Вальтер Скотт
Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

Глава XIV

 
С Осмондом я пред алтарем предстану?
О, тяжкий долг! Я мнила зреть Танкреда,
И что ж? Супругом будет мне Осмонд!
 

«Танкред и Сигизмунда»^{36}

Мистер Вэр, долголетним упражнением в лицемерии приучивший себя даже осанку и походку изменять по мере надобности, отправился вдоль каменного коридора и вверх по лестнице тем бодрым, легким и ровным шагом, который показывает, что человек идет по важному делу, но нисколько не сомневается в успехе. Но, отойдя на такое расстояние, что оставленные им джентльмены не могли больше слышать его походки, он пошел все медленнее, нерешительнее, под стать обуревавшим его сомнениям и опасениям, и, наконец, в одной из проходных комнат он совсем остановился и начал собираться с мыслями, чтобы сообразить, каким образом войти к дочери и чем на нее повлиять.

«Возможно ли вообразить себе более безвыходное и запутанное положение? – размышлял он. – Несчастный я человек! Если наша партия теперь распадется, нет сомнения, что правительство лишит меня жизни как главного зачинщика восстания. Положим, что я захотел бы унизиться поспешным изъявлением раскаяния и покорности, – ведь и это не поможет, потому что я разорен вконец! С Ратклиффом я рассорился, нажил себе в нем непримиримого врага, значит, от него и ожидать нечего, кроме обид и преследований. Опозоренный, обнищалый, я должен буду бежать отсюда без всяких средств к жизни… Если бы у меня оставалось состояние, я еще мог бы противопоставить его тому бесславию, которое всегда сопутствует имени политического ренегата, а это название дадут мне и те, от кого я отшатнулся, и те, к которым я пристал. Но об этом и думать нечего. А между тем что же еще осталось мне в жизни? Позорная плаха? Нет, единственное спасение – примириться с этими людьми. А для этого я обещал сэру Фредерику, что Изабелла сегодня, до полуночи, будет его женой, а Маршалу поручился, что это случится с ее согласия. Стало быть, между мной и конечной погибелью остается одно средство: вынудить ее согласие на брак с человеком, которого она ненавидит, и притом вынудить так внезапно, что это было бы ей противно, даже если бы на месте жениха был человек любезный ее сердцу; следовательно, вся надежда – на свойственное ей романтическое великодушие. Нужно представить ей неотложность решения и необходимость повиновения в таких ярких красках… Да, впрочем, они и в действительности таковы».

Раздумывая таким образом о своем крайне опасном положении, он напряг все силы своего воображения для успешного выполнения предстоявшей ему роли и с печальным видом вошел в комнату дочери. Невзирая на всю свою двуличность и честолюбивые стремления, он не настолько был лишен родительских инстинктов, чтобы без отвращения приступить к этой роли: дочь его была такая кроткая и любящая девушка, а ему приходилось пользоваться этими ее качествами, даже злоупотреблять ими, ради своих личных целей. Но он еще раз повторил себе, что в случае успеха его дочь все-таки вступит в выгодный брак; если же успеха не будет, то сам он погибший человек, – и эти соображения убили в нем последние колебания.

Он застал Изабеллу в спальне, у окна; она сидела, подперев голову рукой, и так задумалась или так задремала, что не слыхала, как он вошел. Он приблизился в ней, изображая на своем лице глубокую горесть и сострадание, сел возле нее и тихо взял ее за руку, сопровождая это движение глубочайшим вздохом.

– Мой отец! – воскликнула Изабелла, вздрогнув, и на ее лице отразился испуг, очевидно, не менее сильный, нежели ее радость и нежность.

– Да, Изабелла, – сказал Вэр, – твой несчастный отец, пришедший просить у дочери прощения за обиду, нанесенную ей от избытка родительской любви, а затем проститься навеки.

– Какая обида? Почему проститься навеки? Что все это значит, сэр? – спросила мисс Вэр.

– Да, Изабелла, я не шучу. Но прежде ответь мне, не приходило ли тебе в голову, что я мог быть причиной того странного приключения, которое постигло тебя вчерашним утром?

– Вы, сэр?.. – проговорила Изабелла нерешительно, с одной стороны сознавая, что он верно угадал ее мысли, а с другой – стыдясь, что могла допустить столь унизительное и противоестественное подозрение.

– Да, – продолжал он, – твой нерешительный ответ показывает, что ты уже думала об этом, и мне остается исполнить печальный долг, сказав, что твое предположение было справедливо. Выслушай, в чем дело. В недобрый час я согласился на предложение сэра Фредерика Лэнгли, полагая невероятным, чтобы ты могла долго упорствовать в отказе от брака, во многих отношениях представлявшего для тебя несомненные выгоды. В еще худшую минуту я предпринял вместе с ним некоторые меры к восстановлению на престоле нашего изгнанного монарха и к завоеванию вновь нашей независимости. Он воспользовался моей полной откровенностью, и теперь моя жизнь в его руках.

– Ваша жизнь, сэр? – повторила Изабелла чуть слышно.

– Да, Изабелла, – продолжал он, – жизнь того, кто дал тебе жизнь. Как только я увидел, до каких крайностей может его довести безрассудная страсть, ибо, по правде говоря, я не могу приписать его безумного поведения ничему иному, кроме любви к тебе, я попытался выпутаться из моего безвыходного положения тем, чтобы под каким-нибудь предлогом услать тебя из дому на несколько недель. И вот я решил, что в случае, если ты по-прежнему будешь сопротивляться этому браку, я удалю тебя секретным образом в монастырь, где ты сможешь провести несколько месяцев под крылышком твоей тетки по матери, в Париже. Но тут случился целый ряд недоразумений, вследствие которых тебя извлекли из тайного убежища, в котором я тебя временно приютил, и привезли обратно домой. То была моя последняя надежда на спасение; но и тут судьба разрушила мои планы, и мне остается лишь дать тебе свое благословение и отослать тебя из замка с мистером Ратклиффом, который сейчас уезжает. Моя же судьба скоро будет решена.

– Боже милостивый, сэр! Возможно ли это? – воскликнула Изабелла. – О, зачем же меня освободили из того места, куда вы меня услали! И отчего вы сами не объявили мне, что это делается по вашему желанию?

– Подумай, Изабелла, сообрази все обстоятельства. Как же я стал бы еще сильнее восстанавливать тебя против своего друга, сообщив тебе его оскорбительные претензии и назойливые требования? И мог ли я на это решиться, тогда как сам обещал ему поддерживать его искательство и действительно сильно желал ему успеха? Но что об этом говорить!.. Теперь уж все кончено. Я и Маршал окончательно решились мужественно встретить смерть… Только бы успеть отослать тебя отсюда с надежным человеком.

– Силы небесные!.. Неужели нет никакого выхода? – сказала молодая девушка в ужасе.

– Никакого, дитя мое, – кротко отвечал Вэр, – то есть один… но ты не посоветуешь отцу им воспользоваться: он состоит в том, чтобы первому выдать своих друзей.

– О нет, нет! – воскликнула она с отвращением, как бы спеша отделаться от искушения. – Но нельзя ли как-нибудь иначе… бежать, уговорить, умолить… Я брошусь к ногам сэра Фредерика!

– Напрасно только унизишься; он не отступится от своих намерений, да и я не менее твердо решил покориться судьбе. Только одно обстоятельство могло бы изменить его планы, но оно таково, что ты никогда не услышишь о нем из моих уст.

– Напротив, скажите мне, дорогой папенька, – воскликнула Изабелла, – чего может он желать, на что мы не могли бы согласиться во избежание того ужаса, который вам угрожает?

– Этого, Изабелла, – произнес Вэр торжественно, – ты не узнаешь до тех пор, пока голова отца твоего не скатится на обагренный его кровью эшафот; тогда ты действительно услышишь, какова была жертва, ценой которой возможно было его спасти.

– Отчего же вы теперь не хотите сказать, – спросила Изабелла, – неужели вы опасаетесь, что я не пожертвую всем нашим состоянием ради вашего спасения? Или вы желаете оставить мне в пожизненное наследство горькое раскаяние, каждый раз как я буду вспоминать, что вы погибли, тогда как оставалось еще средство избавить вас от такой страшной судьбы?

– Ну, дитя мое, раз ты непременно хочешь узнать то, что я предпочел бы скрыть от тебя, я вынужден тебе сознаться, что единственным выкупом за мою жизнь он поставил женитьбу на тебе, и притом не позже как сегодня же вечером, до полуночи!

– Сегодня вечером, сэр, – произнесла молодая девушка, пораженная ужасом подобного предложения, – выйти замуж, и за такого человека!.. Да нет, это не человек, а чудовище! Свататься к дочери, угрожая смертью отцу!.. Нет, это невозможно!

– Ты права, дитя мое, – отвечал отец, – это совершенно невозможно, и я не имею ни права, ни желания требовать от тебя подобной жертвы… Таков закон природы, чтобы старые умирали и предавались забвению, а молодые пользовались жизнью и были счастливы.

– Мой отец умрет, тогда как дочь еще может спасти его? Но нет, нет!.. Папенька, милый, простите, этого быть не может! Вы, верно, хотите только довести меня до исполнения вашей воли. Я знаю, что вы думаете устроить этим мое счастье и рассказали всю эту историю, только чтобы повлиять на мою решимость и устранить сопротивление…

– Дочь моя, – возразил Эллисло таким тоном, в котором оскорбленное достоинство боролось с родительской нежностью, – неужели моя дочь подозревает, что я выдумал фальшивую историю, чтобы легче повлиять на ее чувства? Но и это мне следует перенести, даже и от такого унизительного предположения я должен оправдаться. Тебе известна честность и правдивость твоего кузена Маршала. Посмотри, что я сейчас напишу к нему, потом прочти, что он ответит, и по этому суди, как велика угрожающая нам опасность и все ли способы я истощил к ее отвращению.

Он сел, поспешно написал несколько строк и отдал их Изабелле. Она с трудом подавила свое смятение, осушила слезы и прочла следующее:

«Любезный кузен, согласно моему ожиданию, дочь моя в отчаянии от столь несвоевременного и поспешного требования со стороны сэра Фредерика Лэнгли. Она не в силах даже постигнуть ни угрожающей нам опасности, ни того, до какой степени мы находимся в его руках. Ради бога, повлияйте на него в том смысле, чтобы он изменил свои условия; я же не могу да и не хочу понуждать к их принятию мою дочь, как потому, что этим возмущается ее собственное чувство, так и потому, что это противно всем правилам деликатности и благопристойности. Исполнением моей просьбы премного обяжете любящего вас Р. В.».

Мисс Вэр была так взволнована, и глаза ее были так отуманены слезами, что она едва понимала смысл читаемого; поэтому неудивительно, что она не заметила, что в письме гораздо более внимания обращалось на форму и срок сватовства, нежели на ее личное отвращение к жениху. Мистер Вэр позвонил, отдал письмо слуге, приказал подать его мистеру Маршалу, а сам встал и со всеми признаками глубокого волнения стал молча ходить взад и вперед по комнате, пока слуга не воротился с ответом. Пробежав записку Маршала, мистер Вэр отдал ее дочери и при этом крепко сжал ее руку. Содержание записки было таково:

«Дорогой кузен, я уже пробовал повлиять на баронета в указанном вами смысле, но он оказался непоколебим, подобно утесу. Я искренно огорчен тем, что он не желает делать ни малейших уступок девическим колебаниям моей милой кузины. Впрочем, сэр Фредерик согласен уехать из замка вместе со мной, немедленно после окончания брачной церемонии, так что мы с ним тотчас приступим к формированию своих отрядов и начнем кампанию. Таким образом может случиться, что новобрачного пришибут, прежде чем он успеет еще раз свидеться с молодой женой, и Белла, превратясь в леди Лэнгли, отделается очень дешево. Однако я должен сказать, что если она действительно склонна к этому браку, то теперь не время жеманиться и лучше пускай она не оттягивает исполнения церемонии: она и после может на досуге обдумать свое положение, тогда как нам всем недосуг ни каяться, ни раздумывать. Больше пока ничего не могу сказать и остаюсь преданный вам

Р. М.

P.S. Скажите Изабелле, что я предпочту перерезать горло баронету и тем сразу покончить с затруднительными вопросами, чем допустить, чтобы ее обвенчали с ним против ее желания».

Когда Изабелла дочитала эту записку, она выронила ее из рук и в ту же минуту упала бы со стула, если бы отец не поддержал ее.

– Боже мой, дитя мое умирает! – воскликнул Вэр, в груди которого естественная привязанность к дочери на минуту пересилила расчеты себялюбия. – Изабелла, взгляни на меня… открой глаза, дитя мое! Нет, будь что будет, а я не пожертвую тобой! Я сам погибну, но с сознанием, что оставлю тебя счастливой. Моя дочь будет плакать на моей могиле, но, по крайней мере, не попрекнет моей памяти! – Он позвал слугу: – Ступай, позови мне сюда Ратклиффа, скорее!

Между тем мисс Вэр смертельно побледнела, сложила руки, крепко сжав ладони, закрыла глаза и, так же крепко сжав губы, застыла на месте, как будто то нравственное принуждение, которому она себя подвергала, распространялось и на ее физическое состояние. Потом она подняла голову, испустила глубокий вздох и произнесла с твердостью:

– Папенька, я согласна на этот брак.

– Не надо, не надо, дитя мое… дорогое дитя! Ты не пойдешь на верное несчастье ради спасения меня от возможной опасности.

Так говорил Эллисло; и такова странная непоследовательность человеческой натуры, что в эту минуту он выражал действительные, хотя и мимолетные ощущения своего сердца.

– Папенька, – повторила Изабелла, – я согласна на этот брак.

– Нет, дитя мое, нет, по крайней мере не теперь! Претерпим унижение, смиримся перед ним и вымолим отсрочку… А между тем, Изабелла, если бы ты могла в самом деле преодолеть отвращение, не имеющее никаких реальных оснований, подумай только, какая это великолепная партия!.. И богатство, и почести, и влияние…

– Папенька, – снова повторила Изабелла, – я согласна.

Она как будто не в состоянии была произнести ничего другого, ни придумать иной формы речи, и даже эти немногие слова выговаривала с большим усилием.

– Да благословит тебя Небо, дитя мое! Господь с тобой! Бог тебе пошлет за это и богатство, и радости, и почет!

Мисс Вэр едва слышно попросила на остальной вечер оставить ее одну.

– А разве ты не примешь сейчас сэра Фредерика? – тревожно спросил ее отец.

– Я с ним увижусь, – отвечала она, – я встречусь с ним, когда это будет нужно и там, где нужно… До тех пор избавьте меня!

– Ну, пускай так, моя дорогая; я не стану тебя неволить, насколько возможно. Не будь же слишком сурова к сэру Фредерику из-за этого. Вспомни, что все проистекает от избытка его страсти к тебе.

Изабелла нетерпеливо махнула рукой.

– Прости меня, дитя мое, сейчас уйду… Бог с тобой! В одиннадцать часов, если ты не пришлешь за мной ранее… в одиннадцать я сам приду за тобой.

Когда он вышел, Изабелла упала на колени.

– Боже, помоги мне выполнить мое решение… Ты один можешь поддержать меня. О, бедный Эрнсклиф! Кто его утешит? С каким презрением будет он произносить имя той, которая утром выслушивала его признания, а вечером того же дня отдалась другому! Но пусть он презирает меня – это лучше, нежели если он узнает всю правду. Да, пускай он меня презирает, лишь бы это облегчило его горе, – я примирюсь с утратой его уважения.

Она горько плакала и несколько раз тщетно пыталась настроить себя на молитву, ради которой преклонила колени, но не могла достаточно успокоить свою душу, чтобы вознестись к Богу. Она все еще оставалась в этой позе, испытывая мучительное волнение, когда дверь ее комнаты тихо отворилась.

Глава XV

 
Проникнув тайно в темную пещеру,
Они застали несчастливца там:
Он предавался горестным мечтам.
 

«Королева фей»^{37}

Посетитель, нарушивший печальные размышления Изабеллы Вэр, был Ратклифф. Уходя из комнаты дочери, мистер Вэр был так озабочен, что позабыл отменить свой приказ позвать его, так что, отворяя дверь, мистер Ратклифф сказал:

– Вы желали меня видеть, мистер Вэр? – но, оглянувшись, он воскликнул: – Что это значит? Мисс Вэр, в одиночестве… на полу… и в слезах!

– Оставьте меня… уйдите, мистер Ратклифф, – сказала несчастная девушка.

– Нет, я не должен покидать вас, – отвечал Ратклифф. – Я уже несколько раз просил допустить меня проститься с вами, но мне отказывали в этом, пока ваш отец сам не послал за мной. Не вините меня, если я кажусь вам дерзким и назойливым: это оттого, что на мне лежит долг, который я обязан исполнить.

– Я не в состоянии ни слушать вас, ни говорить с вами, мистер Ратклифф. Примите мои наилучшие пожелания и, ради бога, оставьте меня.

– Скажите мне одно, – продолжал Ратклифф, – правда ли, что эта чудовищная свадьба должна состояться, притом сегодня же? Сейчас, поднимаясь по главной лестнице, я слышал, как слуги толковали об этом. Слышал, как им приказывали убрать и осветить капеллу.

– Мистер Ратклифф, пощадите меня! – сказала несчастная невеста. – Вы видите, в каком я состоянии, поймите же, что ваши вопросы просто жестоки!

– Выйти замуж, да еще за сэра Фредерика Лэнгли, и сегодня же вечером! Не может быть, этого не должно быть и этого не будет!

– Должно быть, мистер Ратклифф, потому что в противном случае отец мой погибнет.

– Ага, теперь понимаю, – сказал Ратклифф, – значит, вы пожертвовали собой тому, кто… Но пускай великодушие дочери искупает ошибки отца, теперь не время критиковать его. Что же теперь предпринять? Времени так мало… Я только одно средство и вижу. Будь у меня впереди хоть одни сутки, я бы нашел множество способов. Мисс Вэр, вы должны прибегнуть к покровительству единственного в мире человека, имеющего власть остановить поток событий, которые угрожают поглотить вас.

– А кто же этот человек, облеченный такой властью? – спросила мисс Вэр.

– Не пугайтесь, когда я его назову, – молвил Ратклифф, подходя к ней ближе и понижая голос. – Это тот, кого зовут Элшендер, пустынник на Меклстон-муре.

– Вы с ума сошли, мистер Ратклифф, или вздумали еще насмехаться надо мной в столь тяжкую минуту? Мне не до шуток!

– Я настолько же в своем уме, как и вы, сударыня, – отвечал благожелательный советчик. – Я и сам шутить не люблю, а насмехаться и того меньше, особенно над вашим горем. Я могу лишь поклясться вам, что этот человек, представляющийся далеко не тем, каков он на самом деле, действительно обладает средством избавить вас от этого ненавистного брака.

– И все-таки спасти моего отца?

– Да, он даже и это может, – сказал Ратклифф, – если вы сами его об этом попросите. Весь вопрос в том, как добиться свидания с ним?

– Об этом не беспокойтесь, – сказала мисс Вэр, внезапно вспомнив о подаренной ей розе. – Я припоминаю, что он сам велел мне прибегнуть к нему в минуту крайности и дал мне вот этот цветок в залог того, что окажет мне помощь. Он сказал, что цветок не успеет высохнуть, как я буду нуждаться в его содействии. Может ли быть, чтобы эти слова имели настоящий, разумный смысл? Я приняла их за бред помешанного.

– Не сомневайтесь в их разумности и не бойтесь его. Но пуще всего не теряйте времени понапрасну. Свободны ли вы? Никто за вами не следит?

– Никто, я думаю, – сказала Изабелла, – но что же вы хотите, чтобы я делала?

– Уйдите из замка сию же минуту, – сказал Ратклифф, – и падите к ногам того необыкновенного человека, который, при всей видимой бедности и убогости своей обстановки, тем не менее может оказать самое решительное влияние на вашу судьбу. В эту минуту и гости и слуги бражничают, главные руководители восстания заседают особо и совещаются о мерах выполнения своих изменнических замыслов. Моя лошадь стоит оседланная в конюшне. Сейчас я оседлаю другую, для вас, и буду ждать вас у малой садовой калитки. О, не сомневайтесь в моем благоразумии и преданности вам, верьте, что это единственный для вас способ избавиться от ужасающей судьбы, которая неминуемо ждет жену сэра Фредерика Лэнгли!

– Мистер Ратклифф, – сказала мисс Вэр, – вы всегда имели репутацию честного и благородного человека, а утопающий хватается и за соломинку… Я доверяюсь вам, я последую вашему совету и… и выйду в сад, к маленькой калитке.

Как только мистер Ратклифф вышел из комнаты, она заперла дверь на задвижку, а сама вышла через другой ход, ведший из ее спальни прямо на лестницу, и спустилась в сад.

По пути она почувствовала сильное искушение воротиться назад и не соглашаться на такой отчаянный и необыкновенный поступок. Но, проходя мимо двери, ведшей с заднего крыльца в капеллу, она услышала голоса служанок, занятых там чисткой и убранством.

– Замуж выдают, как же! Да за кого выдают-то! Ну уж, нечего сказать! Хуже-то не нашли?

– За кого угодно, только бы не за этого!

«Они правы, вполне правы, – подумала мисс Вэр, – только бы не за этого».

И она бегом побежала через сад. Мистер Ратклифф, верный своему обещанию, ожидал ее у калитки с двумя оседланными лошадьми, и через несколько минут они скакали по направлению к хижине пустынника.

Пока дорога была ровная, они ехали с такой быстротой, что разговаривать было неудобно, но когда пришлось подниматься на крутую гору и лошади пошли тише, в уме Изабеллы возникли новые опасения.

– Мистер Ратклифф, – сказала она, придерживая лошадь, – я думаю, лучше мне не продолжать путь; эту поездку предприняла я только потому, что сильно была расстроена и не могла обсудить своих поступков. Между тем мне известно, что народ приписывает этому человеку сверхъестественное могущество, основанное будто бы на том, что он находится в сношениях с невидимым миром; я должна предупредить вас, что не верю этим глупостям, а если бы и поверила, то мои религиозные правила воспрещают мне обращаться за помощью к существу этого сорта.

– Я полагал, мисс Вэр, что мой образ мыслей и личный характер вам достаточно известны, и что поэтому вы могли бы знать, что я не способен верить в подобные нелепости.

– Но чем же объяснить, – продолжала Изабелла, – что существо, до такой степени жалкое и неимущее, обладает возможностью спасти меня?

– Мисс Вэр, – сказал Ратклифф после минутного раздумья, – я не могу объяснить вам этого, потому что дал торжественную клятву молчать. Не требуйте объяснений, но верьте мне, верьте, что у него есть такая власть, он может вас спасти, если только захочет. А это, я твердо уверен, вполне зависит от вас самих.

– Но вы и сами можете ошибаться, мистер Ратклифф, – сказала мисс Вэр, – а от меня требуете безусловного, слепого доверия.

– Вспомните, мисс Вэр, – возразил он, – что, когда вы, по своему милосердию, просили меня вступиться перед вашим отцом за Хэсуэла и его разоренную семью, вы меня побуждали заставить его сделать нечто такое, что более всего на свете претит вашему родителю, а именно – простить обиду и освободить от штрафа. В то время я поставил условием успеха, чтобы вы не спрашивали, какими путями я его добьюсь. И вы не имели причин раскаиваться в том, что согласились тогда на это условие! Доверьтесь же мне и теперь.

– Но почему же этот человек ведет такой странный образ жизни? – сказала мисс Вэр. – Его одиночество, его внешность, та глубокая мизантропия, которая проглядывает в его речах… Мистер Ратклифф, что же я должна думать о нем, если он действительно обладает тем могуществом, которое вы ему приписываете?

– Сударыня, он воспитан в католической религии, а в этой секте, как вам известно, бывали тысячи примеров, что люди отказывались от богатства и власти и добровольно вели жизнь еще более суровую и тяжкую, чем он.

– Но он, кажется, не проявляет никаких религиозных побуждений! – возразила мисс Вэр.

– Нет, – отвечал Ратклифф, – отвращение к миру заставило его удалиться в эту пустыню, не прикрываясь личиной суеверия. Я могу сказать вам, по крайней мере, что он родился от очень богатых родителей, которые вздумали еще увеличить его состояние, женив его на богатейшей девушке, их родственнице, которую они с этой целью приняли к себе в дом и сами воспитали. Вы его видели, стало быть, можете судить, что могла думать эта молодая девушка об ожидавшей ее судьбе. Впрочем, она настолько привыкла к его наружности, что не выказывала отвращения, и его друзья не сомневались, что его страстная к ней привязанность, изящно образованный ум и многие другие любезные качества его души и характера помогут нареченной невесте превозмочь тот естественный ужас, который могло внушать ей его несомненное физическое безобразие.

– И что же, оправдались их ожидания? – спросила Изабелла.

– Сейчас узнаете. Сам он в полной мере сознавал свое уродство, и это сознание мучило его постоянно. «Что ни говорите, – отвечал он, бывало, одному доверенному лицу, – а я жалкое отребье человечества, и лучше было меня задушить в колыбели, чем выпустить на свет Божий пугать добрых людей». Его собеседник тщетно старался внушить ему равнодушное отношение к внешней оболочке вещей, преподавал ему заветы чистой философии или же напоминал о том, что развитие ума и души несравненно выше личной привлекательности и наружных прелестей. «Да, я слышу, что вы говорите, – отвечал он, – но таков голос хладнокровного философа или же пристрастного друга. Возьмите любую из прочитанных нами книг, исключая, конечно, те умозрительно-философские сочинения, которые не находят отголоска в наших естественных чувствах. Разве внешняя красота или, по крайней мере, сносная наружность, не пробуждающая ужаса, не представлена везде существенным условием симпатии, и не только в любви, но даже и в дружбе? Разве такой безобразный урод, как я, самой природой не устранен от участия в ее лучших радостях? Что, как не мое богатство, препятствует всем, в том числе, быть может, даже и Легации, и вам самим, отшатнуться от меня, как от существа, чуждого вашей природе, и тем более омерзительного, что имеет все-таки что-то общее с человеком, подобно тем породам зверей, которые особенно противны людям, потому что представляются как бы карикатурами их самих».

– Все это мысли, свойственные сумасшедшему, – сказала мисс Вэр.

– Нет, – отвечал ее спутник, – это было лишь следствием болезненной чувствительности и обостренного сознания своего положения, а не безумием. Впрочем, я должен допустить, что постоянное размышление об этих предметах и тягостные опасения с течением времени расстроили его рассудок. Он вообразил, что для него обязательно сорить деньгами, оказывать услуги и благодеяния направо и налево, не разбирая ни поводов, ни степени нужды тех, кто к нему обращался, лишь бы своей щедростью примирить с собой человечество, от которого он считал себя отчужденным самой природой. Будучи по натуре чрезвычайно добрым человеком, он творил добро с преувеличенной щедростью, подстрекаемый к тому тем соображением, что от него люди вправе ожидать большего, чем от других, точно будто ему хотелось подкупить людей, чтобы они и в нем признали человека. Нечего и говорить, что многие злоупотребляли щедротами, изливавшимися из такого беспорядочного источника, и его часто обманывали. Каждый из нас, в большей или меньшей степени, испытывал в жизни подобные разочарования, а особенно часто они случаются с теми, кто расточает благодеяния без разбора; но его больное воображение приписало такие случаи людской ненависти и тому презрению, какое возбуждала во всех его ужасающая наружность. Но я наскучил вам, мисс Вэр?

– Нет-нет, нисколько, только я… я немного задумалась о другом. Пожалуйста, продолжайте!

– Наконец, – продолжал Ратклифф, – он сделался самым изобретательным мучителем собственной особы, какого можно себе вообразить. Насмешки простолюдинов, а тем паче издевательства грубых натур из высшего сословия, были для него худшими из пыток. Когда, проходя по улице, он замечал, что на него глазеют и смеются, или, еще того хуже, – сдержанно хихикают, но особенно если молодые девушки, которым его представляли в обществе, смотрели на него с ужасом, – он считал, что это и есть настоящее отношение к нему света, что на него взирают, как на чудище, недостойное вращаться среди людей, и что, следовательно, он поступит вполне разумно, если окончательно запрется в четырех стенах. Казалось, что он вполне доверял искренности и привязанности только двух лиц, а именно: своей нареченной невесты и одного друга, человека, одаренного многими привлекательными качествами и, как казалось, действительно ему преданного. Впрочем, иначе и быть не могло, так как этот друг был буквально осыпан благодеяниями со стороны человека, к которому вы теперь едете. Между тем родители его умерли один за другим, в самое короткое время. Их кончина заставила отложить свадьбу, а день уже был назначен. Невеста, по-видимому, не очень горевала по поводу этой отсрочки, да и трудно было ожидать, чтобы она горевала от этого. Однако она не заявила никакой перемены в своих намерениях, когда по прошествии срока траура опять назначили день свадьбы. Друг, упомянутый мной, в то время постоянно гостил у них в замке.

В недобрый час, по настоятельной просьбе этого друга, они вместе отправились в один дом, где собрались гости различных политических направлений, и там пили очень много. Произошла крупная ссора; друг теперешнего отшельника обнажил шпагу, как и другие, но был сбит с ног и обезоружен более сильным противником. Во время борьбы оба они упали у ног отшельника, который, хоть и калека, но обладает замечательной физической силой и одарен весьма сильными страстями. Он выхватил чью-то шпагу и пронзил сердце того, кто победил его друга. Его судили, едва не приговорили к смертной казни и лишь с большим трудом выхлопотали ему более мягкое наказание, а именно – одиночное заключение на год в тюрьме за убийство. Этот случай произвел на него глубочайшее впечатление, тем более что убитый им был превосходный человек и только потому обнажил оружие, что получил грубое и незаслуженное оскорбление. С той минуты я заметил… Извините, я не то хотел сказать. С тех пор припадки болезненной подозрительности, так сильно мучившие несчастного карлика, стали повторяться все чаще и усложнялись еще угрызениями совести, которые были для него совершенно новым и неожиданным терзанием, так что под влиянием их он был часто вне себя от лютого отчаяния. Этих припадков нельзя было скрыть от особы, с которой он был помолвлен, и надо сознаться, что они были поистине страшны. Он утешал себя только тем, что, отбыв срок тюремного заключения, женится и в обществе своей жены и верного друга будет жить в тесном домашнем кругу, совершенно отказавшись от остального мира. Но он и в этом ошибся: прежде чем он вышел из тюрьмы, его невеста вышла замуж за его друга.

Невозможно описать, как этот тяжкий удар подействовал на человека с горячим темпераментом, с характером, омраченным горьким раскаянием, с воображением и без того уже пораженным недоверием к человечеству. Он был похож на корабль, потерявший последние снасти и предоставленный на произвол бушующим стихиям. Его поместили в приют для умалишенных. Это могло быть довольно разумной мерой, если бы его оставили там лишь на время лечения. Но жестокосердый друг, вследствие женитьбы на его кузине ставший его ближайшим родственником, нарочно продлил его заточение, чтобы пользоваться доходами с его огромных поместий. Но был еще один человек, всем обязанный этому страдальцу, – человек незнатного происхождения, но признательный и преданный. Он до тех пор хлопотал и осаждал своими просьбами представителей правосудия, что ему удалось наконец добиться освобождения своего бывшего патрона и возвращения ему прав управлять своими имениями; вскоре после того состояние карлика еще увеличилось по случаю кончины бывшей его невесты, которая умерла, не оставив мужского потомства, а потому все ее имущество перешло по наследству ему же. Но ни свобода, ни богатство не могли воротить ему уравновешенного рассудка: горе сделало его равнодушным к свободе, а богатство послужило лишь к тому, что он получил способ к удовлетворению своих странных и неожиданных фантазий. Он отрекся от католической религии, но некоторые доктрины этого вероучения продолжали оказывать влияние на его ум, всецело охваченный теперь угрызениями совести и ненавистью к человеческому роду. С тех пор он вел жизнь то паломника, то отшельника, подвергая себя самым суровым лишениям, но вовсе не из религиозного аскетизма, а единственно по отвращению к людскому обществу. Но никогда речи и поступки человека не были в большем противоречии между собой, ни один негодный лицемер не проявлял большего искусства в прикрывании своих злодеяний благими намерениями, чем этот несчастный, употреблявший все усилия на согласование своих крайних мизантропических теорий с таким образом действий, который проистекал прямо от его природной доброты и наклонности к благодеяниям.