять… – откликнулся тут плаксиво Кирюшка.

– Заговаривай, брат, зубы!

И, отыскав его за пролетом, Пыхач вытащил его оттуда за шиворот.

– Ползи, червяк, и бей челом!

Пополз «червяк» на коленях к боярину и стукнулся лбом об пол.

– Прости меня, о сударь боярин! Стоит ли тебе о всякого червяка марать твою боярскую трость?

Илье Юрьевичу, в самом деле, как будто не хотелось осквернять трость, и он с гадливостью пнул только сапогом в голову кающегося грешника.

– Пошел вон!

Тот не дал повторить себе приказа и юркнул в дверь.

– А ты, Спиридоныч, – продолжал Илья Юрьевич, – ступай-ка, скажи Кондратычу, чтобы хорошенько проучил внука батожьем.

– Не премину, батя, не премину. Сам же ты тут своеручно сейчас учить своих юнцов будешь? Дело хорошее, хорошее дело. Ну-ка, малые, изготовьтесь!

– Будет тебе язык чесать! – буркнул на шутника боярин. – Уходи!

– Без свидетелей, знамо, повадней. Только трость-то свою все лучше в угол поставь, неравно либо ее, либо их повредишь. Три раза прости – в четвертый прихворости.

– Ладно, старый болтун, говорят тебе! Терпение патрона, очевидно, готово было лопнуть.

Мигнув украдкой мальчикам, чтобы не падали духом, Пыхач также выскользнул вон.

Притворив за ним дверь, Илья Юрьевич обратился теперь к сыновьям.

– Подойдите-ка оба ближе.

Илюша подошел первым, Юрий сделал два шага и остановился.

– А ты-то что же? – спросил его отец, постукивая палкой, но, вспомнив вдруг, видно, совет Пыхача, отставил в сторону палку и вместо нее взял плетку из рук младшего сына. – Подойди, слышишь?

Меняясь в лице и кусая губы, Юрий стоял как вкопанный. Илья Юрьевич сам шагнул к нему и щелкнул по воздуху плеткой. Но тут совсем неожиданно удержал его Илюша.

– Не бей его, батюшка! Ведь после тебя он – старший в роде, будущий боярин…

Рука с плеткой опустилась, боярин-отец оглядел с головы до ног «будущего боярина», своего первенца, стоявшего перед ним неподвижно с опущенными глазами. Не по летам высокий, статный, с выразительным юношеским лицом, пылающим теперь от душевного волненья, Юрий в нарядном сокольничьем уборе был так хорош, что родительское сердце невольно смягчилось. Но обнаружить перед сыновьями такую слабость не приходилось, и Илья Юрьевич по-прежнему сурово отнесся теперь к младшему сыну.

– Ты-то что, молокосос? Твоя очередь еще впереди.

– Знаю, и рад вынесть наказание и за себя, и за него.

– Заодно уж?

– Заодно. Для Юрия я на все готов.

– Ишь ты какой! – промолвил отец, и по сумрачным чертам его промелькнул как бы солнечный луч. – Ну, что же, коли так, то покажи спину.

По спине Илюши все-таки пробежали мурашки. Но он крепко стиснул зубы и повернулся спиной, решившись ни пикнуть.

Плетка свистнула снова, но спины мальчика коснулась только слегка, другого удара уже не последовало.

– Бог тебя простит! – сказал Илья Юрьевич. – На вот, поцелуй плетку, чтобы больше тебя не трогала, а потом повесь на место.

Илюша принял плетку, но вместо нее прижал к губам отцовскую руку.

– Ну, ну, хорошо… – проворчал боярин, не привыкший к таким нежностям, и провел рукой против шерсти по густой гриве мальчика. – Пора бы тебе опять постричься… А ты чего ждешь, «будущий боярин»? – обратился он полустрого-полушутливо к старшему сыну, стоявшему еще тут же в своем сокольничьем наряде. – Коли быть тебе раз боярином, то сокольником уже не быть. Изволь-ка сейчас переодеться, и впредь сюда ни ногой!

Глава четвертая
Государев указ

В старину и господа на Руси, подобно простонародью, приноравливали свой образ жизни к природе, ложились спать вскоре по закате солнца, вставали чуть свет и к полудню – общему обеденному часу – набирались уже такого аппетита, что наедались, как говорится, до отвалу, после чего, естественно, требовались им часа два полною отдыха, чтобы не в меру нагруженный желудок мог переварить все съеденное.

Зато насчет самой пищи и ее сервировки наши предки отнюдь не были привередливы. Похлебки, правда, кроме иноземного бульона, были те же: щи крапивные и ленивые, лапша, уха, солянка, ботвинья и разные прочие, но они не разливались по «тарелям», а подавались в нескольких мисках, по одной на двух, на трех человек. Только перед самим хозяином ставилась отдельная миска. Мясо и рыба, жареные или вареные, разрезались дворецким на тонкие куски и появлялись на столе без всяких соусов, приправ и прикрас французской кухни, а так как вилок тогда еще не было у нас в общем употреблении, то каждый брал с блюда и мясное и рыбное руками, кости и объедки бросал на свою «тарель», а руки обтирал в собственный платок или в поданное прислуживавшими холопями полотенце. Следовавшие затем сладкие яства состояли из оладьев, облитых жидким медом, из пшеничных калачей с медовыми сотами, из разных фруктовых и ягодных взваров, из кутьи и пастилы. Все это запивалось брагой, пивом, медом, домашними наливками и квасом. Виноградные вина, как редкий «заморский» товар, подавались только при особых оказиях, а простое отечественное «зеленое вино» употреблялось больше при закусках.

Те же порядки соблюдались и в Талычевке, с той лишь разницей, что сам Илья Юрьевич не признавал уже никаких иных напитков, кроме грушевого и малинового кваса.

После бурной сцены в оружейной палате, весть о которой, благодаря болтливости Пыхача, быстро облетела весь дом, обед в боярской столовой начался необычайно тихо. Боярин молча принялся за поданную ему отдельную мису с ботвиньей – его любимой летней похлебкой, и все сидевшие кругом: боярчонки, их учитель и приживальцы-дармоеды обоего пола – хранили такое же молчание, прерывая ею только стуком ложек о край мисок и смачным чавканьем.

Бесцеремоннее всех чавкал Пыхач, сопя носом и вздыхая, как от тяжкого труда. Сидел он по правую руку хозяина, который не раз уже неодобрительно косился на обжору, пока, наконец, не промолвил:

– Емелька-дурак в лес по дрова поехал!

– И муха не без брюха, – промычал тот в ответ с полным ртом.

Кругом раздались сдержанные смешки. Вдруг, откуда ни возьмись, аэролитом из небесных пространств, в мису Пыхача упал кусок хлеба, и в лицо ему брызнул целый фонтан ботвиньи.

– Ловко, – сказал он, сообразив, видно, кому он этим обязан. – Всякое деяние благо.

И, преспокойно, как ни в чем не бывало, обтерев себе платком лицо, он выудил ложкой хлеб из мисы, а затем стал уплетать его за обе щеки. Такая невозмутимость возбудила между остальными приживальцами еще большую веселость. На беду несколько брызг долетело и до их кормильца-боярина. Просветлевшее было чело его снова омрачилось.

– Кто это бросил? – спросил он, строго озираясь на своих двух сыновей.

– Я, батюшка, – ответил Илюша, пока брат его собирался еще с ответом.

– Ты, тихоня? Пошел же вон!

– Нет, бросил я, – подал тут голос Юрий, приподнимаясь с места.

– Значит, он солгал!

– Не солгал, батюшка, а хотел только выгородить меня.

– Так пошли вон оба!

– Дай им хоть ботвинью-то доесть! Больно уж вкусна, – вступился теперь Пыхач. – Молодой квас – и тот играет. Сам ты, бывало, не так еще бурлил.

– Что-о-о-о?!

Это был уже громовой раскат, предвестник надвигавшейся грозы. Все за столом притихли в ожидании, что вот-вот ударит и молния. Тут внимание боярина было отвлечено конским топотом за окном.

– Кого там еще нелегкая несет? Один из холопей кинулся к окошку.

– Ну, что же?

– Да какой-то верховой. Эй, ты, слушай! От кого прислан и с чем?

– От воеводы, с государевым указом, – донесся явственный отклик.

Илья Юрьевич весь встрепенулся и осенил себя крестом.

– Благодарения и хвала Создателю во святой Троице! Этого указа я ждал ровно десять лет, что не видел царских пресветлых очей. Сердце-вещун говорило мне, что я все же не совсем еще забыт. Ну, детушки, скоро-скоро мы будем в Белокаменной…

– И я тоже! – заликовал Пыхач и захлопал, как ребенок, в ладоши.

– И ты тоже, Емелька-дурак, само собой, на печи туда поедешь. Да где же гонец? Пускай войдет!

И вошел гонец… Да юнец ли это, полно? На плечах – самого грубого сукна полинялый воинский кафтан, в руках – затасканный воинский же колпак с медным репьем на остроконечной тулье, на боку – сабля не сабля, а несуразный какой-то короткий меч… Да и рожа совсем неподобающая: одутловатая, очевидно, от неумеренного употребления горячительных напитков.

– Да это простой ярыжка! – заметил Пыхач и свистнул.

– Не простой, а разбойного приказа! – отозвался осиплым голосом обиженный в своем полицейском достоинстве ярыжка, утирая рукавом свой потный лоб.

– Разбойного приказа? – переспросил Илья Юрьевич, которого также стало брать уже сомнение относительно миссии гонца. – И тебе доверили государев указ?

– А то кому же, коли велено тем указом оповестить всех и каждого, что бежал с пути следования лихой человек…

Разочарование для опального боярина было чересчур сильно. В глазах у него помутилось, он запрокинулся назад и свалился бы, пожалуй, со стула, не подхвати его в объятья Пыхач.

– Воды! – крикнул Богдан Карлыч, вскакивая из-за стола. – А ты, голубчик Илюша, сбегай-ка наверх за моим ланцетом. Ты знаешь ведь, где он? В моем шкапчике…

– Знаю, знаю.

Но на этот раз обошлось и без кровопускания. От вылитой ему на голову кружки воды и от глотка квасу Илья Юрьевич пришел понемногу опять в себя.

– Где ж у тебя указ? – спросил он ярыжку, глубоко переводя дух. Только глухой звук голоса выдавал еще перенесенное им сейчас тяжелое испытание.

Ярыжка достал из-за пазухи завязанный бечевкой сверток, распутал бечевку и хотел только что подойти, чтобы вручить сверток лично боярину, но тот остановил его мановением руки.

– Прими, Спиридоныч!

Пыхач принял и развернул из свертка пергаментный столбец.

– Ну, что?

– Да грамота, кажись, как быть полагается с малой государственной печатью из красного воску на шнурке.

– Прочитай же во всеуслышанье.

– Гм… Глаза-то у меня в последнее время что-то плохо видеть стали…

– Аль, может, и читать уже разучился? Ну-ка, Юрий, ты – грамотный, прочитай-ка.

Юрий взял указ из рук Пыхача и прочитал вслух следующее:

– «7177 году^[4] апреля в 10-й день великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, указал всем воеводам, товарищам их, дьяка и иных чинов людям, коим о том ведать надлежит: по пути следования из престольного города Москвы на железном канате осужденных в Сибирь воров и разбойников, разбив канат и кандалы ножные, утек от приставников приспешник разбойничьего атамана Стеньки Разина, по имени Осип Дементьев, а по прозвищу Шмель, с четырьмя товарищами. А оные товарищи по малом розыске переловлены, реченый же Осип Шмель доселе не разыскан, понеже уповательно возвратился на прежние свои злодейства с вящим устремлением к погублению бедных поселян и рыболовных ватаг. А приметы его: рост выше среднего, плечи широкие, волосы на голове черные, острижены по-казацки, лицо смуглое, с красным рубцом от левого уха через всю щеку, левая рука без мизинца, от роду же ему годов 35. Вследствие чего вменяется каждому к сыску и поиску оного беглого разбойника все удобовозможное и неусыпное старание приложить, а по поимке в железа сковать и в подлежащий воеводский разбойный приказ беспромедлительно представить под крепким присмотром, дабы в дороге утечки учинить не мог, под опасением лишения виновных чести и наказания по всей строгости законов».

– По всей строгости законов! – повторил ярыжка заключительные слова указа с таким самодовольством, словно он сам сочинил указ.

Илья Юрьевич, в мрачной задумчивости выслушавший чтение до конца, покорно преклонил теперь голову.

– Воля государева для меня священна!

– А отписки от тебя воеводе нешто никакой не будет?

– И на словах доложишь.

– Да он мне, поди, еще в шею накладет…

– Доложи, что каждое слово государева указа я твердо памятую и исполнить оный за святой долг полагаю. Всем людям моим будет строжайше наказано неупустительно выслеживать того беглого злодея. Понял?

– Понять-то как не понять… – отвечал ярыжка, поскребывая всей пятерней затылок.

– Ну, и проваливай.

– Эх, Илья Юрьич! – заметил тут Пыхач. – Не видишь, что ли, что у божьего человека слюна бежит, на твое боярское брашно глядючи; облизывается, как теленок, коему на морду соли посыпали. Ужель ты его, великого гонца, так, не солоно хлебавши, и отпустишь?

– Оно точно… – подтвердил ярыжка, причмокнув. – Скакал с указом, могу сказать, без передышки, язык на плече.

Илья Юрьевич махнул рукой.

– Ступай в людскую там тебя покормят…

– И напоят! – досказал Пыхач. – Без поливки и капуста сохнет. Потребуй себе добрый оловянник старой браги…

– И кружку зелена вина, – великодушно добавил от себя Илья Юрьевич.

– Вот на этом сугубое спасибо! – воскликнул ярыжка и, отвесив тароватому боярину и ею приятелю по поклону в пояс, поспешил убраться в людскую, чтобы милостивое разрешение, чего доброго, как-нибудь еще не отменили.

Что оно не было отменено, а, напротив, использовано в полной мере, можно было судить уже по тому, что выехал гонец из ворот усадьбы только под вечер, притом сильно покачиваясь в седле и заплетающимся языком распевая:

Как у нашего соседа
Весела была беседа…

Слышалась эта застольная песня еще долго-долго, пока не замерла, наконец, вдали за перелеском. И здесь она не оборвалась бы, если бы из-за деревьев не раздались внезапно подозрительные свистки. Ярыжка схватился за свой ржавый меч и храбро огляделся по сторонам. Как вдруг из чащи справа да слева выскочили какие-то неведомые молодцы с дрекольями, мушкетами и рявкнули хором:

– Попался, вражий сын! Тащи его с лошади!

– Попался, вражий сын! Тащи его с лошади!

Вдобавок огрели его еще пребольно по спине. По счастью, хлесткий улар угодил и по крупу лошадки. Как взмахнет она хвостом, как взовьется на воздух со всех четырех ног!.. Ярыжка чуть-чуть не слетел, не хлопнулся оземь, да вовремя еще уцепился за гриву. И помчала его сивка-бурка, вещая каурка вихрем; у всадника даже дух захватило, воинский колпак с затылка снесло. А вслед ему гоготал тот же ужасный хор:

– Го-го-го! Держи его, держи!

У страха глаза велики. Захмелевший ярыжка разбойного приказа принял нападавших, очевидно, за разбойников, которые ему мерещились везде и всюду даже в трезвом виде. Не слышал он уже, как наши три проказника разразились звонким хохотом.

Возвращаясь с удочками на плече с речки, где наловили сперва мелкой приманки, а затем насадили ее на жерлицы для щук, они не утерпели подшутить над ехавшим им навстречу пьянчугой. Не чаяли они, что их ребяческая выходка будет иметь самые роковые для них последствия.

Глава пятая
Рыболовы

Только что обутрело и занялась заря, как наши юные рыболовы были опять на речке: неравно какая-нибудь зубастая щука перегрызет еще проволоку! Кстати были взяты с собой и обыкновенные удочки, так как на заре всякая рыба, как известно, клюет всего шибче.

Вот они уже в лодке и, отчалив, плывут вниз по течению к тому месту, где расставлены жерлицы. Но Илюша – страстный рыболов, развернув лесу, он насаживает на крючок жирного дождевого червяка, Кирюшка еще с вечера накопал их на огороде полную жестянку.

В былые времена на Руси лесов было куда больше, чем теперь, реки и речки были в той же степени многоводнее, и рыба всякого рода в них, можно сказать, кишмя кишела. Лишь только Илюша закинул удочку, как поплавок у него запрыгал, и вся зеркальная поверхность кругом так и зарябила, засеребрилась.

– И охота же тебе ловить всякую мелюзгу! – презрительно заметил Юрий. – Вот ужо как заберемся в нашу заводь, где крупнейшие окуни, лини, язи…

– Да ведь я и не ловлю теперь для кухни, – ответил Илюша. – Рыбка играет, ну, и я играю. А! Что, попалась?

Леса его взвилась над водой, и в воздухе засверкала крошечная серебряная плотичка.

– Ведь совсем малюсенькая, а туда же! Тише, не вертись, дурашка, тебе же ведь больнее.

И, сняв рыбку с крючка, он пустил ее обратно в речку.

– Гуляй себе, но вперед, смотри, не попадайся! А знаете ли, братцы, у меня сердце так и стучит: вытащу ли я сегодня хоть одну-то щучку?

– Ну, тебе я и вытаскивать не дам, – объявил решительно Юрий.

– Отчего?

– Оттого, что, как в последний раз, упустишь, пожалуй, самую крупную штуку.

– Не упущу, право, не упущу! Ну, пожалуйста, Юрик, миленький! Ведь жерлиц на всех нас хватит, первая пусть будет твоя, вторая – моя…

– А третья – моя! – подхватил Кирюшка. – Никому не обидно.

– Будь по-вашему, – нехотя согласился Юрий. – А вот и первая. Ага! Есть.

Под навесом прибрежных ив среди зеленеющей осоки торчала из воды воткнутая в илистый грунт сухая палка с двумя вилкообразными сучками. Намотанная на вилки с вечера, тонкая, но крепкая веревка, действительно, вся размоталась и была натянута, как струна. Когда Кирюшка привычным ударом весла подогнал лодку к самой жерлице, Юрий наклонился через борт и овладел веревкой.

– Эге-re, какая силища! Да нет, сударыня, меня не перетянешь.

То привлекая к себе веревку, то опять ее распуская, он «водил», как на поводу, свою жертву, пока та не выбилась из сил. Тогда он начал, не спеша, забирать веревку в лодку.

Рыба снова вдруг заметалась, задергала в последнем порыве отчаянья. Но судьба ее была решена. Наш опытный рыболов не счел уже нужным долее с ней церемониться, и, как только голова ее замелькала под поверхностью воды, он одним махом вытащил бедненькую из ее родной стихии и – в лодку.

– Ай да щука! – расхохотался Кирюшка. – Порося, порося, превратись в карася!

Попавшаяся на жерлицу рыба, в самом деле, оказалась не щучкой, да и не карасем, а большущим, фунта в три, окунем. Трепля за собой веревку, окунь запрыгал в лодке, как мяч, но Юрий сразу схватил его за жабры.

– Ну, что ж, окунь еще вкуснее, – говорил он, не показывая вида, что несколько разочарован. – Ишь, жадный какой, чуть не всю проволоку проглотил.

Пока он снимал окуня с жерлицы, Илюша наполнил ведро водой. Но окуни удивительно живучи. Несмотря на нешуточное повреждение внутренних частей двойным крючком, окунь и в ведре не угомонился, тотчас выпрыгнул бы оттуда, не накрой Кирюшка ведро своей шапкой.

– Теперь мой черед, – сказал Илюша, потирая руки. – Кабы и мне такого же окунища! О щуке я боюсь теперь и думать, чтобы не сглазить.

Увы! Второй жерлицей не соблазнился и посредственный окунек; веревка, как была накануне навертана на развиленную палку, так и осталась нетронутой.

– Вот мне всегда такая незадача! – чуть не заплакал Илюша. – Нет, эта жерлица не может идти в счет.

Но тут запротестовал Кирюшка:

– Как бы не так! Третья жерлица – моя. Таков уговор.

– Да, Илюша, – сказал Юрий, – уговор лучше денег. Пятая жерлица опять твоя. Потерпи.

Что делать! Надо было покориться, потерпеть.

А вот и третья, Кирюшкина жерлица. Как на первой, веревка размотана и крепко натянута. Кирюшка заликовал, отдал весло Илюше, а сам обеими руками взялся за веревку. В тот же миг ее потянуло под киль лодки. Сидевший за рулем Юрий круто повернул лодку, веревка снова выплыла из-под киля и стала описывать широкие круги. Но при этом она обвилась вокруг пучков осоки, крутилась-крутилась, пока, как говорится, ни тпру, ни ну. Кирюшка крупно забранился.

– Чем попусту браниться, – сказал ему Юрий, – ты подтянулся бы веревкой поближе: может, она и поддастся… Да тише, полегче! Оборвешь.

Осерчавший Кирюшка, как бы назло, дернул веревку, что было мочи, и как предсказал Юрий, так и вышло: веревка оборвалась, а сам Кирюшка упал назад и чуть при этом не опрокинул лодку.

– Ведь что я тебе говорил, болван? – напустился на него Юрий. – Еще всех нас выкупаешь в платьях, а рыбу упустишь.

Уйти рыбе, впрочем, было довольно трудно: запутавшись в траве, веревка не давала ей ходу. Оборванный кончик веревки плавал еще на воде, и Илюше удалось подхватить его на свое удилище.

– Я знаю, что сделать! – сказал он. – Дай-ка мне, Кирюшка, попытать теперь счастья.

– Ну да! – вскинулся тот. – Ты вот так и справишься!

– Справлюсь, увидишь. Я уступлю тебе зато мою следующую жерлицу. Хорошо?

– А на той, может, опять ничего не будет!

– Ну, голубчик, Кирюшенька…

– Да что ты, Илюша, с ним еще торгуешься? – вмешался Юрий. – Ведь он прогадал уже свою очередь, дал оборваться жерлице…

– Но она все же еще моя, я ее никому не уступлю! – уперся Кирюшка.

– Молчать, холоп!

Это был тот же безапелляционный, повелительный тон, что и у его отца. Кирюшка примолк и злыми глазами следил только за тем, как Илюша с помощью веревки осторожно притянул к себе обвитый ею пучок осоки и принялся выщипывать из пучка травку за травкой. Чтобы облегчить брату задачу, Юрий опустил в воду грузило – увесистый камень, после чего лодку уже не уносило теченьем. Не прошло пяти минут, как веревка была освобождена от сдерживавших ее трав.

Рыба рванула было опять в сторону, но Илюша по примеру брата принялся «водить» ее. Сам он был как в лихорадке, щеки у него пылали, глаза горели, руки тряслись. Но обмотанную вокруг кулака веревку он держал крепко, и когда, наконец, замучил рыбу, то, не давая ей уже опомниться, стал вытаскивать веревку обеими руками. Рыба снова забилась как бешеная.

– Уйдет, ей-Богу, уйдет! – залепетал Илюша, полный надежды и страха.

Он напряг последние силы, и вот над водой показалась огромная щучья пасть, вся усаженная иглами бесчисленных зубов. Неизвестно еще, удалось ли бы ему одному втащить в лодку это страшилище, в котором потом оказалось до полупуда весу. Но Юрий перегнулся через борт и схватил щуку обеими руками. Хотя она вслед за тем и вырвалась у него опять из рук, но упала уже не обратно в воду, а в лодку. Тут на нее навалился Кирюшка и придавил ее коленом.