Вальтер Скотт
Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

Глава I

 
…Кто веру крепкую свою
Доверил пике да ружью,
Кто, вместо богословских прений
И всяких длинных рассуждений,
Лишь в пушке видел свой оплот;
И наконец пустили в ход,
Как убедительную речь,
Артиллерийскую картечь.
 

Батлер^{48}

Начало нашей повести относится к периоду великого и кровавого междоусобия, которое в семнадцатом веке потрясало Великобританию^{49}. До тех пор Шотландия еще была свободна от ужасов междоусобной войны, но жители ее уже проявляли серьезные несогласия по части политических вопросов; многие из них, наскучив подчинением шотландскому союзному парламенту и не одобряя принятой им решительной меры, состоявшей в том, чтобы послать в Англию многочисленное войско на помощь парламенту, решились со своей стороны при первом удобном случае заявить себя сторонниками короля и произвести такую диверсию, которая вынудила бы, по крайней мере, отозвать из Англии армию генерала Лесли^{50}, если бы даже большинство Шотландии и не примкнуло еще к партии короля. Этот план был принят преимущественно северным дворянством, которое с великим упорством противилось заключению Торжественной лиги и ковенанта^{51}, а также и многими вождями горных кланов; последние полагали, что их прямая выгода и авторитет связаны с королевской властью, питали положительное отвращение к пресвитерианской форме религии, да к тому же находились в том полудиком состоянии, в котором война всегда представляется привлекательнее мира.

Совместное действие всех этих причин предвещало великую неурядицу, и случайные набеги, которые шотландские горцы во все времена производили на равнины, начали принимать более постоянный и систематический характер, являясь как бы частью общего, определенного военного плана.

Люди, стоявшие во главе правления, понимали, что настает опасная минута, и усердно принялись за приготовления к тому, чтобы встретить ее и отразить. Впрочем, они значительно успокаивались на том, что на севере не появлялось ни одного вождя, достаточно значительного или популярного, чтобы сплотить вокруг себя целую армию роялистов или хотя бы направить деятельность тех бродячих шаек, которые предприняли военные действия, вероятно, столько же из любви к грабежу, сколько из соображений политических. Вообще полагали, что, если выставить некоторое количество регулярного войска в равнине, на границе предгорий, этого будет достаточно для усмирения горных вождей; между тем как влияние нескольких северных баронов, примкнувших к договору, как, например, графа Маршала, знатных фамилий Форбс, Лесли, Ирвинг, Грант и других пресвитерианских кланов, могло оказать противовес не только могущественным Огильви и другим роялистам из Ангуса и Кинкардина, но даже самим знаменитым Гордонам, властное влияние которых равнялось их ненависти к пресвитерианским образцам.

В горных округах западной Шотландии правительство насчитывало тоже немало врагов; но предполагалось, что могущество недовольных кланов ослаблено и вожди их запуганы возрастающим влиянием маркиза Аргайла^{52}, на которого союзный совет возлагал все свои надежды и власть которого в горных округах, и прежде весьма значительная, еще усилилась уступками, насильственно добытыми от короля во время последнего замирения. Впрочем, было известно, что Аргайл скорее искусный политик, нежели отважный воин, и более пригоден для ведения государственной интриги, чем для усмирения враждебных горцев. Но численность его клана и доблестный дух воинственных его предводителей вполне могли загладить личные недостатки главного вождя; и так как члены фамилии Кэмпбел успели уже значительно усмирить некоторые из соседних племен, полагали, что эти последние не скоро захотят снова помериться силами с таким могущественным кланом.

Таким образом, имея в своем распоряжении весь юг и запад Шотландии (составляющие, бесспорно, богатейшую ее часть), располагая притом на особых правах графством Файф и насчитывая многих и могущественных сторонников даже севернее Форта и Тэя, шотландский союзный совет считал для себя вполне безопасным держаться однажды принятого образа действий и не считал нужным отозвать из Англии двадцатитысячную армию, посланную на подмогу английскому парламенту; а помощь эта оказалась столь существенной, что по ее милости партия короля вынуждена была принять оборонительное положение, тогда как до тех пор пользовалась повсеместным успехом и одерживала одну победу за другой.

Причины, побудившие шотландский союзный совет принимать в это время столь непосредственное и деятельное участие в английских междоусобиях, подробно изложены нашими историками; но и здесь можно вкратце их перечислить. Никаких новых поводов к неудовольствию на короля они не имели, и мир, заключенный Карлом I с его шотландскими подданными^{53}, не был нарушен; но правители Шотландии понимали, что этот мир насильно навязан королю с одной стороны парламентской партией в Англии, с другой – боязнью их собственных военных сил. Правда, после заключения мира Карл I лично побывал в столице своего древнего королевства, утвердил новую организацию церкви и даже надавал важных почестей и наград предводителям той партии, которая наиболее враждебно относилась к его личным интересам; но думали, что милости, столь неохотно дарованные, могут быть и отняты при первом удобном случае.

В Шотландии с глубокими опасениями взирали на приниженное положение английского парламента; боялись, что, если Карлу удастся с помощью войска усмирить мятежных англичан, он вскоре потребует, чтобы и шотландцы помогли ему отомстить тем, кто подал пример восстания. Таково было значение политики, внушавшей им послать в Англию вспомогательную армию; и это было вполне откровенно выражено в манифесте, изданном ради разъяснения причин, почему они сочли своевременным оказать такую поддержку английскому парламенту. «Английский парламент, – говорилось в манифесте, – оказывал нам дружеские услуги и впредь еще может оказать таковые; король же, хотя еще недавно установил им религию, согласно их желаниям, однако же не дал им повода вполне доверять его королевским обещаниям, ибо его слова не всегда согласуются с его действиями. Совесть наша, – было сказано в заключение, – и Бог, Который еще выше нашей совести, повелевают нам заявить, что мы имеем в виду лишь славу Божью, мир обоих народов и честь короля, когда предпринимаем, на законных основаниях, усилия, чтобы наказать и усмирить тех, кои являются зачинщиками смут в Израиле, подстрекателями диавола, исчадиями Корахов, Валаамов, Доэгов, Рабшеков, Аманов и Товиев^{54} нашего времени, а совершив сие – успокоимся. Равно заявляем, что не помышляли посылать в Англию означенную военную экспедицию для достижения помянутых благочестивых целей, пока не истощили предварительно всяких других средств, какие могли придумать; и тогда лишь надумались употребить сие последнее средство как единственное, что нам осталось».

Предоставляю казуистам решить, имеет ли право одна из договорившихся сторон нарушить торжественный договор только из-за того, что она подозревает возможность такого нарушения другой стороной, и перейду к еще двум обстоятельствам, имевшим на шотландских правителей и народ отнюдь не меньшее влияние, чем сомнения их насчет добросовестности короля.

Первым из них был состав и состояние их войска. Во главе его стояли неимущие и недовольные дворяне, под командой которых были офицеры, состоявшие преимущественно из шотландских авантюристов, до тех пор воевавших в Германии, пока они вовсе не потеряли понятия о политических принципах и даже о любви к родине, но зато выработали себе твердое убеждение, что первейшей обязанностью каждого воина должна быть верность тому государству или монарху, от которого он получает жалованье, причем вовсе не обращалось внимания ни на справедливость повода к войне, ни на личное свое отношение к той или другой партии. О людях этого сорта Гродиус^{55} дает следующий суровый отзыв: «Nullum vitae genus est improbus, quam eorum, qui sine causae respectu mercede conducti, militant»^[8].

Для этих жадных наемников, равно как и для обедневших дворян, с которыми они разделяли начальство над солдатами и которые также охотно присоединялись к их мнению, довольно было и того, что недавнее краткое их вторжение в Англию, учиненное ими в 1641 году, принесло столь богатую наживу: им хотелось поскорее повторить такой прибыльный опыт. Щедрое жалованье и привольное житье на английских хлебах произвели самое благоприятное впечатление на этих воинственных авантюристов; одна мысль опять набирать до 850 фунтов контрибуции в день действовала на них лучше всяких красноречивых воззваний и заменяла им как государственные, так и нравственные соображения.

Другая причина столько же разжигала умы народа вообще, как лестная перспектива английского богатства прельщала умы солдатчины. С обеих сторон столько наговорили и написали по поводу формы церковного управления, что в глазах толпы эти вопросы казались несравненно важнее самих евангельских истин, принятых обеими церквами. Фанатизм прелатистов и пресвитерианцев дошел до такой нетерпимости, что не уступал в этом отношении и папистам^{56}: ни одна из этих сект не допускала возможности вечного спасения вне пределов своего особого вероучения. Тщательно поставляли на вид этим изуверам, что, если бы основатель христианской религии считал какую-либо форму церковного управления существенной для спасения души, он бы дал на этот счет столь же определенные указания, какие были даны для Ветхого Завета. Обе партии продолжали отстаивать свою правоту с таким ожесточением, как будто получали на то точные предписания с Небес. Епископ Лауд^{57} во дни своей власти сам поджег эту мину, попытавшись навязать шотландскому народу некоторые формы богослужения, противные его духу и традициям. Шотландцы так яростно и успешно сопротивлялись этим нововведениям и так поспешно ввели у себя пресвитерианские порядки, что сами привязались к ним, видя в них залог своего преуспеяния. Они усерднейшим образом примкнули к Торжественному союзу и договору, принятому большей частью королевства, и силой меча старались водворить его в остальных частях, а этот договор главнейшей своей целью поставлял именно введение догматов и дисциплины пресвитерианской церкви и уничтожение ересей и расколов. И вот, достигнув у себя на родине установления этого «златого светильника», шотландцы возымели братское намерение оказать такое же благодеяние и своим английским соседям. Им казалось, что это легко осуществить, послав на помощь парламенту значительный отряд шотландского воинства. В английском парламенте пресвитерианцы составляли многочисленную и сильную партию и до сих пор постоянно чинили оппозицию королю, а индепенденты и другие сектанты, которые впоследствии, при Кромвеле, также взялись за меч и ниспровергли пресвитерианские порядки как в Шотландии, так и в Англии, покуда еще держались смирно и искали покровительства более богатой и сильной партии^{58}. Поэтому приведение к единству церковного управления в Англии и Шотландии как в смысле иерархии, так и богослужения казалось столь же справедливым, как и желательным.

Один из комиссаров, хлопотавших об устройстве союза между Англией и Шотландией, знаменитый сэр Генри Уэйн^{59}, увидел, какое сильное влияние эта приманка оказывала на людей, с которыми приходилось ему иметь дело. Будучи самым крайним индепендентом, он, однако, ухитрился и оживить, и в конце концов обмануть пламенные надежды пресвитериан, изложив обязательство переустроить английскую церковь в такой форме, что это будет сделано «согласно слову Божью и сообразно устройству наилучших церквей». Ослепленные собственным усердием, не сомневаясь в божественном происхождении своего церковного устройства и не считая возможным, чтобы кто-либо мог в этом сомневаться, союзный совет и шотландская церковь поняли эти слова в том смысле, что они подразумевают непременное и повсеместное утверждение пресвитерианства. Они пребывали в этом убеждении до той поры, когда, не нуждаясь более в их поддержке, сектанты дали им понять, что эта фраза была одинаково приложима и к индепендентам, и ко всякой другой форме богослужения, лишь бы те, кто в данное время находится во главе управления, считали его согласным со «словом Божьим и устройством реформированных церквей». Обманутые шотландцы пришли в еще большее удивление, узнав, что английские сектанты имели в виду переделать монархическое устройство Великобритании; но, желая по возможности ограничить королевскую власть, они в то же время отнюдь не хотели отменить королевское звание. В этом отношении, однако, они действовали наподобие тех неосторожных врачей, которые пичкают пациента таким множеством лекарств, что совершенно изнуряют его организм и потом ничем уже не могут восстановить его силы.

Но это все случилось уже гораздо позднее. До сих пор шотландский парламент считал союз с Англией делом справедливости, благоразумия и благочестия, а военные его предприятия, казалось, оправдывали все его лучшие ожидания. Соединение шотландской армии с войсками Фэрфакса^{60} и Манчестера^{61} дало возможность парламентскому войску осадить Йорк и дать отчаянное сражение при Марстон-Муре^{62}, в котором были разбиты принц Руперт^{63} и маркиз Ньюкаслский^{64}. Шотландские союзники, впрочем, менее отличились в этот раз, чем бы того желали их соотечественники. Кавалерия их, с Дэвидом Лесли^{65} во главе, билась отчаянно, и честь победы, несомненно, принадлежала ему и еще одной бригаде индепендентов, находившейся под начальством Кромвеля. Но старый ковенантский генерал, граф Ливен^{66}, был прогнан с поля сражения натиском храброго принца Руперта, бежал по направлению к Шотландии и успел отскакать целых тридцать миль, прежде чем дошли до него слухи, что его партия одержала полнейшую победу.

Отсутствие вспомогательного войска, высланного как бы в крестовый поход для насаждения в Англии пресвитерианства, значительно ослабило власть союзного шотландского парламента и подало повод к тем волнениям среди противников ковенанта (договора), о которых мы упомянули в начале этой главы.

Глава II

 
Ему служили вместо колыбели
Отцовский щит и панцирь боевой;
Их звон и лязг младенцу песни пели,
Он засыпал под их протяжный вой.
Ему во сне уж битвы призрак снился,
А наяву он лишь ходить учился.
 

Холл^{67}. «Сатиры»

В течение упомянутого смутного времени случилось, что однажды, к концу летнего вечера, молодой джентльмен знатного рода, исправно вооруженный и на добром коне, в сопровождении двух верховых слуг и одной вьючной лошади, медленно подвигался вверх по одному из тех крутых ущелий, по которым можно пробраться в шотландские горы из равнин графства Пертского^[9]. Некоторое время они ехали берегом озера, глубокие воды которого отражали багряные лучи заходящего солнца. Неровная тропинка, по которой они проезжали с некоторым трудом, местами была осенена старыми березами и дубами, а местами над ней нависли глыбы скал. В других местах холмы, окаймлявшие с севера это красивое озеро, подымались не так круто и были одеты вереском темно-пурпурного цвета. В наши дни такая картина могла бы привлечь внимание восхищенного путешественника, но в те беспокойные времена, когда путники были постоянно окружены опасностями всякого рода, им было не до того и даже в голову не приходило любоваться живописными окрестностями.

Во всех местах, где тропинка была попросторнее, джентльмен ехал рядом с одним из слуг, а не то и с обоими, и держал с ними серьезные совещания; причиной такого свободного с ними обращения были, вероятно, труды и опасности, всеми сообща разделяемые и потому часто заставлявшие господ позабывать о различии рангов. Предметами настоящей беседы были, во-первых, образ мыслей вожаков местного населения, а во-вторых, степень вероятности их участия в политических столкновениях, которые в скором времени должны были возникнуть.

Проехав до половины береговой тропинки вдоль озера, молодой джентльмен только что указал своим спутникам видевшийся впереди поворот к северу, который отступал в этом месте от озера и поворачивал направо, в глубокую лощину, как вдруг они заметили одинокого всадника, ехавшего по тому же берегу, навстречу им. Солнечные лучи, ярко отражаясь на его шлеме и панцире, показывали, что он в полном вооружении, и, следовательно, нельзя было пропустить его мимо без расспросов.

– Надо узнать, кто он таков и куда едет, – сказал молодой джентльмен.

Пришпорив коней, он и его спутники поскакали вперед, насколько дозволяли неровности дороги, поспешая к тому месту, где береговая тропинка пересекалась входом в лощину, и желая таким образом помешать незнакомцу свернуть в сторону прежде, чем они соединятся с ним.

Одинокий всадник, видя троих конных людей, скакавших на него, тоже пришпорил свою лошадь; но, когда заметил, что они остановились и выстроились в ряд, преграждая ему путь, он придержал коня и стал приближаться к ним потише, так что обе стороны имели время основательно осмотреть друг друга. Одинокий путник ехал на крепком, выносливом коне, годном и для военных действий, и для ношения изрядной тяжести, а сам он так крепко и свободно сидел в своем боевом седле, что видно было, как он привык к нему. На нем был блестящий шлем из вороненой стали, украшенный пучком перьев; на груди толстый панцирь, непроницаемый для ружейной пули, а на спине кираса из более легкого материала. Под панцирем была у него кожаная куртка, на руках стальные рукавицы до самых локтей. Впереди седла висела пара пистолетов необычайной величины, почти два фута длиной, заряженных «двадцатками», то есть пулями по двадцати штук на фунт. Кожаный пояс с широкой серебряной пряжкой поддерживал висевший на левом боку длинный, обоюдоострый, прямой меч, с крепкою рукояткой и таким лезвием, которое могло и колоть и рубить. На правом боку висел кинжал, дюймов восемнадцать в длину. На перевязи за спиной виднелся мушкетон, а на другой перевязи, которая перекрещивалась с первой, прикреплены были пороховница и прочие запасные снаряды. Стальные набедренники спускались вплоть до толстых и длинных сапог, которыми заканчивалось полное боевое вооружение тогдашнего воина.

Наружность этого всадника вполне соответствовала его костюму, очевидно, издавна для него привычному. Он был выше среднего роста и настолько крепок, что без малейшего усилия носил свои тяжелые наступательные и оборонительные доспехи. Ему было, наверное, за сорок лет, а по лицу было заметно, что это человек решительного нрава, отважный боец, побывавший во многих сражениях и вынесший оттуда немало шрамов и рубцов. Шагов тридцать не доезжая до встречных путников, он остановил коня, приподнялся на стременах, как бы желая сперва удостовериться в намерениях противника, и взял под мышку мушкетон, чтобы он был под рукой в случае надобности. Во всех отношениях, кроме численности, он был обставлен выгоднее тех, что вознамерились преградить ему дорогу.

Правда, предводитель этой маленькой партии ехал на прекрасной лошади, и кожаный камзол его был богато расшит шелками, как было принято в те времена для домашних костюмов воинского сословия; но на слугах его были только толстые куртки из грубого войлока, которые, конечно, не защитили бы их от удара мечом, если бы наносила его сколько-нибудь опытная и сильная рука; к тому же они были очень слабо вооружены, имея при себе лишь пистолеты и мечи, без которых ни джентльмены, ни слуги их никогда не выходили из дому в те смутные времена.

Простояв с минуту, во все глаза глядя друг на друга, молодой джентльмен задал наконец вопрос, неизбежный при каждой подобной встрече с незнакомым человеком:

– Вы за кого стоите?

– Прежде вы мне скажите, – отвечал воин, – за кого стоите вы? Вас больше, вы и должны прежде высказаться.

– Мы за Бога и короля Карла, – отвечал первый из говоривших. – Теперь вы знаете, какой мы партии, назовите же и свою.

– Я за Бога и за свое знамя, – ответил одинокий всадник.

– А какое же ваше знамя? – спросил предводитель его противников. – Вы кавалер или круглоголовый^{68}, за короля или за ковенант?

– Честное слово, сэр, – отвечал воин, – не хотелось бы мне сказать вам неправду, ибо это непристойно для воина и дворянина. Но, дабы отвечать вполне правдиво, необходимо сперва, чтобы я сам решил, к которой из партий, ныне разделяющих государство, удобнее мне окончательно примкнуть; а это такая материя, насчет которой я еще покуда не пришел ни к какому решению.

– Я полагаю, – сказал молодой джентльмен, – что, когда дело идет о верности престолу и религии, ни один джентльмен и никакой вообще честный человек не может сомневаться насчет того, к какой партии ему примкнуть!

– Поистине, сэр, – возразил вояка, – если вы сказали это в переносном смысле, имея в предмете заподозрить мою честь или дворянское происхождение, я готов с радостью принять ваш вызов и пойду один против вас троих. Если же вы затеяли логическое рассуждение, каковому и я в молодости обучался в маршальской коллегии Абердина, то я могу логически доказать вам, что, откладывая на время решение вопроса о том, к которой из партий мне примкнуть, я поступаю не только как подобает джентльмену и честному человеку, но также согласно с благоразумием, осторожностью и полученными в юности гуманитарными правилами, притом как человек, с ранних лет привыкший воевать под знаменем непобедимого Густава^{69}, Северного Льва, а также под начальством многих других героев как лютеранского и кальвинистского закона, так и папистов и арминиан^{70}.

Обменявшись несколькими словами со своими спутниками, молодой джентльмен сказал:

– Я был бы рад, сэр, побеседовать с вами о столь интересных вопросах и чрезвычайно бы гордился, если бы мне удалось убедить вас в правоте того дела, которому я сам служу. Я еду сегодня к одному из моих друзей, дом которого не дальше трех миль отсюда. Там, если бы вам удобно было сопровождать меня, вы найдете хороший ночлег, а наутро можете беспрепятственно отправиться далее, в случае если не рассудите за благо присоединиться к нам.

– А кто мне поручится за это? – спросил осторожный воин. – Надо узнать, с кем имеешь дело, иначе попадешь в западню!

– Меня зовут, – отвечал молодой джентльмен, – граф Ментейт, и я надеюсь, что мое честное слово послужит достаточной для вас порукой.

– Истинный дворянин, – сказал воин, – никогда не скажет неправды. – Тут он перекинул мушкетон обратно за спину, отдал честь по-военному и, подъехав к юному графу, продолжал свою речь. – Надеюсь, – сказал он, – что и я, со своей стороны, могу поручиться, что буду добрым товарищем вашему сиятельству как в мире, так и в опасности, на все время, какое проведем мы вместе; и слова мои также будут вами приняты на веру, хотя по нынешним сомнительным временам справедливо говорится, что безопаснее держать голову в шлеме, чем в мраморном дворце.

– Могу вас уверить, сэр, что, судя по вашей наружности, – сказал лорд Ментейт, – я весьма высоко ценю честь состоять под вашей охраной; но полагаю, что нам не придется проявлять свою храбрость, потому что я вас приведу в дружеский дом, где нам будет и сытно и покойно.

– Хороший ночлег, милорд, – возразил воин, – вещь прекрасная, и выше его можно поставить разве что хорошее жалованье или хорошую добычу, не считая, конечно, военной чести или исполнения предписанных нам обязанностей. Поистине, милорд, ваше благородное предложение тем более для меня кстати, что ведь я не знал наверное, найду ли сегодня пристанище для себя и для бедного моего товарища, – прибавил он, похлопав свою лошадь по шее.

– В таком случае могу ли я узнать, – сказал лорд Ментейт, – кому буду иметь честь служить сегодня квартирмейстером?

– Конечно, милорд. Зовут меня Дальгетти, Дугалд Дальгетти, ротмистр Дугалд Дальгетти из Драмсуокита, к услугам вашего сиятельства. Вы могли встретить это имя в «Франко-бельгийском листке»^{71}, в «Шведском вестнике» или же, если понимаете по-голландски, в газете «Летучий Меркурий», издаваемой в Лейпциге. Родитель мой, милорд, посредством неудачных спекуляций довел изрядное состояние до полного разорения, так что я, восемнадцати лет от роду, счел за благо отдать образование, полученное мной в маршальской коллегии Абердина, дворянскую мою кровь, прозвище Драмсуокит, пару своих здоровых рук и таковых же ног на службу в германские войска и там на войне поискать счастья и поправить свои дела. И вот, милорд, оказалось, что ноги-то и руки были для меня не в пример полезнее и дворянского происхождения, и книжной науки. Поступил я рядовым под команду старика сэра Людовика Лесли, дали мне в руки копье и обучили военному артикулу столь крепко, что не скоро позабудешь. Бывало, сэр, поставят меня в караул на восемь часов кряду, без перерыва, значит, с полудня до восьми часов вечера; стой у дворца в полном вооружении с ног до головы: панцирь, шлем, наручники, все железное, а на дворе мороз и лед что твой кремень. Это было в наказание за то, что остановился на минуту перемолвиться с квартирной хозяйкой, тогда как барабан звал на перекличку.

– Но, без сомнения, сэр, – сказал лорд Ментейт, – бывала у вас служба и погорячее этой, не все вас держали на морозе?

– Об этом, милорд, не мое дело рассказывать; скажу только, что, кто побывал под Лейпцигом и под Лютценом^{72}, тот видал настоящие битвы. А кому довелось присутствовать при взятии Франкфурта, Шпангейма, Нюрнберга и тому подобных, тот знает толк в осадах, штурмах, подкопах, вылазках и всякой резне.

– Но ваша доблесть, сэр, и опытность, вероятно, доставили вам значительное повышение по службе?

– О, повышения шли туго, милорд, ужасно туго, – отвечал Дальгетти, – однако, когда шотландские мои земляки, отцы войны, предводители тех шотландских полков, которые приводили в трепет Германию, начали валиться и редеть, кто от болезней, кто от ран, тогда и мы, их дети, унаследовали их места. Я, сэр, шесть лет прослужил рядовым в дворянской роте, да еще три года копьеносцем. Алебарды я не согласился носить, считая это несогласным с дворянским званием. После того произвели меня в знаменосцы, что у голландцев означает старшего в отряде, и причислили к королевскому лейб-гвардии полку всадников Черной конницы. Потом повысили в поручики и, наконец-то, в ротмистры; но это уже случилось под начальством непобедимого монарха, оплота протестантской религии, Северного Льва, грозы австрийцев, победоносного Густава.

– Однако, насколько я понял, капитан Дальгетти… ведь этот чин, я полагаю, соответствует тому, что у иностранцев называют ротмистром?..

– Именно, тот самый чин и есть, – отвечал Дальгетти, – ибо ротмистр значит, собственно, ротный командир.

– Так я хотел сказать, – продолжал лорд Ментейт, – что, насколько я понимаю, вы все-таки покинули знамена этого славного принца.

– После его смерти, сэр, только после его кончины, – сказал Дальгетти, – ибо тогда уж я никоим образом не был обязан служить со шведами. На этой службе, милорд, бывают ведь такие случаи, что просто с души воротит всякого честного человека. Например, жалованье полагается не бог знает какое, ротмистру идет всего-то около шестидесяти талеров в месяц, однако непобедимый Густав никогда не выдавал более одной трети этой суммы в месяц, да и то в виде ссуды; тогда как, по справедливости, следовало бы считать, что остальные-то две трети великий монарх брал себе взаймы у своих воинов. И я сам бывал свидетелем того, как целые полки голландцев и голштинцев, подобно каким-нибудь кухонным мужикам, бунтовали на поле сражения перед самой битвой и кричали: «Гельт, гельт!», то есть требовали жалованья, вместо того чтобы прямо идти в бой, как шли обыкновенно наши молодцы, благородные шотландские шпаги, которые никогда, милорд, не ставили свою честь в зависимость от денежных выгод.

– И что же, – сказал лорд Ментейт, – это запоздавшее жалованье платилось когда-нибудь в определенные сроки?

– Милорд, – ответил Дальгетти, – по совести говоря, ни в какие сроки и никакими способами никогда мы не видывали из них ни одного крейцера. Про себя скажу, что и двадцати талеров своего жалованья я не получил за все время служения непобедимому монарху, разве что случайно иногда перехватишь после штурма или большой победы либо возьмешь, бывало, город или деревню… Ну, тут уж кавалер, знакомый с военными обычаями, конечно, сумеет соблюсти кое-какую выгоду.

– Мне не то кажется удивительным, сэр, – сказал лорд Ментейт, – что вы в конце концов покинули шведов, а, скорее, удивляет меня то, что вы так долго оставались у них на службе.

– Я бы и сам то же думал, – отвечал ротмистр, – да, видите ли, их великий предводитель, полководец и король, Северный Лев, оплот протестантской веры, имел дар так выигрывать сражения, брать города, захватывать страны, собирать контрибуции, что служить с ним было истинным наслаждением для настоящего кавалера, пристрастного к благородной военной профессии. Я сам, вот каким вы меня видите, милорд, командовал целым Дункельшпильским округом на Нижнем Рейне, жил во дворце пфальцграфа, распивал с товарищами отборнейшие вина из его погребов, взимал контрибуции, реквизиции, да и себя не забывал, как следует хорошему повару. Но уж правда, что все эти прелести пошли прахом, как только нашего великого полководца прострелили тремя ядрами под Лютценом. Тогда я, видя, что фортуна повернула в другую сторону, что жалованье наше по-прежнему идет взаймы начальству, а прежних случайных доходов уж нет, подал в отставку и перешел на службу к Валленштейну^{73}, поступив в ирландский полк под начальством Уолтера Батлера^{74}.

– А позвольте узнать, – сказал лорд Ментейт, очевидно заинтересованный приключениями этого авантюриста. – Как жилось вам с переменой начальства?

– Да нельзя сказать, чтобы хорошо, – отвечал капитан, – и даже плоховато, можно сказать. Их император платил немногим лучше великого Густава. А колотушек-то доставалось нам порядочно. Мне частенько приходилось натыкаться на шведские перышки, которые, надо вам пояснить, не что иное, как колья, заостренные с обоих концов и обитые железом: их расставляют частоколом впереди отряда, вооруженного пиками, чтобы помешать кавалерии проникнуть в их ряды. Так вот, эти самые шведские перышки хоть и очень красивы на взгляд, потому что похожи на кусты и мелкие деревья на опушке леса, тогда как громадные пики, выстроенные за ними в боевом порядке, представляют собой высокий сосновый бор, однако же на ощупь они не то что гусиные перья, а будут пожестче. Впрочем, невзирая на тяжкие колотушки и на редкое жалованье, еще можно бы кое-как существовать на службе у императора, потому что на частные доходы там не так строго смотрят, как у шведов; и лишь бы офицер исправно делал свое дело на поле сражения, ни Валленштейн, ни Паппенгейм, ни старый Тилли до них никогда бы и не подумали выслушивать жалобы мужиков или мещан против солдат или офицеров, которые стали бы их немножко прижимать насчет поборов. Так что опытный кавалер, умеющий, как говорится у нас в Шотландии, сложить свинью с поросенком, мог бы еще выручить с подданных то жалованье, которого ему не платит император.