Вальтер Скотт
Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)
В ответ на это сэр Дункан только поклонился.
– Милорд Ментейт, – продолжал Монтроз, – сделайте одолжение, побудьте с сэром Дунканом Кэмпбелом из Арденвора, пока мы станем решать вопрос, кто будет сопровождать его к его вождю. Мак-Олей, распорядитесь, пожалуйста, чтобы сэру Дункану оказано было всякое гостеприимство!
– Я сейчас распоряжусь, – сказал Аллен Мак-Олей, вставая и подходя к сэру Дункану. – Я люблю сэра Дункана Кэмпбела; в былые дни мы с ним вместе пострадали, и я этого не забываю.
– Милорд Ментейт, – сказал сэр Дункан Кэмпбел, – я искренне огорчен, видя, что вы в такие молодые годы ввязались в такое отчаянное и беззаконное предприятие!
– Я действительно молод, – отвечал Ментейт, – однако умею различать добро от зла, честность от беззакония; а чем раньше начинать хорошее дело, тем дольше и успешнее можно его делать.
– И вы тоже, друг мой, Аллен Мак-Олей, – сказал сэр Дункан, взяв его за руку, – неужели нам суждено считаться врагами, тогда как мы так часто соединялись против общего недруга? – Потом, обратясь ко всему собранию, он сказал: – Прощайте, джентльмены; так многим из вас я от души желаю добра, что ваш отказ от мирного соглашения глубоко огорчает меня. Пусть Небеса, – прибавил он, взглянув вверх, – рассудят между нами и решат, кто из нас правее!
– Аминь, – сказал Монтроз. – Этому суду и мы все подчиняемся.
Сэр Дункан Кэмпбел вышел из зала в сопровождении Аллена Мак-Олея и лорда Ментейта.
– Вот образец чистокровного Кэмпбела, – сказал Монтроз по уходе посла, – все они такие же: с виду прав, а сам фальшивый!
– Извините, милорд, – сказал Ивен Ду, – мы с ним исконные, фамильные враги, а я все-таки скажу, что рыцарь Арденворский всегда храбр в битве, честен в мире и прямодушен на совете.
– Сам по себе, пожалуй, – сказал Монтроз, – с этим и я согласен; но он здесь служит представителем своего вождя, маркиза, а этот фальшивейшее в мире создание… И вот что, Мак-Олей, – продолжал он шепотом, обращаясь к хозяину дома, – боюсь я, как бы он не повлиял на неопытного Ментейта или на своеобразно настроенного вашего брата; поэтому пошлите-ка музыкантов в ту комнату, чтобы он не мог завести с ними никаких особенных разговоров.
– Да у меня ни единого музыканта нет, – отвечал Мак-Олей, – то есть один дудочник есть, на волынке играет… Да и тот совсем охрип теперь, потому что все хотел перещеголять троих товарищей по искусству… Но можно послать туда Анну Лейл с арфой. – И он пошел лично распорядиться этим.
Между тем возник горячий спор о том, кому дать опасное поручение сопровождать сэра Дункана в Инверэри. Нельзя было предложить это главным вождям, привыкшим держать себя на равной ноге даже с самим Мак-Калемором, а менее важным ужасно не хотелось туда отправляться. Они выказывали такое явное к этому отвращение, словно Инверэри было расположено в какой-то Долине Смерти. Сначала они помялись, но под конец откровенно высказали свою затаенную мысль; а именно что какое бы поручение ни принял на себя хайлендер, если оно будет неприятно Мак-Калемору, он никогда этого не забудет и найдет средство со временем отплатить за это весьма чувствительным образом.
Монтроз считал в душе, что предлагаемое перемирие есть не более как военная хитрость со стороны Аргайла, но не решился прямо высказать такого предположения в присутствии лиц, так существенно заинтересованных этим вопросом.
Видя, однако, что затруднение становится неразрешимым, он вздумал назначить на этот почетный и опасный пост капитана Дальгетти, у которого в горах не было ни клана, ни поместья, и, следовательно, не на что было обрушиться гневу Аргайла.
– А шея-то у меня есть, – заявил Дальгетти, – что, коли ему вздумается на ней сорвать свою досаду? Знаю я такие случаи, когда честного парламентера без церемонии вздергивали на виселицу под тем предлогом, что он шпион… Вот и римляне тоже не очень-то милостиво расправлялись с послами при осаде Капуи; хотя, впрочем, я читал, что они только отрезали им руки и носы да выкалывали глаза, а потом отпускали с миром.
– Клянусь честью, капитан Дальгетти, – сказал Монтроз, – если бы маркиз, вопреки правилам войны, осмелился причинить вам какое-либо увечье, можете быть уверены, я ему так отомщу, что по всей Шотландии шум пойдет!
– Но Дугалду Дальгетти от этого не будет легче, – заметил капитан. – Что ж, coragio![19] – как говорят испанцы. Имея в виду обетованную землю, сиречь угодья Драмсуокит – mea paupera regna[20], как мы говаривали в маршальской коллегии, я не стану отнекиваться от поручения вашего превосходительства, ибо знаю, что честный воин должен повиноваться своему командиру и не обращать внимания ни на меч, ни на виселицу.
– Благородное решение! – сказал Монтроз. – Угодно вам отойти со мной в сторону? Я передам вам условия, на которых мы согласимся обеспечить мирное положение горным округам, подвластным Мак-Калемору. Эти условия вы и должны будете ему изложить.
Но мы не станем утруждать читателя точным текстом этих переговоров, довольно сказать, что они носили характер уклончивый, в духе того предложения, которое было прислано с единственною целью выиграть время, как думал Монтроз.
Получив все предписания начальства, капитан Дальгетти откланялся по-военному и уже пошел было к двери, но Монтроз движением руки позвал его назад.
– Я полагаю, – сказал он, – что нечего напоминать опытному офицеру, служившему в войсках великого Густава, что от него ожидается нечто большее, чем от обыкновенного парламентера: отправляя вас с этим мирным флагом, ваш главнокомандующий ожидает, что по возвращении в лагерь вы будете в состоянии дать ему кое-какие сведения о положении неприятельских дел… Короче говоря, капитан Дальгетти, я надеюсь, что вы будете до некоторой степени ясновидящи!
– Ага, ваше превосходительство, – молвил капитан, придав своим грубым чертам неподражаемое выражение хитрости и смышлености, – лишь бы они не тюкнули меня по голове, что частенько случается с честными солдатами, когда их подозревают в том самом, за чем вы изволите меня посылать. Будьте благонадежны: все, что увидит и услышит Дугалд Дальгетти, он в точности доложит вашему превосходительству; уж я сосчитаю и на сколько ладов строится пиброх Мак-Калемора, и сколько шашек и клеточек на его пледе и штанах…
– Ладно, – сказал Монтроз, – прощайте, капитан Дальгетти. Знаете, говорят, что когда дамы пишут письма, то главный смысл надо искать в постскриптуме; так и вы помните, что главнейшая часть возложенного на вас поручения кроется в моих последних инструкциях.
Дальгетти еще раз ухмыльнулся с лукавым видом и пошел добывать провиант своему коню и себе самому, ввиду длинного и трудного путешествия.
У дверей конюшни – потому что о Густаве он позаботился, конечно, прежде всего – он встретил Ангуса Мак-Олея и сэра Майлса Месгрейва, которые осматривали его коня и, расхвалив в должной мере его статьи и ходкость, начали наперерыв уговаривать капитана, чтобы он не брал с собой в это утомительное и тяжелое путешествие такой отличной и ценной лошади.
Ангус в самых тревожных выражениях описал дорогу или, лучше сказать, отсутствие дорог на пути в Аргайлшир, упомянул и о жалких лачугах и простых шалашах, где придется ему по необходимости останавливаться на ночь и где невозможно найти никакого корма для лошади, если она не захочет глодать прошлогоднего бурьяна на вересковых луговинах. Словом, он утверждал, что, сделав такой поход, конь не будет годен для дальнейшей военной службы. Англичанин вполне подтвердил все, что говорил Ангус, и заявил, что готов предать черту свое тело и душу, если не жалость губить сколько-нибудь ценную скотину, пустив ее в такой пустынный и бесприютный край. Капитан Дальгетти с минуту пристально смотрел сначала на одного джентльмена, потом на другого, и как бы в нерешимости спросил, что же они ему посоветуют делать с Густавом при столь затруднительных обстоятельствах.
– Клянусь рукой моего отца, друг мой любезный, – сказал Ангус Мак-Олей, – если оставите коня на мое попечение, ручаюсь вам, что он будет кормлен и холен как следует, и когда, бог даст, вы воротитесь, то застанете его гладким, как луковка, кипяченная в масле.
– А если достойный кавалер рассудит за благо расстаться со своим конем за приличную цену, – сказал сэр Майлс Месгрейв, – у меня в кошельке еще кое-что осталось от тех серебряных подсвечников, и я с радостью готов пересыпать эти остатки в его карман.
– Одним словом, почтеннейшие друзья мои, – сказал капитан Дальгетти, посматривая на них с комической проницательностью, – я вижу, что вам обоим очень хочется иметь что-нибудь на память о старом воине, на тот случай, коли Мак-Калемору вздумается его повесить на воротах своего замка… Ну, конечно, и мне в таком случае было бы крайне утешительно сознавать, что наследником моим оказался такой благородный и родовитый кавалер, как сэр Майлс Месгрейв, или столь почтенный и гостеприимный вождь, как наш ласковый хозяин.
Оба стали уверять, что у них и в мыслях не было ничего подобного, и только снова распространились насчет непроходимости дорог в горных округах. Ангус Мак-Олей пробормотал целый ряд неудобопроизносимых гэльских названий, обозначавших какие-то особенно затруднительные ущелья, перевалы, пропасти, вышки и стремнины, через которые следовало пробираться до Инверэри; а старый Дональд, подошедший на ту пору, подтвердил все эти ужасы, возводя глаза и руки к небу и покачивая головой, каждый раз как Мак-Олей произносил тот или другой гортанный звук.
Но ничто не поколебало решительного капитана.
– Почтенные друзья мои, – сказал он, – мой Густав не новичок в этом деле и порядочно постранствовал по горам Богемии; я не хочу унижать достоинства стремнин и ущелий, перечисленных мистером Ангусом, тем более что и сэр Майлс подтверждает их ужасы, хоть и не видывал их в глаза; но смело скажу, что богемские горы могут поспорить в этом отношении со сквернейшими дорогами в Европе. К тому же лошадь моя – скотина общительная и лучший мой товарищ; хоть она и не пьет вина, но зато хлеб ест с удовольствием, и я всегда делюсь с ней каждым куском. Так что, лишь бы нашелся по дороге хлеб или хоть лепешка, – она с голоду не умрет. Да что долго разговаривать! Прошу покорно, добрейшие друзья мои, полюбуйтесь на походного коня сэра Дункана Кэмпбела, вон он стоит в стойле, уже, кажется, сыт и гладок! А чтобы вы не слишком беспокоились на мой счет, я честью вас заверяю, что, пока мы будем вместе ехать, скорее эта лошадь и ее седок будут голодать, но никак не мы с Густавом!
Проговорив эту речь, он насыпал порядочную корзину овса и пошел к своему коню, который тихим, приветным ржанием, движением ушей и стуком переднего копыта о пол выказал свою действительную близость с хозяином. Он даже не принимался за корм, пока не ответил на ласку своего ездока, облизав ему руки и лицо. Обменявшись с ним приветствиями, конь усердно принялся за еду, изобличая давнишние военные привычки. Капитан минут пять полюбовался своим ратным товарищем и потом сказал:
– На здоровье, Густав, поешь хорошенько, дружище. А теперь я пойду сам подкрепить свои силы перед походом.
Поклонившись англичанину и Мак-Олею, он ушел, а они некоторое время смотрели друг на друга в молчании, а потом оба разразились хохотом.
– Нет, – сказал сэр Майлс Месгрейв, – этот парень через огонь и воду пройдет!
– Да, и я так думаю, – сказал Мак-Олей, – особенно если он так же легко вывернется из рук Мак-Калемора, как от нас отвертелся.
– Неужели вы думаете, – сказал англичанин, – что в лице капитана Дальгетти маркиз не уважит законов цивилизованной войны?
– Он на это обратит столько же внимания, сколько бы я обратил на прокламацию ковенантеров, – сказал Ангус Мак-Олей. – Но пойдемте, мне пора воротиться к гостям.
Глава IX
…Их избрали
При бунте, в смутный час, когда была
Законом сила; нынче час другой, –
Пусть право будет правом, сбросьте в прах
Вы эту власть!
Шекспир. «Кориолан»
В небольшой комнате, вдали от остальных гостей, собравшихся в замке, лорд Ментейт и Аллен Мак-Олей почтительно угощали всевозможными яствами сэра Дункана Кемпбела.
Между сэром Дунканом и Алленом завязался разговор об охоте или облаве, предпринятой ими сообща против Сыновей Тумана, с которыми рыцарь Арденворский состоял в такой же смертельной и непримиримой вражде, как и семейство Мак-Олей. Однако сэр Дункан вскоре оставил этот предмет и постарался перевести беседу на то, что его привело сегодня в замок Дарнлинварах. Ему было крайне прискорбно, говорил он, видеть, что близкие друзья и соседи, которым следовало бы стоять плечо к плечу, собираются вместо того перейти в рукопашную, и притом из-за такого дела, которое их вовсе не касается. Потому что какое дело вождям горных кланов до того, кто кого одолеет, король или парламент? Не лучше ли предоставить им ссориться и мириться, как им угодно, а вожди тем временем воспользовались бы случаем утвердить свою власть так прочно, чтобы после ни король, ни парламент не могли ее сломить? Он напомнил Аллену Мак-Олею, что меры, принятые в последнее царствование якобы для замирения горных округов, в сущности, клонились к тому, чтобы уничтожить патриархальное могущество вождей; при этом он припомнил ему знаменитое учреждение так называемых файфских «подрядчиков» на острове Льюис, присланных туда вследствие заранее составленного плана водворить чужестранцев среди кельтских племен, дабы постепенно истребить их древние обычаи, способы правления и отнять у них наследие отцов[21].
– А между тем, – продолжал сэр Дункан, обращаясь к Аллену, – для поддержания деспотической власти того самого монарха, который все это задумал, многие хайлендерские вожди собираются обнажать меч и идти войной против своих же соседей, союзников и старинных сотоварищей.
– Не ко мне, – сказал Аллен, – а к брату моему, старшему сыну нашего отца и рода, подобает обращаться с такими доводами. Правда, и я брат Ангуса; но, будучи младшим в семье, я все равно что ближайший из его вассалов. Мое дело – собственным примером показывать остальным детям нашего клана полную готовность следовать за ним и с радостью исполнять его приказания.
– Да и повод к войне, – вмешался лорд Ментейт, – несравненно более общий и широкий, нежели сэр Дункан Кэмпбел, по-видимому, полагает. Дело не только в саксах или гэлах, оно не ограничивается горами или долинами и касается не одних хайлендеров или жителей равнин. Вопрос в том, будем ли мы терпеть деспотический гнет горсти людей, которые ничем не лучше нас, а захватили в свои руки всю власть, или же возвратимся под законную державу государя, против которого они бунтуют. Что же касается до интересов горных кланов, заранее прошу извинения у сэра Дункана Кэмпбела за свою откровенную речь, но все-таки скажу, что, по-моему, ясно, к чему ведет настоящее неправильное распределение власти: кончится тем, что непомерно возрастет значение одного только единственного клана в ущерб всем остальным вождям и их самостоятельности.
– Я не стану возражать вам, милорд, – сказал сэр Дункан Кэмпбел, – потому что знаю ваши предубеждения, знаю и то, откуда вы их почерпнули; но извините, если все-таки скажу, что, будучи главой одной из ветвей рода Грэмов, я и читал и слыхал о таком графе Ментейте, который не потерпел бы ни руководства в политике, ни командования на войне от какого-нибудь графа Монтроза!
– Напрасно вы трудитесь, сэр Дункан, – надменно отвечал лорд Ментейт, – вооружать мое тщеславие против моих убеждений. Предки мои получили от короля и титул свой, и звание; и неужели они помешали бы мне, в интересах королевского престола, действовать под начальством человека, который гораздо более меня годится в главнокомандующие? К тому же я никогда бы не допустил в себе такого чувства низкой зависти, которое воспрепятствовало бы мне подчинить свою руку и меч самому храброму, самому честному и благородному герою из всего шотландского дворянства!
– Как жаль, – промолвил сэр Дункан Кэмпбел, – что к такому пышному панегирику вы не можете прибавить слов «и самому стойкому, самому постоянному»… Но я не намерен обсуждать с вами этих вопросов, милорд, – продолжал сэр Дункан, движением руки как бы отстраняя возможность дальнейшего спора, – ваш жребий брошен; позволю себе выразить только мое искреннее сожаление о той горькой судьбе, на которую природная опрометчивость Ангуса Мак-Олея, а также и ваше влияние облекли моего доблестного друга Аллена, и весь его родовой клан, и много других хороших людей в придачу.
– Жребий брошен для всех нас, сэр Дункан, – молвил Аллен, взглянув на него мрачно и рассуждая со своей собственной, болезненной точки зрения, – железная рука всесильного рока запечатлела нашу судьбу на нашем челе задолго до того, как мы выучились чего-нибудь хотеть или хоть пальцем шевельнуть сознательно. Если бы это было не так, по чему же ясновидящий мог бы узнавать будущее, как не по тем призрачным предвестиям, которые и во сне и наяву представляются ему? Заранее предвидеть можно только то, что должно случиться непременно.
Сэр Дункан хотел возражать, и весьма вероятно, что между этими двумя хайлендерами завязался бы спор насчет самого темного и сомнительного метафизического вопроса, как вдруг дверь растворилась и вошла Анна Лейл со своим клэршахом в руках. Ее ясный взор и непринужденная походка изобличали смелость настоящей девы гор. Воспитанная в тесной дружбе с лэрдом Мак-Олеем и его братом, постоянно бывая в обществе лорда Ментейта и других молодых людей, посещавших замок Дарнлинварах, она была далеко не так застенчива, как бывают девушки, растущие преимущественно среди женщин и считающие нужным хотя бы притворяться робкими в обществе мужчин.
Она была одета по-старинному, потому что новые моды редко проникали в эти горы и еще труднее могли найти доступ в этот замок, населенный почти исключительно мужчинами, единственным занятием которых была война или охота. Однако одежда Анны не только шла к ней, но была довольно роскошна. Ее распашная кофточка с высоким воротником была из голубого сукна, богато расшитого серебром и с серебряными застежками, на случай если бы желали ее застегнуть. Широкие рукава доходили только до локтя и были обшиты золотой бахромой. Под этой верхней одеждой было другое, плотно прилегающее платье из голубого атласа, также богато вышитого, но оттенок его был гораздо светлее кофточки. Нижняя юбка была сделана из клетчатой шелковой материи, в которой преобладающим являлся тоже голубой цвет, что значительно умеряло обычную пестроту шотландского тартана, состоящего, как известно, из ярких и резко противоположных цветов. На шее у нее была серебряная цепочка старинной работы, и на этой цепочке висел ключ, которым она настраивала свой инструмент. Из-за воротника выставлялась небольшая фреза, прикрепленная у горла довольно ценной брошкой, которую подарил ей когда-то лорд Ментейт. Обильные, вьющиеся светлые волосы почти заслонили ее смеющиеся глаза, когда она закрасневшись и с улыбкой объявила, что Мак-Олей приказал осведомиться, не желают ли они послушать музыку?
Сэр Кэмпбел с удивлением и участием увидел это миловидное явление, прервавшее его спор с Алленом Мак-Олеем.
– Может ли быть, – шепотом спросил он его, – чтобы такое красивое, изящное существо состояло для музыкальных развлечений при домашнем обиходе вашего брата?
– О нет, – поспешно ответил Аллен. – Она… она родня нашему семейству, – продолжал он с запинкой, но потом твердо прибавил: – И приемная дочь нашего дома.
С этими словами он встал с той почтительной вежливостью, на которую способен каждый хайлендер, когда считает это нужным, уступил свой стул Анне и затем начал ее угощать всем стоявшим на столе с таким усердием, которое, вероятно, продиктовано было стремлением показать сэру Дункану, что это особа не простая и вот как следует с ней обращаться. Но если таково было намерение Аллена, это оказалось излишним. Сэр Дункан и без того глаз не спускал с Анны и рассматривал ее с таким глубоким участием, какого не могла бы возбудить в нем уверенность в ее знатном происхождении. Анна даже смутилась от взгляда, который устремил на нее старый рыцарь. Она ощущала большое замешательство и долго не могла решиться начать свою музыку, но наконец подстроила инструмент и, ободряемая взглядами лорда Ментейта и Аллена, пропела следующую балладу, которую тот же мистер Макферсон-младший имел любезность перевести для нас таким образом:
Сиротка{93}
Злая непогода нагоняет тучи,
И покрылась градом блеклая трава.
За ворота замка вышла прогуляться
Бедная хозяйка, горькая вдова.
Видит – у дороги, приютясь под дубом,
Вся дрожа, босая, девочка сидит;
Бедную головку густо град осыпал
И, как белый жемчуг, в волосах блестит.
– Дорогая леди, сжалься надо мною:
Все земные блага испытала ты,
Я же от рожденья стала сиротою.
Не отвергни просьбы бедной сироты!
– Рано же, малютка, ты узнала горе!
Но, увы, не легче и судьба моя:
Ведала я счастье светлое, но вскоре
Разом потеряла мужа и дитя.
В день святой Бригитты мужа умертвили…
С маленькою дочкой я бежала прочь,
Чтоб лихие люди крошку не сгубили,
Но путем-дорогой утонула дочь!
Лет прошло двенадцать с той моей кручины;
Но с тех пор и ныне не перестаю
Проклинать лихие водные пучины,
День святой Бригитты и судьбу свою! –
– Лет тому двенадцать рыбаки ловили
В день святой Бригитты рыбу из реки:
Но когда на берег невод притащили,
Там полуживую девочку нашли.
Взяли, отогрели, помогли несчастной;
Девочка в неволе, в бедности росла,
И к тебе сегодня, в этот день ненастный,
Хлеба и приюта попросить пришла.
– О, прославим Бога! Разве ты не знаешь,
Что под кров родимый воротилась ты?
Дитятко родное, мне напоминаешь
Дорогого мужа милые черты.
Девочку с восторгом леди обнимает
И зовет прислужниц дочку нарядить;
В дорогие ткани, в бархат одевает
И велит головку жемчугом увить…
Лорд Ментейт с удивлением заметил, что эта песня производила на сэра Дункана Кэмпбела такое сильное впечатление, какого никак нельзя было ожидать в его годы и при его характере. Он знал, что хайлендеры того времени были несравненно чувствительнее к пению и рассказам, нежели их соседи, жители равнин; но даже и этим трудно было объяснить то смущение, с которым старик отвел глаза от певицы, как бы не желая дозволять себе такого интересного зрелища. Еще неожиданнее было изменение его сурового лица, обыкновенно выражавшего только гордость, здравый смысл и привычку повелевать и вдруг, под влиянием такой мелочной причины, изобличавшего столь странное волнение. Его хмурое чело наклонялось все ниже, так что сдвинутые густые, седые брови почти совсем закрыли глаза, однако на ресницах блеснуло нечто вроде слез. Он оставался в том же положении минуты две после того, как замер последний звук песни. Потом поднял голову и, взглянув на Анну Лейл, очевидно, хотел что-то сказать ей, но тотчас раздумал и только что обратился с речью к Аллену, как дверь растворилась и вошел хозяин дома.
