полная версия
Валерий Горелов
Колкая малина. Книга вторая
Честно
Сегодня День рождения у отца,
Его время уже очень вдалеке.
Я еле помню черты его лица,
Для меня они как блики на стекле.
Пролетариат, перековав мечи,
Организовывал барачные попойки.
На них и разбирались, кто будет гегемон,
А кто есть батраки, и в чём сила
политической надстройки.
Заначку загодя в портянку замотали,
С окурком Беломора выдыхался перегар.
Тайно похмелились и снова загуляли,
Но теперь у каждого – свой репертуар.
Мой отец паскудно матерился,
Стараясь никого не замечать.
Но, если основательно спиртом похмелился,
Всегда на общей кухне пристраивался спать.
Из газеты «Правда» свернули абажур,
А барачный коридор – как коммунальный лабиринт.
Всё это разродится в мрачный каламбур
И заскрипит, как в мясорубке винт.
Соляркой озонирует рабочая спецовка,
Сквозняк на фикус снега накрошил.
А мне было плевать на все аранжировки,
Я по-детски честно своего отца любил.
Яблочки
На дереве без листьев последние милые яблочки,
Крот шуршит в прожитых календарных днях,
На поплавки сощурились мальчишки-рыбачки,
И вкус прохладный и грибной на моих губах.
Рябина музыкой оранжевой звучала,
И маленький комар похож на балерину.
Пепельная горлица подсолнух расклевала,
И мне осталось весточку отправить на чужбину.
Момент для извинения найдите подходящий,
И лучше это сделать на восходе дня,
Где ты был живой и настоящий —
На тех подмостках у заросшего пруда.
Камыши слегка качают головами,
Тут, похоже, помнили меня.
Теченье жизни измеряется годами
И ручонкой детской, отпустившей карася.
Напишу картину начала октября:
На маленькой палитре намешаю краски.
Яблочками милыми побалую себя
И во всем покаюсь без оглядки.
Кто-то рвётся с жизнью поиграть в орлянку,
Такие изучали грамоту в тюрьме.
Никого не принуждают показывать изнанку,
Тебе без этого октябрь напишет резюме.
2×2
У самой кривой палки будет два конца,
А у всех компьютеров – двоичная система,
И в её основе опять же цифра два,
И там решается любая теорема.
При голосовании забыли, что 2×2 – четыре,
И что бывает трудно между двух огней.
И от этого им захотелось улыбаться ещё шире,
И вокруг чтобы побольше праздничных огней.
«Две правды не бывает», – сказали в околотке,
Но не стали ни запугивать, ни бить.
Они хотели выяснить, где ночью купить водки,
Им до одури самим хотелось пригубить.
Скупой заплатит дважды в который уже раз
В студенческой столовке за прокисший квест.
И будет им давиться хотя бы напоказ,
Реально понимая, что объедки чьи-то ест.
Как две капли воды на сцене балерины,
Очень уж похоже, запрыгнуть и заскок.
Книгу жизни не читают с середины,
И тебя снова понуждают учить не тот урок.
При всем желании два раза не умрёшь,
А время – постоянный, неотступный страх.
Но коли в одну воду дважды не войдёшь,
Ничего не надо делать впопыхах.
Три
Тройка – цифра вещая в нашей мифологии,
Ну, пускай, у нас всегда был третий лишний,
Усугубить без третьего равнялось патологии
И предательством к традициям давнишним.
Наговорить с три короба прогнозов горячительных
Всегда считалось признаком таланта,
Всё было рассчитано на слабеньких и мнительных,
Потому всегда решение и в пользу спекулянта.
А плакать в три ручья всегда старались хором,
Хотелось сопли утирать умными речами,
Ковыряться в сплетнях и проживать раздором,
Втихушку прорастая бараньими рогами.
Согнуться в три погибели – значит присягнуть.
А если затянуть арию за здравие,
Тому и достаётся две пайки отхлебнуть,
Кто барина сегодня встретил кучерявее.
А обещанного ждут три года, как детскую мечту,
А там уже забыли, что тогда нагнали.
Кому надо вспоминать старую пургу,
Когда сами кренделя уже сожрали?
Нас мифами и сказками пугают,
А я пред цифрой три испытываю страх:
Боюсь, что жизнь мою третями разыграют,
Наверное, я – заблудший в трёх соснах.
Бирюзовый
Кончился под утро дождь осенний,
И посыпался с небес холодный снег.
Но в твоих глазах откуда свет такой весенний,
Наверное, ты от грусти знаешь оберег?
Но хоть пристыли руки, и зарделись щёки,
Голубыми незабудками светятся глаза.
Это равнодушию и холоду упрёки,
И неверию, что вновь придёт весна.
Где-то высоко лебеди кричали,
Они-то точно знают, что вернутся;
А меня надежды оставляли,
Что с прожитым сумею разминуться.
В уши разные шептали голоса:
Здесь возьми построй, а здесь возьми разрушь,
Они жили мою жизнь, спеленав меня,
А настоящая любовь – это любовь душ.
Поклонились даты, по будням проскользя,
А незабудки мне кричат издалека
Всё одно и то же – не хорони себя,
Она уже в пути, твоя весна.
Я, конечно, выдумал сказочную фею.
И пусть уже недалеко закат багровый,
Я ещё надеюсь, что успею,
Потому что цвет мой – бирюзовый.
Брошенная
Кто сам себе стреляет в воспалённые мозги,
Категорически не верит в сострадание.
Он думает, что разом оплатил свои долги,
И умирает без молитв и покаяния.
Он отказал своей душе в приюте,
Не пустив её в ворота бытия,
Где души очищают от скверны и от мути
И размещают в новые тела.
А она теперь – бродяжка и скиталец,
И ни в ком себя не может поселить.
Он когда-то в своём теле был страдалец,
А её нельзя ни спрятать, ни казнить.
Кто сам себя лишил подобия творца
Из страха жизни и сомнений,
Тому по приговору высшего суда
Отписана судьба на девять поколений.
На потомков ляжет этот камень чёрный,
И корявый грех им каждый Божий день
Будет как вступительный экзамен,
А значит, горьким испытанием для всех.
Душа неубиенная плачет и томится:
Она не может свой приют найти.
И милостиво просит за неё молиться.
Мой Боже, сию чашу мимо пронеси!
В день Николая Чудотворца
Бурлит уха в чугунном котелке,
В нём красным бисером отсвечивает мальма.
Мы лучшее из блюд готовим на костре,
У меня сегодня у огня исповедальня.
Разлита водочка в гранёные стаканы,
На хлеб намазана зернистая икра;
А комары, как злые хулиганы,
Тычутся в затылок и в глаза.
Уже по стланику развесился закат,
Природа здесь живёт, не притворяясь.
И тут самые правдивые тосты говорят,
Глаза не отводя и не кривляясь.
Вот из чайника слегка парок пошёл;
Бурундук очистки от картошки подгрызает.
Я сам к себе сегодня из прошлого пришёл,
Земля родная никого не забывает.
Чайник, закипая, мелко забубнил;
Водочка, как принято, по кругу разливалась.
Всё плохое, что я в жизни пережил,
От этого тепла в тени расплавлялось.
Много всякого гуляет по земле,
Но ничто нельзя начать сначала.
А я хочу, чтобы сегодня мне во сне
Из детства серая кедровка прокричала.
Весть
Город грешен и далёк от рая,
А на ступеньках перехода с площади в музей
Сидела женщина в лохмотьях и босая,
Она просила хлеба накормить детей.
А все мимо проходили, словно наваждение
Из проклятий, наставлений и просто матерков,
Со всей отравой, что с самого рождения
Вкушает каждый житель городов.
Одна женщина крестилась и плевала,
И по дереву панически стучала.
А бездетная, по-видимому, пара
Её просто шлюхой обозвала.
От каждого свои претензии звучали.
Детям говорили – такая Родину предаст,
А в протянутую руку даже грошика не дали,
Наверное, репутацию боялись запятнать.
Он не бывал в блокадном Ленинграде,
И не пришлось ему на зонах голодать;
Он просто к жизни относился как к награде,
И попросил за всех: «Прости нас, мать».
И случилось то, что назовётся чудом:
Рваньё вдруг превратилось в Благостную весть.
Она была Архангелом, присланным оттуда,
И, возносясь, он вострубил: «Надежда ещё есть».
Вместе
Я видел миражи, и был гоним не раз,
Перед закрытыми дверями постоял.
На меня пытались даже делать сглаз:
Я всегда кому-нибудь мешал.
Когда двери всё же открывали,
То старались делать добрые глаза,
Которыми до нитки раздевали,
Пытаясь выведать – со мной ещё душа?
А мы болели вместе и вместе голодали,
Прошли дороги искушений и сомненья.
Нас убивали, а мы опять вставали
Во славу своего предназначенья.
Если в вашу душу сумели наплевать,
Она всегда подскажет, как надо поступить:
На что надо ответить, а что надо простить,
И как промеж людей зло остановить.
Пусть вашими устами говорит душа,
Ведь она не только вместилище утрат;
За неё не прекращается война,
Она – небесной волей присланный солдат.
Мы с ней в объятиях друг друга согревали,
И она умела так красиво петь,
Что смоковницы в пустынях расцветали
И спешили в нужный срок дозреть.
Данность
Кто сказал, что каждому своё,
Что тебе отмерено, тем ты и живёшь?
А может каждому воздастся по делам его,
Это то, что сеешь, то и жнёшь.
Всё для нас вокруг – насущный хлеб:
И любовь детей, и Библии страница,
И алмазный фонд, и просто ширпотреб,
Кузница в деревне и сельская больница.
Если есть на свете в небо лестница —
Это детства твоего библиотека.
Она твоя предтеча и твоя наследница,
Она – то, что сотворяет человека.
От азбуки до первого романа
Очень быстро время протечёт,
И кто-то будет рваться из тумана,
А кто-то спрячется за первый отворот.
Кто-то вёслами мозоли натирал,
А кому замочной скважины хватило.
Одни поганили, а кто-то соскребал,
Потому и нет на всех единого мерила.
На насущный хлеб не мажут мёд,
И никому не надо подражать.
То, что заслужили, вас обязательно найдёт,
И это суждено как данность принимать.
Девочка
Почти все птицы улетели
К чужим, но тёплым берегам,
А на этом бережку уж заледи блестели,
И прозрачные сосульки висели по кустам.
Священная птица – посланница богов —
Стоит на два вершка в воде.
О такой написана тысяча стихов,
Где каждый причислял её к судьбе.
Девочка-журавушка из нежных детских снов
Кем-то была ранена в крыло,
Она кричала жалобно с приходом вечеров,
Ведь вода за ночь превращалась в стекло.
Этой девочкой была японская журавушка,
Которая, танцуя, как лотос раскрывалась.
Вмерзала в лёд красноголовая красавушка,
Но в руки человеку не давалась.
И пришёл рассвет – ясный, но холодный,
Она последний раз сумела ночью прокричать.
Наверное, этот мир никуда не годный,
Если в нём позволено душу растерзать.
Тысячу журавушек в небо запуская,
Люди верят в их способность счастье принести.
Только мы здесь, нарочито сострадая,
Одну лишь девочку не сдюжили спасти.
Дом
Я люблю свои кривые переулки:
Здесь душа моя безгрешная жила,
Тут память отворяет глухие закоулки,
Отсюда началась моя судьба.
Почему меня сегодня не встречали?
Тут, наверное, никого уже не ждут.
Было, что с дороги чаем угощали,
А теперь стакан воды не поднесут.
Здесь не место жизни молодых,
Вместе с нами всё вокруг дряхлело.
А я из тех, кто штучно числятся в живых,
Наше время отцвело и отсвистело.
Я не очень ровно выдыхаю
На почтовый ящик, что насквозь проржавел,
Наверное, только здесь и понимаю,
Где не дошёл и сколько не успел.
Одинокий лютик через грязь пробился —
Это мне из прошлого кто-то улыбался.
Я чему бы в жизни ни учился,
Всегда к своим истокам обращался.
Уже с кем было надо в жизни повстречались,
И все однажды обязательно умрём,
Но хочу, чтобы при жизни восторгались
Тем, что голые пришли и голые уйдём!
Если зачтут
Героев истребят, останутся надежды,
Ведь все реки на земле смотрят в облака.
Ты когда-то примерял не свои одежды,
Рискуя безвозвратно потерять себя.
А теперь целуешь порушенные стены,
Надеясь что-нибудь из памяти изъять,
А там кривляются твои же манекены
И что-то нехорошее пытаются сказать.
Тени прошлого, как грязные ботинки,
Отстояли своё право всегда быть на виду.
И сколько бы ни скушал сладенькой малинки,
Всегда останешься с привкусом во рту.
Вспомни, как безвольно ты шёл на поводу,
Как идолов к себе пустил в учителя,
И страхом плакать по распятому Христу,
Как плетью, отгонял святое от себя.
Менялись на престоле верховные правители,
Как в банке пауки друг друга пожирая,
Но меня не бросили небесные целители,
Благовестием душу промывая.
Героев истребят, отшепчется молва,
Триумфально новые правители придут,
А мне пускай достанется лишь мира красота,
Если все мои раскаяния зачтут.
Забыть и потерять
Мы, бывает, в повседневности теряем
Ключи, кошёлки, деньги и зонты.
Ну, и конечно, ничего потом не знаем,
С кем они по жизни побрели.
А вот то, что забывается, часто возвращается,
Если чудом вспомнить, где забыл.
Но бывает, с памятью курьёзы получаются,
Особо, если с вечера припил.
Забыть и потерять – не одно и то же,
Это так же, как бежать и убегать,
Но отношение к ним может быть похоже,
И, потеряв и позабыв, пытайтесь не страдать.
Потеряв надежду на выход из лабиринта,
Всё равно старайтесь двигаться на свет;
Надо отказаться от скоростного спринта
И медленно искать спасительный ответ.
Но если позабыли тех, кого любили,
Тем самым отвратив от главного себя,
То, получается, вы вроде и не жили,
Своё имя вычеркнув из книги Бытия.
Бывает, голос разума мы сами заглушаем,
Его хочется оставить на потом,
И какие-то минуты проживаем,
В безрассудстве пробиваясь напролом.
Занавес
В часах, наверно, шестерёнки заржавели,
С чего бы стрелкам двигаться назад?
И почему-то клёны резко пожелтели,
А всё, что говорится, – как-то невпопад.
В унисон не ладится, в такт не получается,
Ветер извивается холодною змеёй.
Рифма искромётная сама себя пугается,
И рюмка поминальная зовёт тебя домой.
На сцене балерина по кому-то плачет,
И чтец стихотворений намертво охрип.
И уже никто и ничего не тратит,
И смытая косметика являет новый лик.
Наши ужасы – совсем без маскировки,
Потому и скисли все богатыри.
Но если в чашке алюминиевой две горсточки перловки,
Значит, мы на правильном пути.
Кто-то украшает небо лоскутами,
Кто-то у порога жалобно бубнит,
Но никому не схорониться за этими тенями,
И каждый вовремя на финиш прибежит.
Расплющенными пальцами красиво не напишешь,
Если в самом главном себя не превозмог.
Ведь ртом без языка рану не залижешь,
Но всё же в этой пьесе будет эпилог.
Заскок
У меня на завтра странный гороскоп,
Он звучит как несъедобный комплимент:
Под дворовую музыку хип-хоп
Для меня точкуют в космосе момент.
Когда Меркурий, конопатый как июльский абрикос,
Зайдёт без приглашения в дом Луны,
То мой реальный мир отделится от грёз,
И про меня заговорят из пустоты.
Астролог, как колпачник, двигает руками
И чертит для меня звезду координат.
Он мне судьбу малюет мелкими штрихами,
Слушая подсказки из вселенских врат.
А у меня свои планеты и туманы,
И они совсем не мутные разводы.
Это не иллюзии и не самообманы,
А голос моей собственной природы.
Мне дайте больше о себе узнать,
Мне не нужна опора, чтобы мир перевернуть.
Мне главное – душой не обнищать
И благодати от себя не отпугнуть.
Меркурий засиделся в доме у Луны,
Я засыпал под музыку хип-хопа,
Но разве сон сумеет отделить
Реальный мир от звёздного потока?
