Вальтер Скотт
Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)
Глава XV
Не запятнай себя ни бесчестным делом, ни словом неправды, и я прославлю тебя своим пером и возвеличу оружием.
Послужу тебе так доблестно, как еще не бывало в мире: обовью чело твое лаврами и буду любить тебя все сильнее и сильнее.
Монтроз{108}
Мы вынуждены, хотя и с прискорбием, покинуть храброго капитана Дальгетти на произвол судьбы и, даже не узнав, оправится ли он от своей раны, нет ли, изложить вкратце военные действия Монтроза, вполне признавая, что они достойны более серьезного трактата и более искусного историка. С помощью вождей, которых мы уже перечислили, и присоединившихся к ним Мерри, Стюартов и других кланов Этола, особенно приверженных к королю, Монтроз быстро собрал от двух до трех тысяч человек хайлендеров. К ним удалось ему присоединить еще ирландцев под начальством Колкитто. Последний, которого, к великому недоумению истолкователей Мильтона, этот великий поэт упомянул в одном из своих сонетов, назывался, собственно, Алистер, или Александр Мак-Доннел, был родом с одного из шотландских островов и приходился сродни графу Энтриму, по милости которого и был назначен командующим ирландскими отрядами.
Во многих отношениях он был достоин подобного отличия: его отвага доходила до полного равнодушия к опасности; он был чрезвычайно крепкого телосложения, подвижен, деятелен, мастерски владел оружием и во всякое время летел вперед, показывая пример отчаянной храбрости. С другой стороны, справедливость требует прибавить, что он не имел опытности в военной тактике, нравом был самонадеян, завистлив, так что часто доблесть его была бесплодна и не доставляла Монтрозу никаких выгод. Но, однако, так велико обаяние внешних качеств в глазах простого и дикого народа, что подвиги этого сильного и храброго вождя производили на хайлендеров, по-видимому, несравненно сильнейшее впечатление, нежели военный гений и рыцарский дух великого маркиза Монтроза. До сих пор в горных долинах еще живы многочисленные легенды и предания, касающиеся Алистера Мак-Доннела, тогда как имя Монтроза упоминается у них очень редко.
Сборным пунктом для своей маленькой армии Монтроз избрал в конце концов Страсерн, местность на краю горной цепи Пертского графства, откуда он угрожал главному городу этой области, Перту.
Враги его тоже не дремали. Аргайл, во главе своих хайлендеров, преследовал по пятам ирландцев, наступая на них с востока, и, действуя частью силою, частью своим влиянием или просто страхом, успел собрать войско настолько многочисленное, что оно почти было в состоянии дать сражение Монтрозу. Жители равнины также были готовы к войне по причинам, изложенным в начале этого рассказа. Шесть тысяч пехоты и от шести до семи тысяч конницы, кощунственно называвших себя Войском Божьим, наскоро были набраны из графств Файф, Ангус, Перт, Стирлинг и соседних с ними округов. В прежние времена, и даже не далее как в предыдущее царствование, такой армии было бы вполне достаточно для защиты пограничной равнины и от более сильных отрядов хайлендеров, нежели те, которые собрались теперь под знаменем Монтроза. Но за последние пятьдесят лет произошли большие перемены. В прежнее время лоулендеры (то есть жители равнин) воевали так же постоянно, как и хайлендеры, но были гораздо лучше их вооружены и обучены. Любимый боевой строй шотландцев несколько напоминал македонскую фалангу. Их пехота, вооруженная длинными копьями, образовала сплошную массу, непроницаемую даже для конницы того времени, как бы ни были исправны ее боевые кони и полное вооружение. Следовательно, было мало вероятности, чтобы их ряды могли быть пробиты беспорядочным натиском пеших хайлендеров, которые могли драться только врукопашную, саблями или кинжалами, почти не имели метательных снарядов, а никакой артиллерии и подавно.
Этот способ войны был в значительной степени изменен введением мушкетов в военный обиход шотландских лоулендеров; но мушкеты в то время были еще без штыков и хотя представляли очень действенное оружие на некотором расстоянии, зато были совсем негодны в тех случаях, когда неприятель нападал вблизи. Правда, копья еще не совсем вывелись из употребления в шотландской армии, но они перестали быть любимым оружием и не внушали более того доверия, которым прежде пользовались, тем более что Дэниел Лэптон, известный тактик того времени, написал целую книгу с целью доказать превосходство мушкета. Такая перемена началась еще с войн Густава Адольфа, который с такой быстротой совершал свои передвижения, что в его армии очень скоро забросили копье и заменили его огнестрельным оружием.
Одним из обстоятельств, вызвавших такую перемену, была, во-первых, необходимость в постоянном войске, вследствие чего люди набирались по найму, а во-вторых, введение в военное дело сложной и трудной системы обучения, строгой дисциплины и подчинения различных движений и маневров условным выражениям команды, которых нельзя было ни пропустить, ни не услышать, не повергая в замешательство и путаницу целый отряд. Поэтому война, практиковавшаяся между большинством народов Европы, получала гораздо более прежнего характер определенной профессии и тайны, в которую невозможно проникнуть без предварительной выучки и подготовки.
Таково было естественное последствие содержания постоянных войск, почти повсюду заменивших, особенно в Германии, во время Тридцатилетней войны, то, что можно назвать натуральной повинностью феодальной милиции.
Вследствие всех этих причин шотландская равнинная милиция находилась в положении, вдвойне невыгодном по отношению к хайлендерам. Копий у нее не было, а это именно такое оружие, которым предки их многократно отражали пылкие нападения горцев, и взамен того их подвергали трудной и сложной дисциплине, быть может, вполне пригодной для регулярных войск, которых возможно было обучить всем приемам в совершенстве, но производивших только лишнюю путаницу в рядах мирных граждан, непривычных держаться в строю, тяготившихся выправкой и плохо понимавших команду.
В наше время так много сделано в смысле упрощения тактических приемов и упразднения педантизма в военном деле, что мы легко можем себе представить, как тяжко приходилось плохо обученной милиции, которой в то же время внушали, что успех дела всецело зависит от точнейшего соблюдения тактических правил, а между тем милиция лишь настолько могла усвоить себе эти правила, чтобы знать, когда она погрешила против них, но возвратиться на истинный путь не умела. Нельзя также не согласиться и с тем, что как в отношении боевой практики, так и по воинственному духу лоулендеры семнадцатого столетия далеко уступали своим соотечественникам, хайлендерам.
С древнейших времен вплоть до присоединения к Великобритании все шотландское королевство, то есть как горные, так и низменные его округи, было поприщем постоянных войн, иноземных и междоусобных. Едва ли среди его жителей был хоть один, в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет, который не был бы готов, и не только по закону, но и по собственному побуждению, взяться за оружие по первому призыву своего ленного властелина или по приказанию короля. В 1645 году законы оставались те же, что были и за сто лет перед тем, но дух народа, подчиненного этим законам, существенно переменился. Люди привыкли наслаждаться спокойствием под сенью своих виноградников и смоковниц, и каждый призыв к войне отзывался на них так же неприятно, как и непривычно. Те из них, которые жили по соседству с горцами, приходили в постоянные и невыгодные столкновения с этими беспокойными хайлендерами, которые угоняли их скот, грабили их жилища, осыпали их личными обидами и мало-помалу приобрели над ними преимущества, составляющие обычный удел нападающей стороны. Жители равнин более отдаленных от гор и, следовательно, менее подверженных подобным разорительным нападениям, наслышавшись преувеличенных рассказов о хайлендерах и зная притом, что горцы управляются совсем иными законами и ни по языку, ни по одежде ничего общего с ними не имеют, считали их настоящими дикарями, одинаково недоступными ни страху, ни состраданию. С такими предвзятыми мнениями о воинственности и беспардонности горцев лоулендеры, отличавшиеся, напротив, миролюбием и сильно подавляемые навязанной им сложной системой новейшей дисциплины, решительно пасовали перед хайлендерами в ратном поле, тем более что привычные исстари способы обороны были у них отняты; тогда как хайлендеры, продолжавшие приносить с собой на поле битвы прежний дух своих отцов, их старинное оружие, простую и естественную тактику и постоянную привычку к борьбе, бросались в бой с полной уверенностью в победе. А лоулендеры относились к тому немногому, что им было известно по части новейшей дисциплины, совершенно как Давид к воинским доспехам Саула: для них это было не средство обороны, а лишняя потеха, «потому что они не привыкли к нему».
С такими-то невыгодами с одной стороны и с такими преимуществами с другой (не только гораздо менее численной, но не имевшей ни конницы, ни артиллерии) Монтроз выступил против войска лорда Элчо на полях Типпермура.
Пресвитерианское духовенство всячески старалось поднять дух своих сторонников: так, один из пасторов, в самое утро боя обратившийся с увещеванием к войску, не задумался объявить солдатам, что сам Бог говорит его устами и обещает им в этот день великую и верную победу. Большие надежды возлагались также на артиллерию и кавалерию, так как, по новости этих способов, они не раз производили удручающее действие на хайлендеров. Местом сражения была открытая поляна, не представлявшая никаких особых выгод ни той ни другой стороне, за исключением того, что давала большой простор для конницы ковенантеров.
От этого сражения зависело очень многое, зато и победа была как нельзя более решительная. Конница лоулендеров попробовала пойти в атаку, но оттого ли, что лошади испугались стрельбы из мушкетов, или потому, что всадникам было неохота драться (носились слухи, что большинство этих джентльменов втайне держало сторону неприятеля), конница не произвела никакого впечатления на хайлендеров и сама в беспорядке отступила из рядов, где не было ни копий, ни штыков для ее поддержки. Монтроз заметил неурядицу и тотчас воспользовался ею: он отдал приказ всей своей армии разом перейти в наступление, что и было исполнено с той отчаянной отвагой, которая свойственна горцам. Только один из офицеров ковенантеров, вышколенный в итальянских походах, оказал отчаянное сопротивление на правом фланге. По всей остальной линии хайлендеры прорвались с первого же приступа, а так как они немедленно перешли в рукопашную, лоулендеры оказались совсем не способны бороться с такими ловкими и сильными противниками. Многие были убиты на месте, и такое множество народу погибло при преследовании, что более одной трети ковенантеров полегло в этот день. В том числе многие из тучных мещан и горожан задохнулись на бегу и умерли на поле сражения, не получив никаких ран.
Победители завладели Пертом и забрали большие суммы денег и обильные запасы провианта. Но все эти несомненные выгоды сопровождались одним громадным неудобством, неизбежно сопряженным со всяким набором войска из хайлендеров. Никакими силами невозможно было убедить кланы, что они все равно что солдаты регулярной армии и несут такие же обязательства. Даже гораздо позднее, в 1745–1746 годах, когда претендент, Карл Эдуард{109}, ради примера, велел расстрелять солдата за побег из армии, остальные хайлендеры были этим столь же возмущены, как и напуганы. Им казалось в высшей степени несправедливым лишать человека жизни только за то, что он ушел домой, когда ему больше не хотелось служить. Так всегда поступали их предки. Как только сражение миновало, они считали кампанию оконченной: если оно было проиграно, они спешили укрыться в горах; если же выиграно – надо же было сходить домой спрятать добычу. Иногда бывали и другие причины для внезапного расхождения по домам: то пора было присмотреть за скотом, то засеять поля, то собрать жатву, без чего их семьям пришлось бы умирать с голоду. Во всяком случае, в данную минуту наставал конец их военной службе; и хотя довольно легко было снова привлечь их перспективой новых приключений и нового грабежа, но тем временем благоприятный случай был упущен и приходилось сызнова начинать все дело. Эти факты, подтверждаемые историей, показывают, что хайлендеры, ведя войну, никогда не имели в виду прочных завоеваний, а только надеялись на временную поживу или же стремились к непосредственному решению какой-нибудь личной ссоры. Этим и объясняется, почему Монтроз, невзирая на свои блестящие успехи, никогда не добивался верного и прочного положения на равнине и почему даже те из тамошних джентльменов и дворян, которые склонялись на сторону короля, неохотно и туго поступали в ряды его беспорядочной и случайной армии, зная, что во всякое время могло случиться, что хайлендеры вдруг разойдутся по домам, убегут в горы, а их оставят в жертву раздраженному и несравненно сильнейшему (численно) неприятелю.
Теми же соображениями объясняются внезапные походы Монтроза в горы, куда он вынужден был отправляться за подкреплениями, и беспрестанные перемены его положения, вследствие которых он часто вдруг должен был отступать перед только что побежденным неприятелем.
Если в числе моих читателей найдутся такие, которые ищут в чтении не одной забавы, надеюсь, что они не сочтут эти заметки недостойными внимания.
Вследствие именно таких причин, вялости лоулендеров-роялистов и временной отлучки по домам многих хайлендеров Монтроз оказался после решительной победы при Типпермуре не в состоянии противостоять второй армии, которую Аргайл вел против него с запада. Решившись прикрыть свое бессилие проворством, он вдруг повернул от Перта на Данди, но, так как его в этот город не впустили, он пошел к северу на Абердин, где надеялся соединиться с Гордонами и другими приверженцами короля. Но усердие этих джентльменов на ту пору оказалось несостоятельным, потому что к Абердину подступили ковенантеры под начальством лорда Берли, числом до трех тысяч человек. Монтроз, имевший только половину этого числа воинов, смело атаковал их. Сражение произошло под самыми стенами города, и доблестные приверженцы Монтроза опять одержали победу, невзирая на столь неблагоприятные условия.
Но этому великому полководцу суждено было, постоянно стяжая славу, никогда почти не пожинать плодов своих побед. Едва он успел дать краткий отдых своей маленькой армии в Абердине, как узнал, что Гордоны, по всей вероятности, не примкнут к нему как по причинам, изложенным выше, так и по некоторым другим, зависевшим от личного характера их вождя, маркиза Гентли. С другой стороны, на него шел Аргайл, усиливший свою армию людьми многих лоулендерских помещиков и ставший во главе такого сильного войска, с каким Монтрозу еще не приходилось тягаться. Правда, эта армия подвигалась очень медленно, сообразно осмотрительному характеру своего вождя, но сама эта осмотрительность доказывала, что Аргайл располагает очень значительными силами, и его приближение становилось оттого тем грознее. Монтрозу оставалось одно только средство к спасению, и он им воспользовался. Он бросился в горы, где преследовать его было всего труднее и где, он был уверен, в каждой лощине найдутся его прежние рекруты, покинувшие его ради помещения своей ратной добычи под защиту своих родных твердынь, но теперь готовые опять стать под его знамя. В том и состоял странный характер войска, которым командовал Монтроз, что хотя победы его приносили часто лишь отрицательные результаты, но зато он имел возможность, при самых неблагоприятных обстоятельствах, отступить в безопасное место, набрать новых сподвижников и со свежими силами встретить врага, от которого еще недавно он вынужден был уклониться в сознании своего бессилия.
На этот раз он отступил к Баденоху и, пройдя весь этот округ, а потом графство Этол, начал тревожить ковенантеров неожиданными нападениями то там, то сям и произвел такой общий переполох, что парламент неоднократно присылал гонцов к их вождю, Аргайлу, с приказанием во что бы то ни стало уничтожить армию Монтроза.
Такие строгие приказы со стороны начальства пришлись не по вкусу надменному Аргайлу и шли решительно вразрез с его выжидательной и осторожной политикой. Поэтому он не обратил на них внимания и ограничил свои действия тем, что постарался отвлечь от Монтроза его немногих лоулендерских союзников, из которых иные уже и так смотрели очень косо на поход по горам, что обещало им бесчисленные труды и неудобства, да к тому же боялись покинуть свои поместья, которым наверное угрожало разорение от руки ковенантеров.
Поэтому некоторые из них покинули лагерь Монтроза. Зато с другой стороны в то самое время к нему примкнули другие, гораздо более близкие ему по духу и лучше приспособленные к исключительным условиям предпринятой им кампании. Подкрепление состояло из многочисленного отряда хайлендеров, за которыми Колкитто нарочно отправлялся в графство Аргайл. В числе более замечательных были тут Джон Мойдарт, начальник клана Ранальдов, Стюарты из Аппина, кланы Мак-Грегор, Мак-Наб и многие другие, менее значительные роды.
Таким образом войско Монтроза так увеличилось, что Аргайл не пожелал более командовать его противниками, возвратился в Эдинбург и подал в отставку под тем предлогом, что ему не высылали тех подкреплений и провианта, которых он требовал. Оттуда маркиз воротился к себе домой, в Инверэри, дабы в полной безопасности распоряжаться своими феодальными вассалами и патриархальной свитой и спокойно проводить время, на основании старинной пословицы своего клана: «Далеко отсюда до Лох-Оу».
Глава XVI
Какие пропасти, какие крутизны,
Которыми войска его окружены!
А дальше мох седой и топкие трясины
На дне извилистом болотистой долины.
Увидел это вождь и свой собрал совет,
И спрашивает всех. А те ему в ответ:
«Уж делать нечего, придется выступать
И, что бы ни было, судьбы не миновать».
«Флодденское поле»{110}, старинная песня
Теперь представился Монтрозу случай совершить великолепный поход, лишь бы удалось склонить к тому его храбрые, но непостоянные дружины и их свободолюбивых вождей. Путь на равнину стоял открытым, а войско противника сократилось настолько, что не внушало никаких опасений; ибо приверженцы Аргайла покинули армию Ковенанта, как только их вождь подал в отставку, да и многие другие, наскучив войной, воспользовались этим случаем, чтобы разойтись. Следовательно, Монтрозу стоило только спуститься через Стрэт-Тэй (один из наиболее удобных горных проходов) и показаться на равнине, чтобы пробудить дремлющие чувства рыцарской отваги и преданности, одушевлявшие джентльменов к северу от Форта. Закрепив за собой эти округа мирным или военным путем, Монтроз имел бы в своем распоряжении богатейшую и плодородную часть королевства, что дало бы ему возможность платить своим людам правильное жалованье, поставить войско на более прочную ногу, пройти до самой столицы, оттуда, быть может, проникнуть в пограничные провинции и соединиться с боевыми силами короля Карла, все еще довольно значительными.
Таков был план кампании, долженствовавшей покрыть его оружие неувядаемой славой и доставить королевскому делу важнейший успех. Все это отлично видел и сознавал отважный и честолюбивый дух человека, успевшего заслужить титул Великого маркиза. Но совсем иными соображениями руководились многие из его последователей, да и он сам, кажется, втайне сочувствовал им.
Западные вожди армии Монтроза были того мнения, что прежде всего и нужнее всего следует обратить оружие против маркиза Аргайла. Почти каждый из них в свое время испытал на себе его тяжелую руку; почти все, уводя за собой в армию своих лучших людей, покинули собственные семейства и поместья в жертву его мстительной злобе; все до одного страстно желали сбить ему спесь; и, наконец, многие были столь близкими его соседями, что питали надежду при дележе добычи оттягать в свое пользование часть его земель. В глазах этих вождей овладеть замком и угодьями Инверэри было несравненно важнее и желательнее, нежели взять Эдинбург. Взятие столицы могло доставить временную поживу их людям, тогда как взятие Инверэри обеспечило бы вождям вознаграждение за прошлые убытки и безопасность в будущем. Помимо таких личных соображений, вожди довольно верно рассудили, что хотя в начале похода на равнину у Монтроза будет больше войска, чем у неприятеля, но по мере того, как он будет удаляться от горных пределов, силы его станут уменьшаться, а ковенантеры меж тем наберут из лоулендерских гарнизонов и селений новых рекрутов и встретят Монтроза с превосходящими силами; тогда как, одержав решительную победу над Аргайлом, он не только даст возможность своим теперешним западным союзникам выставить в поле всех своих ратных людей (которых, в противном случае, они вынуждены оставить дома на защиту своих семей), но привлечет под свое знамя и многих других, давно расположенных в его пользу, но не примыкавших к нему из боязни Мак-Калемора.
Все эти доводы, как мы уже сказали, находили сочувственные отголоски в душе самого Монтроза, что не совсем вязалось с общим геройским духом его личного характера. В прежние времена дома Аргайла и Монтроза многократно враждовали между собой как на войне, так и в политике, принадлежа к противоположным лагерям; а чрезвычайное преуспеяние Аргайлов возбудило зависть и негодование соседней фамилии, которая сознавала себя ничем не ниже той, а между тем никогда не получала таких наград и отличий. Мало того, два первенствующих представителя этих фамилий с самого начала теперешних междоусобий были личными врагами.
Монтроз, сознававший в себе великие силы и способности и оказавший ковенантерам большие услуги при начале войны, ожидал от них особой доверенности и широких полномочий; но парламент счел, что вернее будет дать первое место менее талантливому и более богатому сопернику его, Аргайлу. Монтроз никогда не простил ковенантерам этой обиды и, конечно, еще менее расположен был прощать тому, кто перебил ему дорогу. Следовательно, он питал к нему всю ненависть, на какую был способен пылкий нрав в те необузданные времена, и это чувство побуждало его отомстить своему личному врагу и давнишнему недругу своей фамилии. Очень вероятно, что эти личные мотивы уже и так бродили в его уме, когда оказалось, что большая часть его союзников гораздо более расположена предпринять экспедицию в графство Аргайл, нежели тотчас начать поход на равнину.
Но как ни хотелось самому Монтрозу осуществить этот набег на графство Аргайл, он не мог сразу отказаться от великолепного плана нападения на равнину. Он несколько раз созывал главных вождей на военный совет, стараясь поколебать их решение и тем, быть может, оказывая сопротивление своим собственным тайным мечтам. Он ставил им на вид, как трудно, даже для хайлендеров, пробраться в Аргайлское графство с восточной стороны, где существуют проходы, едва доступные пастухам и охотникам, сами же горы так круты и пустынны, что даже ближайшие к ним кланы сознаются, что не знают их хорошенько. Эти трудности еще значительно усиливались поздним временем года: был конец ноября, и следовало ожидать, что горные перевалы и ущелья, сами по себе тяжелые, станут совсем непроходимы по причине снежных заносов и метелей.
Однако эти доводы не удовлетворили вождей, и они продолжали настаивать на своем, говоря, что пойдут воевать по-старинному, то есть погонят перед собой скотину, дабы она, по шотландскому выражению, «паслась на вражеских пастбищах».
Военный совет кончился поздно вечером, и ни на чем не порешили; только те вожди, которые непременно хотели идти на Аргайлское графство, обещали разузнать, нет ли среди их людей таких, которые могли бы служить надежными проводниками в предстоявшей экспедиции.
Монтроз ушел в шалаш, служивший ему вместо походной палатки, и растянулся на копне сухого папоротника: другой постели у него на ту пору не было. Но напрасно он старался уснуть: честолюбивые грезы гнали прочь сновидения. То представлялось ему, что он водружает королевское знамя на завоеванной цитадели Эдинбурга, оказывая помощь монарху, корона которого зависела от его ратных успехов; то мечтал, что в награду за верную службу его осыпают всеми милостями и почестями, какие может даровать благодарный и любящий король. То опять и это великолепное видение бледнело по сравнению с мечтой о кровавой мести, о торжестве над ненавистным соперником. Напасть на Аргайла в его родовой твердыне, в Инверэри, сокрушить в его лице и собственного личного врага, и главный оплот пресвитерианцев, показать ковенантерам, какая разница между их любезным Аргайлом и обойденным Монтрозом, – все это были такие соблазнительные картины, что феодальному властелину, жаждущему мести, было бы слишком трудно от них отказаться.
Пока он лежал таким образом, погруженный в свои противоречивые мысли и чувства, солдат, стоявший на часах у его двери, доложил ему, что двое людей просят позволения переговорить с его превосходительством.
– Как их зовут, – спросил Монтроз, – и по какому поводу они вздумали меня тревожить в такой поздний час?
Часовой был ирландец, из тех, что пришли под начальством Колкитто, и потому не мог ответить генералу ничего определенного. Монтроз, знавший, что никому не следует отказывать в свидании в такое время из опасения пропустить что-нибудь важное, распорядился на всякий случай поставить вооруженный караул, а сам приготовился принять поздних гостей. Его камердинер едва успел зажечь пару факелов, а Монтроз только что встал со своего ложа, как в шалаш вошли двое: один был по виду обитатель равнины, в замшевой куртке, изношенной в клочки, а другой статный, старый хайлендер высокого роста, загорелый, худой, с лицом потемневшим от холода и непогоды.
– Что скажете хорошего, друзья мои? – молвил маркиз, почти невольно ощупывая рукой свои пистолеты, потому что и времена были смутные, да и физиономии посетителей не внушали ему особенного доверия.
– Честь имею поздравить ваше превосходительство, – сказал человек в куртке, – именитый мой генерал и светлейший лорд, с великими победами, которые вы изволили одержать, с тех пор как судьба меня разлучила с вами. Чудесное было дело эта схватка под Типпермуром; только я бы осмелился посоветовать…
– Постойте, – сказал маркиз, – прежде чем подавать советы, будьте так добры сообщить мне, от кого я их буду получать?
– Поистине, милорд, – возразил тот же человек, – я надеялся, что в этом нет надобности, – не так уж давно я поступил к вам на службу и вы мне обещали чин майора и жалованье по полталера в день, да столько же в зачет по окончании срока… Неужто ваше превосходительство позабыли и про жалованье, и про меня самого?
– Добрый друг мой, майор Дальгетти, – сказал Монтроз, успевший тем временем вспомнить и признать его, – примите во внимание, сколько со мной с тех пор случилось важных происшествий, немудрено, что и своих не узнаешь… особенно при таком скудном освещении… Но успокойтесь, все условия будут соблюдены… Ну, майор, какие же вести из Аргайлского графства?.. Ведь мы давно считали вас погибшим, и я только что собирался примерно наказать этого старого хитреца за то, что относительно вашей особы он осмелился преступить правила воинской чести.
– И отлично, милорд, – сказал Дальгетти, – я ничуть не желаю, чтобы мое появление помешало вам выполнить столь похвальное и пристойное намерение. Поистине скажу, не по милости графа Аргайла и не по его воле остался я жив, а потому заступаться за него не буду. Спасся же я по благости Божьей, да еще благодаря собственной ловкости; что и неудивительно со стороны такого опытного и искусного кавалера, как я; а помогал мне в этом деле вот этот самый старик хайлендер, которого осмеливаюсь поручить особому благорасположению вашей светлости, так как он содействовал спасению вашего покорнейшего слуги, Дугалда Дальгетти из Драмсуокита.
– Услуга важная, – сказал маркиз серьезно, – и, без сомнения, будет вознаграждена по достоинству.
– Преклони колено, Ранальд, – сказал майор Дальгетти (так будем мы отныне называть его), – стань на колени и поцелуй руку его превосходительства.
Но так как предписанная формула приветствия была не в нравах его соотечественников, Ранальд ограничился тем, что, скрестив руки на груди, наклонил голову.
– Этот бедняк, милорд, – продолжал майор Дальгетти, с важностью заявляя себя покровителем Ранальда Мак-Ифа, – сделал все, что мог, дабы уберечь меня от врагов моих, несмотря на то что иного оружия у них не водится, как только луки и стрелы, чему, я думаю, ваше превосходительство с трудом можете поверить.
– Вы увидите довольно много людей в нашем лагере, также не имеющих другого оружия, – сказал Монтроз, – и мы считаем их очень полезными.
– Полезными, милорд? – сказал Дальгетти. – Прошу извинения за смелость, но… я удивлен… луки и стрелы!.. Уж вы простите, а только я посоветую при первой возможности заменить их мушкетами… Но, возвращаясь к этому честному хайлендеру, я должен сказать, что он не только защищал меня, но и лечил, так как я при отступлении был ранен и оставался с тех пор на его попечении, что и считаю долгом с благодарностью засвидетельствовать перед вашей светлостью.
– Как тебя зовут, друг мой? – спросил Монтроз, обращаясь к хайлендеру.
– Лучше не поминать! – отвечал горец.
– Это значит, – поспешил вмешаться Дальгетти, – что он желал бы сохранить свое имя в тайне, по той причине, что в прежние времена было за ним одно такое дельце: овладел он замком, перерезал хозяйских детей и наделал много чего другого, что, как известно вашей светлости, в военное время частенько практикуется, но, вообще говоря, не располагает друзей и родственников пострадавшего к виновнику его несчастья. Я на моем веку сколько раз видал, как простолюдины предавали смерти разных храбрых кавалеров единственно за то, что они себе позволяли кое-какие вольности в краю…
– Понимаю, – сказал Монтроз, – этот человек в ссоре с кем-нибудь из наших сторонников. Пускай идет теперь на гауптвахту, а мы тут подумаем, как лучше оборонить его.
– Слышишь, Ранальд? – сказал майор Дальгетти с величественным видом. – Его превосходительство желает говорить со мной наедине, а тебе велит идти на гауптвахту… Да он, бедняга, не знает, где гауптвахта!.. Да, совсем неопытный парень, хоть и старый человек. Я сейчас поручу его одному из часовых и немедленно вернусь к вашей светлости. – Дальгетти отвел Мак-Ифа и тотчас вернулся обратно.
