bannerbannerbanner
Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

Вальтер Скотт
Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

Глава X

 
Пасмурный день их в пути провожал,
Хмурились горы, и след пропадал;
И все же, угрюмый и мрачный во тьме,
Замок унылый чернел на горе.
 
«Путники»{94}

Ангус Мак-Олей явился с таким трудным поручением, что не вдруг оказался в состоянии его выполнить. Несколько раз начинал он говорить, путался, сбивался и насилу мог довести до сведения сэра Дункана Кэмпбела, что джентльмен, который должен сопровождать его, готов и ждет на дворе и все приготовлено к его отъезду в Инверэри. Сэр Дункан встал в великом негодовании; обида, заключавшаяся в этом докладе, сразу рассеяла трогательное настроение, навеянное музыкой.

– Не ожидал я этого! – сказал он, гневно глядя на Ангуса Мак-Олея. – Не думал я, что в западных горах найдется вождь, который в угоду англичанину станет выпроваживать из своего замка рыцаря Арденворского, тогда как солнце склоняется к закату, а он еще не успел во второй раз наполнить свой кубок! Прощайте, сэр! От такого грубого хозяина и кусок в горло не пойдет! В будущий раз, коли посещу Дарнлинварах, то в одной руке будет у меня обнаженный меч, а в другой – горящая головня.

– Милости просим! – сказал Ангус. – Приму вас с честью, и хоть бы вы привели с собой сотен пять Кэмпбелов, так вас угощу, что в другой раз не будете жаловаться на плохое гостеприимство в Дарнлинварахе.

– Стращайте на здоровье! – сказал сэр Дункан. – Всем известно, лэрд Мак-Олей, что вы любите прихвастнуть, и порядочным людям не пристало обращать на это внимание. Что до вас, милорд, и до вас, Аллен, заступавших здесь место неблаговоспитанного хозяина, примите мою благодарность. А вы, прекрасная девица, – обратился он к Анне Лейл, – примите эту безделку за то, что оживили источник, пересохший много лет назад…

С этими словами он вышел из комнаты и приказал позвать своих людей. Ангус Мак-Олей, смущенный и обиженный обвинением в недостатке гостеприимства, что было для всякого хайлендера величайшим оскорблением, не пошел провожать сэра Дункана. Выйдя на подъезд, старик тотчас сел на своего коня и выехал со двора в сопровождении шести верховых слуг и благородного капитана Дальгетти, который тоже ждал его у ворот и, как только увидел выходящего из дома сэра Дункана, вскочил на Густава, забрал поводья и поехал за ним.

Переезд был длинный, утомительный, но далеко не представлял тех трудностей и лишений, которые предсказывал лэрд Мак-Олей. Это произошло, между прочим, оттого, что сэр Дункан тщательно избегал ехать ближайшими, секретными путями, которыми с запада можно проникнуть в графство Аргайл. Его родственник и верховный вождь, маркиз Аргайл, говаривал, что не взял бы и ста тысяч крон за то, чтобы какому-либо смертному открыть тайные проходы, через которые возможно провести вооруженное войско в его страну.

Поэтому сэр Дункан Кэмпбел избрал не горную дорогу, а, спустившись на равнину, направился к ближайшей морской гавани, где всегда стояло к его услугам несколько галер, или, как их называют, берлингов. Они отплыли на одном из таких судов, захватив с собою и Густава, который так привык к разнообразным похождениям, что ему, как и его хозяину, было решительно все равно, что на море, что на суше.

Ветер дул попутный, и они быстро подвигались с помощью паруса и весел. На другой день рано утром капитан Дальгетти, сладко спавший в каморке под палубой, был разбужен известием, что галера стоит под стенами замка сэра Дункана Кэмпбела.

И точно, когда он вышел на палубу, перед ним возвышался замок Арденвор. То была четырехугольная башня сурового вида, довольно обширная и очень высокая, стоявшая на оконечности скалистого мыса, вдававшегося в глубокую морскую бухту, в которую они вошли накануне вечером. Со стороны твердой земли замок защищался крепкой стеной, упиравшейся по обоим концам в башни; а со стороны бухты он так близко подступал к краю отвесной стены, что там оставалось место только для батареи из семи пушек, которая предназначена была для защиты от нападений с моря, но помещалась так высоко, что при настоящей системе войны едва ли могла оказать существенную пользу.

Солнце вставало за старой башней, и от нее шли длинные тени по воде, захватывая и палубу галеры, по которой нетерпеливо шагал теперь капитан Дальгетти, выжидая, когда подадут ему знак, что можно выйти на берег. Прислуга сообщила ему, что сэр Дункан давно у себя дома, но на предложение капитана поскорее следовать за ним люди отвечали, что этого невозможно сделать до тех пор, покуда не последует на этот счет приказание или позволение со стороны самого хозяина Арденвора.

Вскоре получен был приказ: показалась лодка, на носу которой стоял волынщик, с гербовыми знаками Арденвора, вышитыми на левом рукаве, и изо всей мочи наигрывал фамильный марш «Кэмпбел идет!». То был парадный экипаж для препровождения посла Монтроза в замок Арденвор. Расстояние между галерой и берегом было так незначительно, что едва ли была необходимость в восьми дюжих гребцах в шапочках, коротких кафтанах и пестрых килтах. Не успел Дальгетти войти в лодку, как дружные усилия гребцов вдвинули ее в маленькую пристань; не успел он оборониться, как двое хайлендеров посадили его на спину третьего, который вошел в воду, мигом перенес капитана через мелководье и поставил его невредимого на высокий камень, у подножия крепостного утеса.

На гладкой стене этого утеса виднелось отверстие вроде низкой пещеры, и к ней гребцы собирались тащить нашего приятеля Дальгетти; но он с усилием вырвался из их рук и объявил, что не сделает ни шагу дальше, пока не увидит, что Густав благополучно доставлен на берег. Хайлендеры не понимали, что он такое говорит, пока один из них, говоривший немного по-английски, не воскликнул:

– Стой! Это он о лошади, требует свою бесполезную тварь!

Капитан Дальгетти намерен был выразиться еще вразумительнее, но тут у входа в пещеру, о которой мы говорили, появился сам сэр Дункан Кэмпбел. Он пришел пригласить капитана Дальгетти в гости, в замок Арденвор, заверяя честью, что с Густавом будут обращаться сообразно великому имени, которое он носит, а также сообразно достоинству того важного лица, которому он принадлежит. Невзирая на столь благонадежные ручательства, капитан Дальгетти все еще мялся и желал лично удостовериться в участи своего Густава; но тут двое хайлендеров схватили его под руки, двое других начали подталкивать в спину, а пятый воскликнул:

– Что ты, глухой, что ли? Разве не слышишь, что сам лэрд зовет тебя в гости, сам приглашает в свой собственный замок, уж кажется, довольно с тебя такой чести!

Понуждаемый таким образом, капитан еще минуту покосился в ту сторону, где покинул на галере товарища своих боевых трудов, и потом очутился в совершенной темноте и ощупью полез вверх по лестнице, которая начиналась внутри упомянутой низкой пещеры и вела дальше, в самые недра скалы.

– Вишь, проклятые дикари, эти хайлендеры! – вполголоса бормотал себе под нос капитан. – Что я буду делать, коли они мне своими корявыми руками испортят коня, тезку непобедимого Льва Протестантского союза!{95}

– Этого опасаться нечего, – произнес в темноте голос сэра Дункана, которого он совсем не ожидал так близко от себя, – мои люди привыкли обращаться с лошадьми, умеют и грузить их, и выгружать, и вы скоро увидите вашего Густава в таком же отличном виде, как в ту минуту, когда слезали с него.

Каковы бы ни были чувства, втайне волновавшие капитана, он слишком хорошо знал жизнь, чтобы позволить себе дальнейшие излияния. Через несколько ступеней выше показался просвет, затем дверь и за нею еще калитка за железной решеткой вывели его на открытую галерею, высеченную в той же скале. Пройдя пространство не больше восьми ярдов, они достигли другой двери, за которой начался новый подъем внутри скалы, защищенный опять-таки подъемной железной решеткой.

– Вот превосходное заграждение, – заметил капитан, – стоит тут поставить одно полевое орудие или хоть несколько мушкетов – и отбит целый штурмующий отряд!

Сэр Дункан Кэмпбел на ту пору ничего не ответил; но, когда вслед за тем они вошли во вторую каверну, он постучал палкой, бывшей у него в руках, сначала с правой, потом с левой стороны входа, и от этих ударов пошел такой гул в стене, что капитан тотчас понял, что с обеих сторон там поставлено по пушке, что выстрелы из них должны пронизывать галерею, через которую они только что прошли, но амбразуры были снаружи тщательно заложены камнями и землей.

Взойдя по второй лестнице, они вышли опять на открытую площадку и галерею, которую можно было обстреливать из ружей и стенных орудий, если бы зашедший сюда неприятель пожелал подняться еще выше. Отсюда третья лестница, также высеченная в скале, но не врытая, вела прямо на батарею, расположенную у подножия башни. Эта последняя лестница была такая же узкая и крутая, и, не говоря о том, что ее можно было обстреливать сверху, двое стойких бойцов, вооруженных копьями или секирами, могли бы защищать проход против сотен осаждающих, потому что на каждой ступени умещался только один человек, к тому же эта лестница не была ограждена ни перилами, ни балюстрадой от отвесной крутизны, у подножия которой грохотал теперь морской прилив. Словом, для защиты этой древней кельтской твердыни приняты были такие меры, что человек слабонервный и склонный к головокружению не был бы в состоянии проникнуть в замок, даже если бы никто не оказывал ему сопротивления.

 

Капитан Дальгетти был слишком бывалый воин, чтобы затрудниться подобными препятствиями. Как только вошли они во двор, он побожился, что способы защиты этого замка больше напоминают ему отменную крепость Шпандау в провинции Бранденбург, нежели какую-либо другую фортецию из тех, что доводилось ему защищать. Впрочем, он не одобрил расположения пушек на помянутой батарее, заметив, что, когда орудия ставятся на самой верхушке утеса, наподобие галок или чаек, они больше производят шума, чем наносят действительного вреда.

Сэр Дункан, не возражая, провел воина в башню, защищенную подъемной решеткой и дубовой дверью, обитой железом, отделенными друг от друга толщею стены. Войдя в зал, обитый шпалерами, капитан продолжал излагать свои критические взгляды; но отложил их на время в сторону, заметив на столе превосходный завтрак, на который накинулся с большой жадностью. Покончив с едой, он обошел весь зал, заглядывая поочередно в каждое окно и тщательно осматривая местность, окружавшую замок. Потом воротился к своему креслу, раскинулся на нем во всю свою длину, выставил одну ногу вперед и, похлопывая хлыстом, бывшим у него в руке, по своему длинному сапогу, на манер невоспитанных людей, желающих выказать непринужденность в высшем обществе, принялся следующим образом высказывать свои непрошеные мнения:

– У вас, сэр Дункан, дом хороший, и защищаться в нем можно изрядно; однако он не таков, чтобы истинному воину позволительно было ожидать, что он выдержит долговременную осаду. Сами извольте рассудить, сэр Дункан, прямо против вашего жилья высится и, так сказать, угрожает ему вон тот закругленный холм со стороны твердой земли. Ведь если на этот холм неприятель вздумает подвезти батарею да начнет оттуда валять пушечными выстрелами, вы через двое суток вынуждены будете объявить капитуляцию, коли Богу не угодно будет совершить для вас какое-нибудь особое чудо.

– Туда нельзя подвезти пушки, – молвил сэр Дункан отрывисто, – потому что вокруг Арденвора никаких дорог не существует. Мой замок окружен такими топями и болотами, в которых даже и вы со своей лошадью не проедете иначе, как по некоторым тропинкам; да и их в несколько часов можно уничтожить бесследно.

– Сэр Дункан, – сказал капитан, – я понимаю, что вам угодно так думать; но мы, военные люди, полагаем, что, где есть морской берег, там есть и свободный доступ: когда нельзя подвезти пушек и боевых снарядов сухим путем, можно морем доставить их как можно ближе к месту, где желают пустить их в ход, и притом нет такого замка, которого бы совсем нельзя было взять, какова бы ни была его позиция. Верьте моему слову, сэр Дункан, я знаю такие случаи, когда двадцать пять человек единственно смелостью и неожиданностью нападения, с пиками в руках, овладевали крепостями не менее сильными, чем ваш Арденвор, и частью вырезывали, частью забирали в плен или задерживали на выкуп гарнизоны, вдесятеро превышавшие их численностью.

Невзирая на всю светскость сэра Дункана Кэмпбела и на его умение сдерживать свои душевные порывы, речи капитана, очевидно, задевали его за живое и возбуждали в нем досаду, между тем как гость с безмятежной важностью выкладывал свои соображения, избрав для разговора такой предмет, в котором он, по собственному сознанию, был великим знатоком и мастером, и нимало не подумав о том, насколько это приятно хозяину.

– Словом сказать, – заявил сэр Дункан нетерпеливым и взволнованным тоном, – напрасно вы силитесь мне доказывать, капитан Дальгетти, что замок можно взять, если его не будут защищать доблестно, и можно застать его врасплох, если стража будет не довольно бдительна. Я надеюсь, что мой дом, каков ни есть, не очутится в таком положении даже и в том случае, если бы сам капитан Дальгетти вздумал осаждать его.

– А все-таки, сэр Дункан, – продолжал неукротимый воин, – я бы советовал вам, по дружбе, построить на том холме порядочный форт да прорыть за ним ров, что нетрудно будет сделать, коли прикажете согнать на работу соседних мужиков. Доблестный Густав Адольф, бывало, на войне столько же прибегал к заступу и лопате, сколько к мечу, копью и мушкету. Мой совет притом: хорошенько укрепить помянутый форт, и не только рвом или канавой, но также палисадами, сиречь частоколом…

Тут сэр Дункан, выведенный из терпения, встал и вышел из комнаты. Но капитан последовал за ним до двери и, возвышая голос по мере его удаления, продолжал разглагольствовать:

– А палисады, то есть частокол, следует обнести искусственными выступами и амбразурами или зубцами для ружей, так, чтобы, когда неприятель… Вот дурак! Вот старый дурак! Эти хайлендеры горды как павлины, а упрямы как бараны!.. Упустить случай превратить свой дом в такую фортецию, на которой любая осаждающая армия сломит себе шею… Однако я вижу, – прибавил он, заглядывая в окно к подножию стремнины, – вижу, что моего Густава благополучно свели на берег… Славный мой конь! Я бы его узнал в ряду целого эскадрона по одному тому, как он вздергивает голову… Пойти посмотреть, что они с ним будут делать.

Только он вышел во двор и направился к лестнице, ведшей к морю, как двое хайлендеров скрестили перед ним свои секиры, давая понять, что тут нельзя пройти.

– Эх, черт! – промолвил воин. – Часовых поставили, а пароль-то я и не знаю. И говорить по-ихнему не умею, хоть ты меня зарежь!

– Ничего, я вас сам провожу, капитан Дальгетти, – сказал сэр Дункан, опять появившийся неожиданно и неведомо откуда. – Пойдемте вместе, посмотрим, как прибрали вашего любимого коня.

Они спустились по лестнице на берег, обогнули большой утес и очутились перед конюшнями и прочими службами, принадлежавшими к замку. В то же время капитан увидел, что та часть замка, которая была обращена к материку, отделялась от него глубоким ущельем, частью естественным, частью искусственно продолженным с большим тщанием, и доступ через него был возможен только по подъемному мосту.

Сэр Дункан с торжествующим видом указал капитану на эти надежные приспособления, но тот тем не менее настаивал на необходимости возведения форта на округленном холме против восточной стороны замка, утверждая, что оттуда дому угрожает опасность загореться от каленых ядер, которые начиняют огнем и стреляют ими из пушек. Это выдумка польского короля Стефана Батория, посредством которой этот до основания разрушил Москву, великий город в стране Московии{96}.

Капитан Дальгетти сам не видал, как это делается, но признался, что с превеликим бы удовольствием посмотрел на действие подобных снарядов против Арденвора или какой-нибудь другой столь же сильной крепости, и заметил при этом, что «такой любопытный опыт, естественно, должен заинтересовать каждого истинного любителя военного искусства».

Сэр Дункан Кэмпбел успешно изменил течение мыслей капитана, введя его в конюшню и предоставив ему по собственному усмотрению устроить Густава в стойле. Исполнив эту обязанность со всевозможным старанием, капитан выразил желание воротиться в замок, говоря, что ему надо заняться до обеда чисткой своих доспехов, которые потускнели от морского воздуха, а ему не хотелось в неопрятном виде являться перед очи Мак-Калемора. На обратном пути в замок он заметил, что обед, вероятно, подадут около полудня, и не преминул еще раз поставить на вид сэру Дункану, что на него легко могут произвести внезапное нападение, отрезать ему сообщение с конюшнями, скотным двором и хлебными амбарами, все это сжечь и вообще наделать всяких убытков; а этого легко избежать, если на холме, называемом Друмснэб, построить укрепление, и даже сам вызвался, по дружбе, начертать план такового. На это бескорыстное предложение сэр Дункан ничего не ответил, но, приведя гостя в назначенную ему комнату, предупредил его, что, когда зазвонят в колокол, это будет означать, что обед готов.

Глава XI

 
…Не твой ли этот замок? Как уныло
Чернеют эти стены над водой!
Будь я обязан жить тут, поневоле
Внимать немолчному прибою волн морских,
Я предпочел бы столь тоскливой доле
Судьбу беднейшего из мызников моих:
Их мирный труд проходит в чистом поле.
 
Браун{97}

Доблестный капитан охотно употребил бы свои досуги на подробный осмотр окрестностей замка и желал бы собственным опытным оком проверить степень его неприступности. Но часовой, поставленный у двери его комнаты, с секирой на плече, весьма выразительными знаками дал ему понять, что он находится на правах почетного пленника.

«Странное дело, – подумал про себя капитан, – как эти дикари досконально поняли законы воинского искусства. Кто бы подумал, что и им известно основное правило великого и божественного Густава Адольфа, что парламентер должен быть наполовину посланником и наполовину лазутчиком».

Покончив с чисткой своего оружия, он сел и терпеливо начал высчитывать, много ли он получит по окончании шестимесячной кампании, полагая по полталера в день; разрешив эту задачу, он принялся за другую, более сложную, а именно: во сколько рядов следует строить бригаду из двух тысяч человек, чтобы она образовала равносторонний четырехугольник.

На этих выкладках застал его веселый звон обеденного колокола, и тот самый хайлендер, который был приставлен к нему караульщиком, послужил проводником и провел его в зал, где стол, накрытый на четыре прибора, являл все признаки широкого хайлендерского хлебосольства.

Вошел сэр Дункан, ведя под руку свою супругу, женщину высокого роста, увядшую, грустную и одетую в глубокий траур. За ними следовал пресвитерианский пастор в женевской блузе и черной шелковой скуфье, сидевшей на его коротко остриженной голове так плотно, что волос было совсем не видно, зато уши торчали и казались чрезмерно велики. В то время такова была некрасивая мода среди его единоверцев, что и было поводом к прозвищам «круглоголовых, длинноухих псов» и так далее, которыми надменные кавалеры (сторонники католических Стюартов) осыпали своих политических врагов.

Сэр Дункан представил гостя жене, и она отвечала на его военный поклон молчаливым и строгим реверансом, в котором трудно было решить, что преобладало: гордость или печаль. Потом капитан был представлен пастору, и этот взглянул на него со смешанным выражением любопытства и враждебности.

Капитан, привыкший и к худшему обхождению со стороны лиц более опасных, чем эта дама и ее капеллан, всей душой устремился к громадному блюду говядины, дымившейся на другом конце стола. Но, увы, пришлось отложить нападение, как бы он выразился, до окончания весьма длинной молитвы, при каждом перерыве которой Дальгетти порывисто поднимал ножик и вилку, точно хватался за копье перед атакой, и каждый раз снова вынужден был поневоле опускать руки, потому что многоречивый пастор начинал новый параграф молитвословия. Сэр Дункан слушал с видом приличным, но равнодушным: носились слухи, будто он пристал к ковенантерам единственно из преданности к своему вождю, а вовсе не потому, что держался за пресвитерианство. Одна его супруга прислушивалась к молитвам со всеми признаками искреннего благочестия.

Обед прошел в полнейшем молчании. Капитан Дальгетти не имел привычки пускаться в разговоры, пока рот его был занят более существенно. Сэр Дункан не проронил ни слова, а жена его изредка обменивалась замечаниями с пастором, но так тихо, что ничего нельзя было разобрать.

Когда блюда убрали со стола и заменили их разнообразными напитками, капитан Дальгетти, не имея более причин к молчанию и наскучив безмолвием остальных, предпринял еще раз попытку поговорить с хозяином о том же предмете.

 

– Касательно того округленного холма или возвышения, называемого Друмснэб, мне было бы лестно, сэр Дункан, побеседовать с вами о том, какого рода укрепление лучше всего там построить: например, что выгоднее, остроугольный или тупоугольный форт. Я на этот счет слышал весьма ученое рассуждение между великим фельдмаршалом Банером и генералом Тифенбахом во время перемирия.

– Капитан Дальгетти, – отвечал сэр Дункан очень сухо, – у нас в горах не принято обсуждать военные вопросы с посторонними лицами. А замок мой, вероятно, выдержит и более серьезное нападение, нежели то, какого можно ожидать со стороны несчастных джентльменов, которых мы оставили в Дарнлинварахе.

При этих словах хозяйка дома испустила глубокий вздох, как будто речи мужа пробудили в ней очень скорбные воспоминания.

– Господь дал, Господь и отнял! – сказал ей пастор торжественным тоном. – Желаю вам, благородная леди, еще много лет повторять: буди благословенно имя Господне!

На это увещание, относившееся исключительно к ней, леди отвечала низким наклоном головы, более смиренным, чем капитан до сих пор замечал в ней. Полагая, что вот теперь она будет разговорчивее, он немедленно обратился к ней:

– Очень натурально, миледи, что, слыша о военных приготовлениях, вы изволили приуныть: я замечал, что у всех народов и почти у всякого звания женщины так относятся к войне. Однако Пентесилея{98} в древности, а в недавнее время Жанна д’Арк и другие были иного мнения. А когда я служил в Испании, мне говорили, что в прежние времена герцог Альба{99} составлял из лагерных девиц, следовавших за войском, особые терции, у нас называемые полками, и назначал им офицеров и командиров тоже из их женского пола, а главнокомандующий был у них особенный, что по-немецки называется Hureweibler, а по-нашему, как бы сказать, «капитан над девками». Они, правда, не такие персоны, чтобы их можно было приравнивать к вашему высокородию, будучи quae quaestum corporibus faciebant[22], как мы в маршальской коллегии говорили про Жана Дрохилса; французы их зовут куртизанками, а у нас в Шотландии…

– Миледи обойдется без дальнейших разъяснений, капитан Дальгетти, – сказал хозяин суровым тоном, а пастор прибавил:

– Такие речи приличнее слышать в кордегардии, среди нечестивых солдат, но никак не за дворянской трапезой, в присутствии знатной дамы.

– Прошу извинить, домине, или доктор, aut quocunque alio nomine gaudes[23], ибо я желаю дать вам понять, что сам имею книжное образование, – сказал, нимало не конфузясь, чрезвычайный посланник. – По-моему, вы напрасно попрекнули меня, ибо я упомянул об этих turpes personae[24] не в том смысле, что нахожу их приличными для беседы в присутствии знатной дамы, а, так сказать, случайно, в подтверждение к предмету разговора: я хотел привести в пример их храбрость и решимость, без сомнения, развившуюся вследствие отчаянного их положения.

– Капитан Дальгетти, – сказал сэр Дункан Кэмпбел, – чтобы прекратить этот разговор, я должен предупредить вас, что на нынешний вечер у меня есть спешное дело, которое я должен кончить, дабы иметь возможность сопровождать вас завтра в Инверэри, поэтому…

– Сопровождать завтра этого человека! – воскликнула его жена. – Не может быть, сэр Дункан… Или ты позабыл, какая завтра печальная годовщина и как мы ее проводим?

– Нет, я ничего не забыл, – отвечал сэр Дункан, – и разве возможно забыть?.. Но необходимо поскорее препроводить этого офицера в Инверэри, и по нынешним обстоятельствам невозможно терять время.

– Но какая же необходимость тебе самому сопровождать его? – спросила леди.

– Было бы лучше, если бы я сам, – отвечал сэр Дункан, – однако я могу написать маркизу письмо, а сам выехать на следующий день… Капитан Дальгетти, я напишу вам рекомендательное письмо, объясню маркизу Аргайлу ваше звание и назначение и попрошу вас завтра рано утром быть готовым отправиться в Инверэри.

– Сэр Дункан Кэмпбел, – сказал Дальгетти, – я, без сомнения, в ваших руках, тем не менее прошу вас помнить, что и на ваше имя падет худая слава, если вы допустите, чтобы в этом деле пострадал я, парламентер, едущий под мирным флагом. Я не говорю, что вы сами участвуете во вреде, который может быть нанесен мне, но вы за меня несете ответственность и будете виноваты, если это случится по недостатку старания с вашей стороны.

– Моя честь за вас порукой, сэр, – отвечал сэр Дункан Кэмпбел, – а это более чем достаточное ручательство! А теперь, – прибавил он, вставая из-за стола, – я вынужден подать вам пример – разойдемтесь!

Дальгетти увидал, что делать нечего, надо уходить, хотя час был еще ранний; но, как искусный полководец, он умел воспользоваться каждым моментом промедления.

– Верю вашему благородному слову, – сказал он, наливая себе вина, – и пью за ваше здоровье, сэр Дункан, и за продолжение вашего именитого рода!

Глубокий вздох был единственным ответом на эти слова.

– А теперь, сударыня, – продолжал капитан, поспешно вновь наполняя чару, – позвольте выпить за ваше драгоценное здоровье и за исполнение всех ваших благих желаний! И вы, достопочтенный сэр, – тут он обратился к пастору, проворно опрокидывая бутылку в стакан, – позвольте мне наполнить этот кубок за то, чтобы никаких неприязненных чувств не существовало между вами и капитаном или, правильнее сказать, майором Дальгетти; а так как во фляжке осталась только одна чарочка, выпиваю последнюю за здоровье всех честных кавалеров и бравых солдат… Ну, вот теперь бутылка пуста, и я готов, сэр Дункан, следовать за вашим слугой или часовым к тому месту, где вы мне прикажете ночевать.

Хозяева отпустили его с миром и сказали, что, так как вино оказалось по его вкусу, ему сейчас пришлют еще бутылку того же сорта, чтобы не скучно было проводить время в одиночестве.

Едва капитан водворился в своей комнате, как обещание было выполнено, а вскоре вслед за тем принесли ему и добавочный провиант в виде пирога с дичью, так что он и не подумал скучать без общества. Тот же слуга, нечто вроде буфетчика, принесший угощение, вручил капитану и пакет, запечатанный гербовой печатью и перевязанный шелковинкой, по тогдашнему обыкновению, и надписанный в самых почтительных выражениях на имя высокородного, именитого, светлейшего Арчибальда маркиза Аргайла, лорда Лорна и прочая и прочая. Вместе с тем буфетчик доложил, чтобы капитан завтра пораньше пускался в путь к Инверэри, прибавив, что письмо сэра Дункана послужит ему и рекомендацией и паспортом в дороге.

Дальгетти не забыл, что, помимо обязанностей посланника, он должен всемерно стараться о собирании полезных сведений, да к тому же ему самому хотелось узнать, по какой причине сэр Дункан решился не сопровождать его лично; поэтому он, как опытный дипломат, со всевозможной осторожностью осведомился у слуги, что значит, что сэр Дункан непременно должен проводить дома завтрашний день? Слуга был не здешний, а родом с равнины и отвечал, что сэр Дункан и миледи имеют обыкновение проводить этот день в посте и молитве, потому что это годовщина того дня, когда их замок подвергся неожиданному нападению шайки разбойников и всех их четверых детей безжалостно убили хайлендеры, а случилось это в отсутствие сэра Дункана, который на ту пору отправлялся с маркизом Аргайлом в поход против Мак-Линов, на остров Мэлл.

– Поистине, – сказал на это Дальгетти, – ваши лорд и леди имеют достаточные причины к посту и сокрушению. Однако все-таки скажу, что если бы он захотел внять советам опытного воина, искушенного в боевой практике и защите крепостей, то построил бы он хоть небольшой форт на том холмике, что налево от подъемного моста. Я сейчас могу тебе доказать, как это будет полезно, мой друг. Положим, что вот этот пирог будет замок… Как твое имя, друг мой?

– Лоример, сэр, – отвечал слуга.

– За твое здоровье, почтенный Лоример!.. Так вот, этот пирог, положим, будет главное укрепление или цитадель защищаемой крепости, а вот эта кость будет, положим, тот форт на холме…

– Извините, сэр, – прервал его Лоример, – мне очень жаль, что не могу оставаться здесь дольше и послушать ваших рассуждений; но сейчас прозвонит колокол. Сегодня у нас на семейном богослужении будет сам преподобный мистер Грэнингоул, собственный капеллан маркиза Аргайла; а так как из шестидесяти человек прислуги только семеро разумеют по-шотландски, никому из нас неприлично уклоняться от проповеди, да и миледи была бы мной уж очень недовольна… Вот тут есть трубки и табак, сэр, в случае если вам угодно будет покурить. А коли еще что понадобится, подадим все, чего пожелаете, только через два часа, когда кончится богослужение. – Сказав это, Лоример вышел из комнаты.

Едва он удалился, как раздался протяжный звон башенного колокола, созывавшего на молитву. Вслед за тем послышались пронзительные возгласы женщин и низкие голоса мужчин, во все горло рассуждавших о чем-то между собой и с разных концов дома бежавших вдоль длинной и узкой галереи, в которую выходили двери множества комнат, в том числе и той, где помещался капитан Дальгетти.

– Ну вот, повалили все разом, точно барабан пробил им сбор, – ворчал про себя капитан, – должно быть, все население ушло на парад; пойду-ка я прогуляюсь, подышу вольным воздухом, да погляжу сам, каким манером лучше будет подступиться к этой крепости.

Как только все в доме стихло, он растворил дверь и вышел в коридор, но в ту же минуту увидел, что навстречу ему из дальнего конца идет все тот же часовой, со своей секирой, и насвистывает какой-то гэльский мотив. Выказать недоверие к этому юноше было бы неполитично, да и противно воинственному характеру капитана; поэтому он напустил на себя самый беззаботный вид, засвистал, со своей стороны, шведский марш, да еще гораздо громче часового, повернулся и тихими шагами воротился в свою комнату, как будто затем только и выходил, чтобы дохнуть свежим воздухом, и захлопнул свою дверь перед самым носом караульщика, который в этот момент поравнялся с ним.

94«Путники». – Эпиграф взят из поэмы самого В. Скотта.
95…тезку непобедимого льва Протестантского союза! – Имеется в виду Густав Адольф.
96…до основания разрушил Москву, великий город в стране Московии. – Дальгетти говорит о польском короле Стефане Батории (1576–1586), который в своих войнах с Россией ни разу не продвигался дальше Великих Лук, а следовательно, не был в Москве. Зажигательные снаряды в гладкоствольной артиллерии стали применяться в конце XVI в. Дальгетти имеет в виду каленые ядра.
97Браун. – Эпиграф сочинен самим В. Скоттом.
98Пентесилея – в греческой мифологии царица амазонок, явившаяся на помощь жителям осажденной Трои во время Троянской войны. В битве была убита Ахиллом.
99Альба Фернандо, герцог (1507–1582) – испанский полководец и государственный деятель.
22Те, кто наживаются, торгуя телом (лат.).
23Или каким другим именем ты имеешь удовольствие называться (лат.).
24Безнравственные личности (лат.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27 
Рейтинг@Mail.ru