Василий Авенариус
Опальные

Глава семнадцатая
Княжна-полонянка

Между тем Юрий, схватив Илюшу под руку, увел его за рубку, где крепко его обнял и расцеловал.

– Шмель говорил уже мне про тебя, – начал он скороговоркой. – Как ты попал сюда? И что дома у нас в Талычевке?

Обстоятельный рассказ младшего брата он то и дело прерывал дополнительными расспросами; а когда Илюша передал ему, что, по мнению Богдана Карлыча, последнее и единственное средство исцелить их отца от паралича, это – потрясти его душу сильною радостью, глаза Юрия наполнились слезами.

– Да поможет ли еще это батюшке? – прошептал он.

– Поможет или не поможет – вперед никто тебе не скажет. Но Богдан Карлыч, конечно, не пустил бы меня за тобой, ежели б не надеялся: а он, сам ты знаешь, какой искусный лекарь.

– Так-то так…

– Значит, Юрик, ты едешь назад со мной? Как я рад, ах, как я рад!

И в порыве радости Илюша снова прижал к груди брата. Но тот высвободился из его объятий.

– Я тебе этого не могу еще наверное обещать…

– Отчего не можешь? Ведь не связал же ты себя нерушимой клятвой с этими разбойниками…

Юрий зажал ему рот рукою.

– Бога ради, не называй их так! Услышат, так мне несдобровать. Клятвы им я никакой не давал. Но дело в том, Илюша…

Видимо затрудняясь, с чего начать, он опять запнулся. Еще более сбитый с толку, Илюша вгляделся пристальнее ему в лицо. В первый раз с момента их встречи он хорошенько разглядел его теперь. За три месяца Юрий с виду сильно изменился. Не только волоса его были острижены по-казацки и все лицо обветрилось и загорело; он заметно также похудел и возмужал, около углов рта и на лбу у него появились скорбные складки, а глаза лихорадочно вспыхивали и как-то беспокойно бегали по сторонам.

– Так что же, Юрий, что? – заговорил опять Илюша. – Тебе так уже полюбилось их привольное житье…

– Привольное житье! – с горечью прервал его Юрий. – Для кого оно приволье, а для кого и пытка. От Шмеля я столько наслышался про их вольную волюшку, что ни о чем больше и думать не хотел. «Лишь бы добраться, – думаю, – к ним на Волгу…»

– Да ведь они не были же еще тогда на Волге?

– Нет, они стояли тогда еще в море за целых десять ден от Астрахани у Свиного острова. Но под Кумышином нам попалась ватага донцев, что переволокли только что свои лодки сухим путем с Дона. Шмеля они знали еще раньше на Дону и охотно взяли нас с собой. Протоком Ахтубой мы, минуя Астрахань, проскочили прямо в море, а там доплыли и до Свиного острова.

– Так ты был, значит, и при кроволитном бое с астаранским ханом?

По всему телу Юрия пробежала нервная дрожь, и он закрыл себе глаза рукою.

– Не напоминай мне об нем, не напоминай… – пробормотал он. – Это не бой был, а бойня… Убитых и не сосчитать…

– И сам ты тоже убивал людей!

– Нет, у меня духу на то не хватило…

– И славу Богу! Ты, Юрий, точно стыдишься своей доброты.

– Не доброты, а малодушия: то были ведь все же нехристи.

– Нехристи, но не враги: они тебе ничего дурного не причинили.

– Вот оттого-то у меня и рука на них не поднялась… А казаки меня потом высмеивали… И сам атаман объявил мне, что в казаки я не гожусь…

– А я гожусь! – раздалось тут задорно около двух братьев.

– Ах, это ты, Кирюшка? – сказал Илюша и приятельски поздоровался с подошедшим к ним товарищем их детских игр.

– А я гожусь! – повторил Кирюшка. – Я все их свычаи и обычаи уже вызнал и не дам тоже маху. За мою храбрость мне и от дувана их тогда малая толика перепала.

– И не за что! – с нескрываемым презрением заметил Юрий.

– Как не за что? Сам ты, чай, видел, как я одного в ангельский чин снарядил.

– То есть добил раненого и беззащитного? Велика храбрость! Молчать бы тебе, а не хвастаться.

– Да сами-то казаки, ты думаешь, отчего храбры?

– Отчего?

– Оттого, что носят на груди ладанки с барсучьей шерстью.

– Полно тебе вздор городить!

– Ан не вздор. И у Шмеля такая ж ладанка.

– Да польза-то от нее какая?

– А польза такая, что чрез барсучью шерсть дьявол в человека свою дьявольскую злобу и кровожадность вселяет. Вот погоди, как раздобуду я себе тоже барсучьей шерсти…

– И продашь свою душу дьяволу? – возмутился Илюша. – Слушать тебя тошно! Отойди, пожалуй. Так что же, Юрий, – обратился он к брату, – коли тебя не принимают в казаки, так и оставаться тебе у них уже незачем.

– Да ведь ты видишь, что они держат меня здесь взаперти.

– Потому что знают от Шмеля, что ты боярского рода, и хотят получить за тебя богатый выкуп.

– И ничего не получат! Денег у меня никаких нет.

– Да воевода внесет их за тебя, а вышлем ему потом из Талычевки.

– Так вот он нам сейчас и поверит!

– Да ведь он старый друг и приятель нашего деда. Вот хоть сейчас пойдем, попросим его; он предобрый…

– Нет, нет, Илюша, оставь уж, не нужно…

– Как не нужно?

Отошедший в сторонку, но продолжавший прислушиваться к разговору боярчонков, Кирюшка зафыркал в кулак.

– Ты чего там опять? – с неудовольствием обернулся к нему Юрий.

– Выкуп выкупом, а есть у нас причина поважнее!

– Какая причина? Ничего ты, глупый, не смыслишь!

– Кое-что, может, и смыслю. Хочешь, я тебе загадку загану? «Без кого кому цветы не цветно цветут, деревья не красно растут, солнышко в небе не сияет радостно?» Ну-ка, разгадай.

– Пошел прочь! Сказано ведь тебе? – буркнул Юрий, вспыхнув до корней волос. – По людям только пустой говор пускаешь…

– Ага, то-то же! Присушила добра молодца краса девичья.

Юрий гневно топнул ногой.

– Уйдешь ты наконец или нет?

Кирюшка понял, что и нахальству есть предел; в виде последнего протеста свистнув, он ушел вон.

– Про кого он это говорил сейчас? – спросил Илюша. – Уж не про княжну ли полонянку?

– Вестимо, что про нее, – нехотя сознался Юрий. – Видит, дурак, что я жалею ее, как и ее брата-княжича…

– Только жалеешь?

– Только!

– Ты, Юрий, с самим собой не лукавишь? От жалости твоей им ни тепло, ни холодно; вызволить их отсюда ты все равно не можешь.

– Ты думаешь?.. – и Юрий понизил голос до чуть слышного шепота: – Я обещал уже княжичу помочь им обоим бежать.

– Да как же ты один-то им поможешь?

– Не один, а с Кирюшкой.

– Если он тебя не выдаст!

– Ну, нет. Он – как злющий, но верный пес: лается, ворчит, а хозяину все-таки руку лижет.

– И ты сговорился уже с Кирюшкой?

– Покамест еще нет. Надо еще раз столковаться с княжичем…

– Мне за тебя страшно, Юрий: ты и их-то, и самого себя погубишь!

– Ну, значит, туда и дорога…

– Что? Что ты сказал?

– Туда и дорога! – с каким-то ожесточением повторил пылкий юноша, и в глазах его загорелся огонь безумной решимости.

– Ну, Юрий, знаешь ли, это у тебя в самом деле уже не простая жалость: княжна заворожила тебя…

– Ну, заворожила! Пусть так! – вырвалось тут у Юрия невольное признание. – Сердце у меня тоже не каменное! Ты, Илюша, слишком молод и понять этого еще не можешь.

– Одно-то я все же понимаю, что чужая девушка тебе дороже родного отца.

– Не говори этого, не говори! Для батюшки я готов хоть сейчас жизнь отдать; но княжна с отчаянья, того и гляди, сотворит что над собой, и я буду за то в ответе. Обещавшись раз, я не могу ее уже обмануть, не могу!

– Ты, Юрий, ей-Богу, теперь точно бесноватый. Ведь ты с нею и слова еще не перемолвил? Она не понимает ведь по-русски?

– Понимать-то понимает. Нянькой у нее была полонянка из казачек… Но что это там, слышишь? Точно она плачет?

Юрий выбежал из-за рубки к атаманскому столу; Илюша – вслед за ним. Все поднялись уже со своих мест. Княжич Шабынь-Дебей стоял понуря голову, с убитым видом, как приговоренный к смерти; княжна Гурдаферид обхватила руками его шею и, укрыв лицо на его груди, плакала навзрыд.

– Ну, полно, голубка моя, полно! – говорил Разин, и в голосе его можно было расслышать совершенно несвойственную закоренелому разбойнику нежность. – Не навеки ж разлучаетесь: будущим летом княжич будет к нам в гости на тихий наш Дон.

– А что бы тебе, Степан Тимофеич, отпустить ее теперь же с княжичем? – вступился тут, разжалобившись, Прозоровский. – Смотри, как она, бедная, убивается!

– Расставаться, знамо, скоробно, не сладко. Но я и то, батюшка князь, делаю тебе немалую уступку: отпускаю княжича без всякого выкупа. Тебе – княжич, мне – княжна; грех пополам.

– Так-то так, и добрую волю твою я не забуду: выговорю для тебя у ее родителя хороший выкуп.

– Да этакую красаву и всеми богатствами персидского царства не выкупить.

– Так что же, Степан Тимофеич, скажи-ка по совести, ты и вправду повенчаться с нею хочешь?

– Как примет только нашу православную веру, так в первый же мясоед и под венец. Да ты, княжич, что воды-то в рот набрал? Втолкуй ей, дурашке, что жить она будет у меня в изобильи и в почете…

Шабынь-Дебей стал было передавать сестре по-своему слова атамана. Но Гурдаферид не дала ему договорить.

– Нет, нет, нет! – всхлипнула она и еще крепче прижалась к брату.

Терпение непреклонного казацкого атамана истощилось.

– У баб, что у пьяных, слезы дешевы, – пробурчал он, и глаза его злобно засверкали. – Эй, молодцы! Уведите-ка княжну в ее покойчик.

Два молодых дюжих казака, прислуживавших за столом, бросились исполнить приказание атамана; один обхватил полонянку вкруг стана, а другой стал насильно отцеплять ее руки от шеи княжича.

– Ну, ну, ну, не Замайте мне ее! – напустился на них Разин.

Внезапно в руке Гурдаферид блеснул кинжал. Выхватила она его, как оказалось, из-за пояса одного из казаков и нанесла бы ему, без сомнения, опасную рану, не схватись он одной рукой за лезвие кинжала. Другой рукой в то же время он схватил руку девушки, державшую рукоятку кинжала, и сжал в кулаке своем с такою силой, что пальцы у нее хрустнули и бедняжка вскрикнула от боли. Тем не менее рукоятку она все еще не выпускала и, извиваясь всем своим гибким стройным телом, силилась высвободить лезвие из казацкого кулака. Как назло тут, однако, кисейная фата, прикрывавшая нижнюю половину ее лица, распахнулась, и казак увидел вдруг все лицо красавицы-персианки. Увидел – и остолбенел, не мог отвести уже глаз. Воспользуйся Гурдаферид этим моментом – и кинжал перешел бы опять в ее власть. Но первым делом ей надо было запахнуться опять фатой от нескромных мужских взоров, – и кинжал остался в руке владельца.

Засунув кинжал обратно за пояс, казак осмотрел свою израненную ладонь.

– Ишь, разбойница-девка! Как кошка царапается.

– Сам виноват, – заметил ему Разин. – Кровью своей, смотри, чадру ей не запачкай!

Что до молодого княжича, то, будучи сам безоружен, он не делал и попытки прийти на помощь сестре. С сжатыми губами, хмурый и бледный, он проводил ее только глазами, пока она со своими двумя провожатыми не скрылась за углом рубки, чтобы быть водворенной в своем покойчике. Когда теперь Прозоровский предложил ему перейти с ним на его, воеводский, баркас, юноша, не прекословя, последовал за ним, бросив, однако, мимоходом взгляд непримиримой ненависти на неумолимого казацкого атамана.

А Илюша все еще не мог решиться уйти от брата и спросил его шепотом:

– Так что же, Юрий?

– Да ты разве ее не разглядел? – был ответный вопрос Юрия.

– Разглядел: такой красоты я в жизнь свою не видел.

– Ну, вот; так чего же ты еще спрашиваешь? Обещался ее спасти – и спасу…

– Или погибнешь?

– Или погибну! Воевода, видишь, уже ждет тебя… Прощай.

Глава восемнадцатая
В западне

В течение тех десяти дней, что Стенька Разин со своей вольницей оставался вообще в Астрахани, между ним и обоими воеводами установились по виду самые лучшие отношения: воеводы неоднократно пировали у разбойничьего атамана то в шатре, то на «Соколе»-корабле. Такое, на первый взгляд, странное явление известный наш историк Костомаров объясняет довольно просто: «Немало Стенька расположил их к себе своею щедростью, а воеводы тогда были лакомы…»

Со своей стороны, в некоторое хоть оправдание воевод мы добавим, что в те времена царским воеводам не полагалось от казны никакого жалованья; воеводства так и давались им «на прокормление», и большая или меньшая «лакомость» воевод считалась как бы вполне естественной и законной.

Астраханские воеводы не составляли в этом отношении исключения. По преданию, князь Прозоровский под веселую руку позарился, между прочим, и на роскошную соболью шубу Разина, крытую дорогим персидским «златоглавом».

– Знатная на тебе шуба, Степан Тимофеич! – заявил будто бы он. – Хоть бы мне такую.

– Какая уж это шуба! – отозвался будто бы Разин, которому, видно, не хотелось с нею расстаться. – Не воеводская она, плохонькая.

– Коли плохонькая, так и жалеть тебе ее нечего.

– И не пожалел бы, не будь она у меня заветная.

– Заветная или не заветная – для меня все едино. Не вытерпел тут атаман, бухнул напрямик: – Не в зазор, батюшка, твоей воеводской чести, а глаза у тебя больно завидущие: что ни увидят – то и проглонуть хотят.

Обиделся и воевода.

– А ты, атаман, на всякого, как волк зубами лязгаешь. Здесь мы на тебя за твою продерзость ополчаться не станем; но в Москве, не забывай, мы – свои люди: усерднейше ревнуя о благе отчизны можем устроить для тебя не токмо доброе, но и злое!

Отдал тут Разин воеводе шубу, но пригрозил:

– На тебе шубу, да не наделала бы она тебе шуму! С гостями я учлив; на своем стружке обижать тебя не стану. Зато как пожалую раз и к тебе в твои палаты, так прошу не прогневаться: по-своему тоже гостем буду!

Этой размолвкой отчасти может быть объяснена зверская расправа Разина со стариком-воеводой и его семейством в Астрахани же летом следующего за тем года (о чем подробнее будет рассказано нами в своем месте).

Пока что оба воеводы старались по возможности ладить с грозным атаманом: выборных от казацкого войска снарядили в Москву, а на всякие озорства и бесчинства вольницы в городе и на «неподобное» поведение самого атамана смотрели сквозь пальцы. Героем народным гулял он по улицам, милостиво роняя на ходу бежавшей за ним черни звонкие речи и звонкую монету, а обольщенный им народ кланялся ему в ноги, падал перед ним ниц, хватал его за колени, совершенно чистосердечно его славословя:

– Раделец ты наш, благодетель, отец родной! Предусмотрительный младший воевода настоял, однако ж, перед старшим на некоторых мерах предосторожности: до Царицына в провожатые Разину был назначен «жилец»^[12] Леонтий Плохово, который на всякий случай и перебрался уже загодя на «Сокол»-корабль; от Царицына да Паншина-городка казаков должны были сопровождать пятьдесят стрельцов с сотником, а в Черный Яр была отправлена с нарочным грамота, чтобы на берег казаков отнюдь не пускать и вина им не продавать.

А что же Илюша? Раз еще только побывал он в казачьем стане вместе с голландцами, пожелавшими также воочию ознакомиться с житьем-бытьем «разбойников». Но Юрия ему в этот раз так и не удалось видеть: тот замкнулся в своей каморке, и из слов Кирюшки Илюша должен был заключить, что брат нарочно избегает с ним встречи. До слез огорченный, мальчик излил свою душу мингеру Стрюйсу. Но парусник-голландец, человек глубоко верующий, мог дать ему один только совет: уповать на Бога.

– Разин с его казаками забыл Бога, – говорил он, – и гнев Божий, раньше или позже, их не минует. Награбили они толикое множество всякого добра, что для своего разгула сбывают оное перекупщикам-азиатам просто за бесценок. Фунт лучшего шелку примерно продают за три копейки! Сам я у них не за грех почел вот что сторговать, – продолжал Стрюйс и, расстегнув кафтан, показал Илюше толстую золотую цепь, которая, обвитая несколько раз вкруг его шеи, спускалась по камзолу до карманчика, где хранились у него часы-луковица. – У нас в Амстердаме за такую цепь с меня взяли бы не менее трехсот флоринов, а здесь я дал за нее, знаешь ли, сколько?

– Сколько?

– Сорок рублей – на наши деньги семьдесят флоринов! Будь у меня лишние деньги, да я в несколько дней сделался бы Крезом!

При всем христианском благочестии практический голландец не переставал быть дельцом. Илюша понял, что и с этой стороны помощи ждать ему нечего.

Так день шел за днем; десять дней уже улицы оглашались буйными криками и песнями бесшабашных разинцев. На дворе опять смеркалось, и Илюша с тяжелым сердцем готовился идти опять ко сну, когда к нему тихонько постучались. Он отпер дверь и к немалому своему удивлению увидел перед собой Кирюшку.

– Это ты, Кирюшка! И в такую позднюю пору…

– Крадучись ушел, – отвечал Кирюшка, плотно притворяя за собою дверь. – Окромя Юрия, никому у нас о том не известно.

– Так ты от Юрия? Что же ему от меня нужно?

– Это он сам тебе уже скажет. Идем же, идем.

– Без спросу мне нельзя отлучиться. Вот поутру, как только отпрошусь…

– Эвона! «Поутру!» Где-то мы тогда уже будем!

– Что это значит, Кирюшка? Казаки уходят отсюда?

– Видно, что так.

– И тайком, без ведома воевод?

– Молчи, знай, помалкивай!

– Но ведь провожатый от них, Леонтий Плохово, уже у вас на атаманском корабле?

– У нас-то у нас, – усмехнулся Кирюшка, – да когда-то он с хмеля своего еще проснется!

– Его нарочно опоили?

– А то как же; да подбавили к вину еще сонного зелья.

– Этого так нельзя оставить! – объявил с решительностью Илюша и двинулся к двери.

Кирюшка заступил ему дорогу.

– Да ты куда?

– К князю-воеводе; я ему сейчас все расскажу…

– Ничего ты ему не расскажешь!

– Ежели ты, Кирюшка, меня не пустишь, так ведь я на весь дом закричу…

– И не закричишь. Коли казаки раз положили уйти отсюда, так и уйдут; никакой силой их никто не удержит. А брату твоему у них не поздоровится.

Довод был убедителен. Приходилось идти на сделку.

– Скажи мне одно хоть, Кирюшка: против самих воевод Разин ничего не злоумышляет?

– Да что с ними тут без него станется? Нынче же ночью мы снимемся с якоря.

– И уходите куда?

– Это уж не твоя забота.

– То-то, что моя. Коли в море, так они Бог-весть куда еще завезут Юрия!

– Говорить бы не след; ну да Господь с тобой! Уходим мы вверх по Волге на Камышин.

– Это другое дело.

– Так ты пойдешь все-таки проститься с ним?

– Делать нечего, идем.

– Давно бы так.

Улизнул Кирюшка с атаманского корабля незамеченным. Но если он рассчитывал вернуться туда так же незаметно, да еще в сообществе Илюши, то ошибся в расчете. В его отсутствие не только был убран сходень, по которому он перебрался на берег, но и самый корабль не стоял уже на прежнем месте, так как в построении всей казацкой флотилии произошло перемещение, вызванное предстоящим отплытием. Вдобавок поднявшийся над рекой ночной туман и сгустившиеся сумерки едва давали различать общие очертания судов.

На счастье, а может быть, и на несчастье, на бродивших по берегу мальчиков наткнулся казак, которого сотник его отрядил в город за свежим запасом вина и который возвращался теперь оттуда с полною бутылью под мышкой.

– Вы чего тут шатаетесь, полуночники! – напустился на них казак.

– Да я же свой человек, с атаманского корабля, – с заискивающей развязностью отвечал ему Кирюшка. – Аль не опознал меня, дружище?

– Это ты, оболтус? Какой я тебе дружище! Всякая козявка в букашки лезет!

– Ну, ну, прости; не во гнев тебе слово молвилось. И козявка тоже тварь Божия.

– Да должна знать свое, козявкино, место. Где был сейчас?

– Был я в городе, да не по своему хотенью, а по атаманскому веленью.

– Что ты там мелешь, Кирюшка? – заметил ему шепотом Илюша.

Тот толкнул его локтем в бок, чтобы молчал, а сам продолжал «молоть»:

– Спосылал он меня вот за родным братцем нашего боярчонка: отвезем его тоже до Камышина.

– Так бы и сказал. Ну, что же, вам, стало, на атаманский корабль?

– На атаманский; да не знаем вот, где теперича за темнотой и искать его.

– А вон там, впереди других.

– Да туда посуху и не добраться!

– Ну, ладно, так и быть, на своей лодке подвезу уж вас.

– Будь отец родной!

Уселись они в лодку к казаку и минуту спустя причалили к «Соколу»-кораблю. Здесь последовал опять опрос со стороны дневального казака. По брошенному им сверху канату оба мальчика вскарабкались на палубу.

Тут вдруг из окружающей тьмы выросла перед ними могучая фигура самого атамана.

– Вы-то оба отколь?

Природное нахальство сразу покинуло Кирюшку. Путаясь, он залепетал, что гулял-де по берегу, да наткнулся на своего меньшого боярчонка… Но Разин прервал его строго:

– Не лги! Сказывай сейчас: куда и зачем бегал?

– Его посылал за мной брат мой Юрий, – заявил тут без обиняков Илюша.

– Для чего?

– Хотел проститься со мной.

– Проститься? Значит, этот негодник разболтал уже, что мы уходим? А тебе кто выдал? – обратился Разин к Кирюшке.

– Никто, батюшка Степан Тимофеич. Слухом земля полнится…

– Сам подслушал, стало?

– Ей-ей, нет… Будь я проклят…

Темнота огласилась звонкой пощечиной и воплем Кирюшки.

– И будешь проклят! – сказал Разин. – Ври, да знай меру. Может, и воеводы теперича про то уже знают?

– Нет, окромя меня, он ни с кем больше не виделся, никому не говорил, – уверил Илюша, и в звуке его голоса было столько правдивости, что словам его нельзя было не дать веры.

– Во всяком разе, сударик мой, в город к воеводам ты уже не возвратишься, – объявил ему успокоившийся атаман. – Да и братцу твоему с тобой не будет у нас так скучно.

– Так мы будем с ним отныне уже вместе? – даже обрадовался Илюша.

– Вместе, в одних хоромах! – усмехнулся Разин и приказал Кирюшке приготовить постель новому постояльцу.

– Вот те и хоромы, подлинно боярские! – говорил Илюше Кирюшка, отворяя дверцу в низенькую клетушку пространством в квадратную сажень.

Юрий вскочил со своей постели – мешка, набитого сеном, – на которую в ожидании брата прилег не раздеваясь.

– Пришел-таки проститься!

– Не проститься, а остаться с тобой, – отвечал Илюша.

– Две пташки в одной западне! – добавил от себя Кирюшка. – За двоих вас атаман-то возьмет и двойной выкуп.

– Ну, это бабушка еще надвое сказала! – как-то загадочно возразил Юрий. – А теперь, Кирюшка, уходи-ка: нам с Илюшей есть о чем еще без тебя потолковать.

И между двумя братьями, снова соединенными после долговременной разлуки, завязалась самая задушевная беседа.

У Юрия не было уже причины скрывать от Илюши настоящую цель таинственного ухода казачьей флотилии. Как, действительно, подслушал мимоходом Кирюшка из разговора Шмеля с другим сотником, сверху от Нижнего шел богатый купеческий караван. Царская грамота, которую разницам отпускались все их прежние вины, была уже в кармане у их атамана. Ждать от воевод какой-либо новой благодати было нечего. А сверху Волги добыча, как по заказу, плыла разбойникам сама в руки. Как же было им упустить такой вожделенный случай?

– Но и мы своего тоже не упустим! – говорил Юрий. – Ты видел ведь под кормою нашего корабля запасную лодочку?

– Может, и видел, не помню, – отвечал Илюша. – А что?

– Да в ней все дело. Подстерегать караван казаки будут в камышах меж Черным Яром и Царицыным. Как крикнет им атаман: «Сарынь на кичку!», они бросятся на чужие суда, а мы тем часом прыг в нашу лодочку и были таковы!

– Вместе с княжной?

– Ну, да, конечно! Когда нас хватятся, мы будем уже на берегу; а им в больших их стругах и к берегу-то не пристать: слишком вязко да мелко.

Пылкость и самоуверенность, с которыми старший брат развивал свой рискованный план, заразили и младшего.

– Смелым Бог владеет! – сказал он. – А с самой-то княжной ты, наконец, сговорился?

– Случая все еще не было; да и сговариваться нечего. Знает же она от княжича, что я ее, так ли, иначе ли, выручу.

– А вдруг она еще заупрямится?

– Заупрямится уйти от разбойников и вернуться к своим?

– Да почем знать?..

– Перестань, Илюша, глупости говорить; да это курам на смех!

– А Кирюшку ты упредил?

– Теперь-то мы и без Кирюшки обойдемся, все вернее. Какое счастье, Илюша, что ты опять со мною!