полная версия
Валерий Горелов
Колкая малина. Книга вторая
Севера
Она себя считала талантливой певицей
И большие сцены мечтала покорять,
Залетев туда сияющий жар-птицей,
Все аплодисменты и восторги посрывать.
Она была блондинкой, яркой и губастой,
С длинными ногами и грудью напоказ,
Она так крутила попкой многострастной,
Что всех, кто это видел, заглатывал экстаз.
Маленькая сцена в рыбацком ресторане,
Где пропивали деньги моряки;
Ей всё время приходилось давать какой-то рвани
За мятые и сальные рубли.
А до московской сцены рукой можно достать,
И когда делили минтаевую квоту,
Её решили депутату на сладкое подать,
Утрясти обжорство, перешедшее в икоту.
Московский депутат везде её слюнявил
И клятвенно дорогу на сцену обещал.
Он не говорил, а пьяно шепелявил
И при этом отвратительно вонял.
Он через неделю помер, согласно некрологу,
И сейчас в дешёвой водке её аперитив.
Она теперь поёт в крабовую ногу,
И её слышат через Берингов пролив.
Соль минор
В дешёвой забегаловке прокисшее веселье,
Затрёпанная скрипка не тянет в соль минор,
Спившийся маэстро трусится с похмелья,
Вчера был просто скотский перебор.
Его для видимости гонит толстая старуха,
А лучше бы лафитник с водкой поднесла.
Ну, пускай не водку, пусть будет бормотуха,
Но не так, так эдак скрипача спасла.
На улице зима, а он у тёплой батареи,
Тут и окурки можно с пола подбирать,
Здесь нет швейцара в золотой ливрее,
А толстая старуха – как родная мать.
Она ему объедки собирала,
А он ей «Музыку дождя» Шопена исполнял,
Но она опивки не сливала,
Он сам их со столов употреблял.
В дешёвой забегаловке делали облаву,
И участковый сапогами скрипку раздавил.
Он эту казнь исполнил как забаву,
Посчитав, что высшей справедливости служил.
Так затрёпанная скрипка отстрадала,
И у маэстро кончился с жизнью договор.
Над ним толстая старуха отрыдала,
И ветер в проводах тянул на соль минор.
Температура 41,1 по Цельсию
Я вижу явь какой-то нереальной,
Может, это мир с обратной стороны:
Вроде кто-то заселился во дворец хрустальный,
А кто-то дико завывает из кромешной темноты.
Там в Землю зарывали монолиты,
Пытаясь у неё энергию украсть,
И феромоны выделяли, как термиты,
Чтобы не запутаться, куда её таскать.
Там подачки принимали за дары,
И, выставляя смерть за одержимость,
Железные могильные венки
Почитали за проявленную милость.
В смертные грехи вписали добродетели
И принуждают своих предков оболгать,
И обязательно сбегалися свидетели,
Которых подзатыльником можно запугать.
А на дереве – Соловей-разбойник,
А на Тойоте отказали тормоза.
И на Бермудах совсем не треугольник,
А пятиконечная звезда.
Я потихоньку начал мир свой узнавать,
Но, как писали в книгах и учат мудрецы,
Далеко не каждому суждено понять,
С какой он, в самом деле, стороны.
Уфология
В науку превратилась уфология,
Она – как чёрная дыра или червоточина.
То, что раньше называлось псевдопсихология,
Теперь предполагать уполномочено.
Загуляла нечисть от клуба и до клуба,
И жилы жжёт кипящая амброзия.
Голая блондинка – в объятиях инкуба,
И луну зашторила ржавая коррозия.
Инопланетянин за всё просил «пардона»,
За ошибки в неотправленном письме,
За науку «логика» и притчи Соломона,
И за веру, что висит на волоске.
Скрестите руки и держите на затылке,
И криво не моргайте, а то не так поймут.
Не оторвутся от земли, не убрав закрылки,
Как дважды в одну реку не нырнут.
Утром у пришельца белая горячка,
Он барышню по вызову чахоткой обозвал.
Ей на филейные бока налипла жвачка,
И он её клыками отрывал.
Он, конечно, к нам летел за перспективой,
Но всё время путался в липучей паутине
Размеров необъятных натуры похотливой
И добровольной жизни в вечном карантине.
Фортуна
Сбитый лебедь от собаки отбивался,
Жить ему минуту оставалось.
А мужик с ружьём победно ухмылялся,
Считая, что ему Фортуна улыбалась.
Рыжий сеттер вдруг завыл, как полудурок,
Над весенним горизонтом солнце просыпалось.
Охотник выплюнул изжёванный окурок,
Он не знал, кому ещё Фортуна улыбалась.
Жить ему осталось несколько минут.
Одна Фортуна знала, какой будет сюжет,
Когда пересечёт его маршрут
Подраненный когда-то бурый людоед.
Собаку паралич разбил от страха,
А того, кто был с ружьём, когтями разорвали.
Протявкала по-лисьи росомаха
И стервятники в деревьях заорали.
Каждому убийце прибудет свой расчёт,
И палач в обличье алом подкрадётся.
Фортуна полную пригоршню крови наберёт,
Она не устыдится и не поперхнётся.
Кому-то мрак становится светлей,
Когда алые полощут паруса.
Только те, кому в гробах привозят сыновей,
За ночь слепнут, выплакав глаза.
Хулители
В непробиваемой броне миссионера,
И на свой манер свободу возлюбя,
Он по памяти цитировал Вольтера
И атеиста Фрейда, убившего себя.
У больших соборов и маленьких церквушек
Он с портретом Дарвина к людям подходил,
И законом эволюции запугивал старушек,
А тем, кто в его сторону плевал,
пошло и заносчиво хамил.
Фридрих Ницше умер в образе собаки,
В железной клетке в собственном дерьме.
Но тоже был строкой в его присяге,
Как теоретик и стратег в их праведной борьбе.
А в списке самых главных броненосцев
Золотой строкой прописан Ленин,
И суперхит из новых богоборцев —
Застреленный фанатом Джонни Леннон.
Хрущёв – титан в науке атеизма,
И колокольный звон декретом отменил,
И даже той отрыжке красного цинизма
Он тоже добросовестно служил.
Идолы легко не умирают.
А кто им после смерти подражает,
Неизменно их грехи преумножает,
А Бог никем и никогда поруган не бывает.
Чрево
Чревоугодие с латыни значит «пожирать»
Без всякой меры и лучше задарма,
А всё, что можно выкусить, – под себя сгребать,
И тащить, и прятать в закрома.
Утроба ненасытная всегда чего-то хочет,
Она заточена всё время потреблять.
От жирного куска у ней внутри клокочет
И веселит, когда сумела отобрать.
А если и была душа, то жиром заплыла,
И у прислужников Мамоны нет лица.
Смрадом дышат их раздутые тела,
Они, похоже, срут и ссутся под себя.
Но очень рвутся быть примером для других
И не нуждаются ни в чьём нравоучении.
Они прутся в вожделении от себя самих,
Не подозревая, что для них есть чреворассечение.
При этой процедуре извлекали пули,
Рассекая плоть, чтобы победить.
И многих с того света на этот развернули,
И так же обожравшихся можно подлечить.
Кто-то хочет многое от жизни поиметь,
И каждый вправе жизнь по-своему прожить,
И даже как-то нестандартно умереть,
Но лишь бы слоем жира себя не задушить.
Без ошибки
Нигде не прочитаешь на афише,
В какую ночь зачали стукача.
Может в это время дождь стучал по крыше,
Или барабанил град по выступам крыльца.
Сначала мальчик просто в ябедах ходил,
Он много слушал, мало говорил,
И, вроде как без умысла, по-детски, доносил
На тех, с которыми как будто бы дружил.
Он регулярно участковому записки доставлял,
Информируя по поводу соседа:
Тот его мамке сиськи тайно мял,
А пьяный плохо отличал реалии от бреда.
Он брался рассуждать, что можно, что нельзя,
А трезвый был как будто вещь в себе,
И очень гневался, что русские князья
Стучали друг на друга в Золотой Орде.
Такой мужик не может не страдать.
Мать ему в тюрьму котомку собрала,
И подростку в этот день довелось узнать,
Что он всё время доносил на своего отца.
Колесница времени летит без тормозов,
Налейте похмелиться старому извозчику.
Жизнь, она сама накажет подлецов,
Но первый кнут достанется доносчику.
Берите
Повсеместно роют ямы долговые,
Прямо на центральных площадях.
Не заплатившие долги, прямые и кривые,
Будут обитать в подземных крепостях.
Для должников по ипотеке – отдельный реверанс:
Их одели в полосатые халаты,
Чтобы было легче поддерживать баланс
И на содержание считать трудозатраты.
А кого уже до нитки обобрали,
Ставят на особенный учёт.
С них уже прилично крови насосали
И пытались даже брать помёт.
Намеревались было кожу с них сдирать,
Но пока нет нужных инструментов.
И было мнение – в кишках пошуровать
Для изъятия пищеварительных ферментов.
Но были те, кто как-то хитро умирали.
Их приходилось сотнями сжигать,
Но кредиторы прямо указали,
Что и золу из крематориев можно продавать.
Хотите долго и богато жить —
Все банки и конторы круглосуточно открыты.
Не надо сомневаться и грустить,
Берите ипотеку и кредиты!
Беспечность
Восьмёрка на боку – символ бесконечности,
И он похож на маску маскарадную.
А пи́ры Валтасаровы – символы беспечности,
Принявшие в грехе кару кровожадную.
В вечности беспечность и беспечность в вечности —
Это аргументы великих катастроф,
И пусть живое выживает по закону бесконечности —
В истории немало разрушенных мостов.
Бывает, личная беспечность годы отбирает
За невразумление прошлого уроков.
А если в это завалилась целая страна,
Не услышав голоса собственных пророков?
Легкомысленным бывает поведение,
Когда не верится ни в чьи предупреждения,
И кажется – кругом одно везение,
Отчего и вера в любые заверения.
А когда окажется, что всё было обманом,
Сразу вспоминаешь, что тебя предупреждали,
Но, надышавшись в романтическом тумане,
Мы самих себя и обираем.
Всегда кому-то жить, кому-то умереть.
Не доводите страх до исступления,
Пытайтесь в темноте звёзды рассмотреть
И читайте символы небесного знамения.
Благородство
Поручик Ржевский – символ превосходства —
Горячей плойкой накрутил усы.
Он в поэтическом пылу и полон благородства,
Такому с любой сдачи придут одни тузы.
Зеркало гримасу отражало
Хладодушия к крестам и презрения к деньгам,
Но восторженность усов всё же выдавала
Страстную любовь к игре и кутежам.
На щеке еле заметный, но дуэльный шрам
Ему с героями романов сходство придавал.
Он был готов пойти на смерть за милых дам,
Он честью, как алмазами, блистал.
Сегодня получил от маменьки аванс:
Она детей холопских продала.
И он в ночь усядется с графьями в преферанс,
А к утру фортуна скажет, чья была игра.
Есть гусарская рулетка, а есть гусарский сифилис
И от шампанского похмельные понты.
Тем, кто честь и благородство исполнял на бис,
Уже в затылок дышат русские бунты.
Рабовладельцев причащали и венчали,
Они блистали на приёмах и балах.
А те, которые не люди, на земляных полах рожали
И кормились гнилью в зловонных погребах.
Во имя чего?
Во имя – это указание на цель,
И количество таких неисчислимо.
Этих чьим-то именем ведут на цитадель,
А кого-то понуждают полюбить, что не любимо.
К разным целям может призывать
Одно и то же имя, набитое на флаг:
Одних ведут продать, других ведут предать,
И филантропов превращают в скряг.
Имя, как и память, свет не отражают,
Они как два сверчка в липкой темноте.
Кем им быть сегодня, не они решают,
Они – просто капитал в продажной суете.
Для собственных потребностей напишут биографию
И в нужных падежах озвучат имена.
Своими запятыми разметят орфографию,
И любой сюжет истории сладят под себя.
Те, которые из прошлого рвутся прикурить, —
Целуйте знамя Октября.
Но только у них хочется спросить:
За что сражались мушкетёры короля?
Надо к жизни относиться избирательно,
И не стоит там любить, где надо потерпеть;
И поверьте, что совсем необязательно
За кого-то где-то взять и умереть.
Вожжи
Салатный цвет – зелёный или жёлтый?
Убогость – это бледность или сырость?
Как случилось, что могучий – это толстый,
И бесправием становится терпимость?
Мне удача жирный кукиш заплела,
А навязчивый подсказчик нёс голимый вздор;
И в голове как муха стрекотала,
Что опять в подсчёте перебор.
Ревнивый муж тусуется под дверью:
Сегодня денежный клиент у его шалавы.
Он так прикормлен пастушеской свирелью,
Что скучает без такой отравы.
Вскормленные ядами крепки и совершенны,
И на всё имеют правильный ответ.
Они и в радостях, и в горе неизменны,
На них на всех один бронежилет.
Верблюда погоняют бранными словами,
А скаковую лошадь – шпорами в бока;
И двуногих тоже потчуют вожжами,
Вонючие трусы накинув на глаза.
Вы по-новому колоду потасуйте,
И пусть предвзятым будет разговор.
Без всякого сомнения – рискуйте,
Если на руках какой-то недобор.
Всё железо
Кому – железом по стеклу,
Кому – серпом по яйцам,
Когда собаки брешут на луну,
А волки́ подыгрывают зайцам.
Он орал невразумительные речи,
Что кого-то спас, кого-то убивал,
И вроде как в разгар кровавой сечи
Позорно с поля боя побежал.
Височное раненье реальность загибает:
Ему в хирурге померещился комбат.
И где-то рядом выло и кричало:
«Иди в атаку, рядовой солдат»!
Он видел, как безногий друг в атаку побежал,
Как горели камни, и броня давала течь.
А он живой остался, значит убежал,
Ведь он здесь только для того, чтобы умереть.
Один обморок сменялся на другой,
И сознанье́ свет от тьмы не отличало.
Он бездыханный лежал, присыпанный землёй,
А друга обезноженного мина разорвала.
Кому железом, а кому серпом,
И тех – на костылях, и тех – в гробу,
Мы любим всех, ну и, конечно, заберём
В свою и без того несладкую судьбу.
Выползай
Рану сам себе зажми руками,
Сможешь – сам себя перемотай бинтами,
И ползи, ползи, жизнь закусив зубами,
Но только направленье не теряй.
Похоже, наши в беспорядке отступают,
Но ты ползи для своего спасения.
Ты где-то слышал, что людей не добивают
В светлый день Христова Воскресения.
Где-то далеко звонят в колокола,
А рядом беспрерывно рвутся мины.
Там уже к кому-то благодать пришла,
А он уже остыл до половины.
Но ты ползи, затерянный в пространстве,
Уже не чувствуя ни неба, ни земли.
Твой дом раскрасят в траурном убранстве,
А ты назло всему – живи.
Его перевернули грязными ботинками,
И упёрся в сердце перегретый ствол.
А у него глаза живые с детскими слезинками,
Теперь тем выбирать, кто во Христе, а кто монгол.
Отползай, жизнь закусив зубами,
От идолов, и выползай из снов.
Ползи от тех, кто в душу лезет грязными руками
И себе трибуну строит из цинковых гробов.
Домой
Середина девяностых на календаре,
И август – месяц снова форс-мажорный.
Раздавили капитана танком в Ханкале:
Он вызвался начать процесс переговорный.
А его сынок, чего-то напугавшись,
В детсадовский забор упёршись головой,
Ревел, и ни к кому не обращавшись,
Повторял одно и то же: «Я хочу домой».
Он в кулачке держал замятую конфетку,
А другой ладошкой слёзы растирал.
Они играли с папой в индейцев и разведку,
И он искренно, по-детски, по отцу скучал.
Он жить хотел по полной и запоем,
А время двигалось по загнутой прямой.
Он был в бегах, простреленный конвоем,
И, захлебываясь кровью, повторял:
«Я хочу домой».
ЧВК, алжирские болота,
В чернильной жиже белая луна.
В рукопашную идёт наёмная пехота,
Сегодня каждый только за себя.
Он ножом дорогу к жизни пробивал
И о чём-то говорил с самим собой.
Это он сквозь стиснутые зубы повторял
Одно и то же: «Я хочу домой».
Так продолжалась детская игра,
В которой ставят точку вместо запятой.
Он тогда долго плакал, пока мама не пришла,
И все в слезах они пошли домой.
