полная версия
Валерий Горелов
Колкая малина. Книга вторая
Часть III. Юность
Юность
Мы с ним родились под одним календарём,
А в тринадцать я начал его читать.
Он быстро стал моим поводырём,
Который взялся научить и предсказать.
Он нашёптывал, как надо ощущать,
С кем дружить и на кого равняться,
Что этим надо премии раздать,
Вот этих шельмовать, а этим восхищаться.
Завоеванья Родины надежно охранять,
Строить Комсомольск, лететь на Усть-Илим,
С глубоким отвращением деньги презирать,
Оставаясь вечно молодым.
Романтический журнал «Юность» назывался,
С ним покоряли космос и просторы целины.
Он никем иным, как «Правдой», издавался,
Которая писала историю страны.
«Правда» знала, что такое лирика —
Это любовь весной, а свадьбы в сентябре.
И понимала, какая нужна физика
Для победы коммунизма на Земле.
А веровать в людей – главное оружие,
Я понимал, что коллектив – моя судьба.
Голову разъело это благодушие
И закоптило понимание греха.
Он сам
Он 25-го родился, когда метель мела,
И умер 25-го, когда почти гвоздика отцвела.
Он был сам себе добром и злом,
Потому и числился за таким числом.
Он сам себе был режиссёр и сценарист,
Сам себе идеалист и антиконформист.
По-своему смеялся, по-своему страдал,
И сам себя безжалостно жевал.
Говорят, он сильно мог перегибать,
Но одновременно ни к чему не понуждать,
А словами лишь своими говорил,
И на собственный манер рассуждал и жил.
По своим счетам вовремя платил
И только на свои куражился и пил.
И никто не встанет с ним в один походный ряд,
Не рождает много земля таких солдат.
Он сам пошёл на поводу язычника
И клеветал на житие плотника – обручника,
И, решив, что не бывает покаяния,
Ушёл от нас без плача и раскаяния.
Он вырос из того, чего хотел,
И души современников собою обогрел.
Свои же бури его парус разорвали,
А мы 25-му числу почести отдали.
Оттенки
Как засвеченные кадры старой фотоплёнки
В памяти всплывают прожитые дни:
Самые красивые технарские девчонки,
И у нас по моде расклешённые штаны.
Всем хотелось быть умнее и взрослее,
Когда не видите оттенков у цветов,
Сердце кровь гоняло побыстрее,
И мы не отличали жары от холодов.
Были недовесы, и были перевесы,
Но от того лишь ускорялся кровоток.
На любые замыслы и любые стрессы
Сердце отзывалось, как скрипка на смычок.
Не обманутые души чище неба голубого,
Они не тонут и не плавятся в огне,
И нет у них желания другого,
Чем вечно жить на ласковой Земле.
Но перевесы превратились в недовесы,
И опустился чёрно-белый пейзаж,
Стали болью в сердце отзываться стрессы,
И всё в оттенки серого штрихует карандаш.
Засвеченные кадры старой фотопленки
Штанами расклешёнными поднимают пыль,
И уже не вспомнить имя той девчонки,
А может это сказка, похожая на быль?
Правда
Для кого-то правда – просто инструмент,
Кому-то – наказание, кому-то – избавление,
А где-то – это лишь эксперимент
И наивная попытка переосмысления.
Время правду загибает, как спины стариков,
А то, что принималось как спасенье,
Крылось тоннами пролеченных мозгов,
Что той же самой правдой и лечилось.
А правда из архивов заносчива и зла,
Она не может ни согреть, ни накормить,
И не прибавив даже капельки ума,
Направит мёртвым пятки щекотить.
Она левая бывает, и даже бородатая,
Это кто и как воспринимает,
Бывает неудобная, бывает жутковатая,
От того и на вопросы невнятно отвечает.
Сегодняшняя правда ещё не испеклась,
А вчерашняя уже лукаво врёт.
Она для этого и в уши забралась,
Чтобы не понять, где зад, а где перёд.
Время правду беспрерывно испаряет,
Ничего не оставляя для себя,
И повторять нам ничего не разрешает,
Но правда всё равно у каждого своя.
Призрак
В заброшенной земле, за заборами и свалками,
Старый красный призрак отшельником живёт.
Он очень неопрятен и, не пахнущий фиалками,
Много лет чего-то стережёт.
Он ходит по руинам и помойкам
Как по ухоженным аллеям и бульварам,
Он по своим скучает новостройкам,
По рапортам, докладам и фанфарам.
Не узнали призрак коммунизма?
Он всё ещё мечтает быть употреблённым.
Отец бесплатного труда и романтизма
Бродит злой и неопохмелённый.
В своих печах он переплавил миллионы
И в человеческие формочки из глины разливал,
Но, как водится, предатели сдали бастионы,
И сейчас он нищим на задворках прозябал.
Его не оценили, так как не достроили,
А с ним бы наступила благодать.
Всех бы правильных в казармах обустроили,
И неверных нашли бы, чем занять.
Вон оттуда снова манифестом угрожают,
Что вроде уже хватит по помойкам шляться.
Они опять за целый мир переживают,
Потому и не давайте им опохмеляться.
Рассудок
На паперти у старенькой церквушки
Сидел старик сутулый и седой,
Он мял для серенькой голубки хлебные горбушки
И подкидывал иссохшею рукой.
Он прошёл с Крестом на рясе три войны,
А в этот год в Медовый Спас сошёл с ума:
Он не превозмог свалившейся беды,
А смерть во избавленье не пришла.
Ломали комсомольцы Царские Врата
И Святых плевками унижали.
В этот день ему запели голоса,
И по милости рассудок отобрали.
Он онемел, но видел и внимал,
То ему осталось в наказанье.
Он «Символ веры» про себя всё время повторял,
И не искал людского состраданья.
Комсомольцы с песнями хворост собирали
И сложили на завалинку под Храм,
А потом с речёвками пламя раздували,
И потянуло дымом по вызревшим хлебам.
Небеса закрыло серой пеленой,
А в голове вдруг заиграла русская гармонь.
Он поклонился оземь белой головой,
Спину разогнул и шагнул в огонь.
Синдром
Скульптор с первобытного похмелья
Лепит бюст дважды Героя Соцтруда,
Последняя неделя пьянства и безделья
Все творческие планы сорвала.
А скульптуру ждали на Родине героя,
Это было не село, и не городок.
В таких местах писали книгу Домостроя
И сохранили среднерусский говорок.
Никак не ладилось с фасоном пиджака:
Он давал совсем не тот рельеф,
И нос смотрел всё время не туда,
Выходил какой-то светский лев.
Скульптор в лапах абстинентного синдрома
Не мог в коленках дрожи победить.
Явно не хватало в изделии объёма,
И лицо партийное не ладилось слепить.
Все потуги превращались в канитель,
За что маэстро сам себя площадно материл,
Но тут без музыки и стука отворилась дверь,
В неё зашёл спаситель и налил.
У идеологии вся сила на лице,
А со своим синдромом разбирайтесь сами.
Те, кто живут на Олимпийской высоте,
Должны выглядеть идейными богами.
Советы
Кто-то бьётся в кайфе, а кто-то киснет в дрейфе,
Кого-то бьёт озноб, а кто-то припотел,
Но все тянут лямку в своём особом шлейфе,
И он пахнет так, кому какой предел.
Вон тот сошёл с ума от книг в библиотеке,
Его деда упразднили за потерю партбилета,
А этот пьёт из-за долгов по ипотеке,
И каждый ждёт ну хоть какого-то Совета.
Никак не ладится без партбилета и Советов,
Без тех, ещё отечества, знамён.
В панике всегда нет перспективы и ответов,
Лишь каждый в ужасе, что будет упразднён.
Длинные шеренги нечитанных поэтов
Тут быстрее разучились читать, чем сочинять,
Алчущим расскажут с телефонов и планшетов,
Как надо возлюбить, как надо почитать.
Всем по времени прибудет и зачтется,
Великий Мир не внемлет магии Советов.
Всё прибывает в Вере и молитвенно прочтётся
В сердечном ритме непрочитанных поэтов.
Суета
Змеиными глазами можно сердце заморозить,
А грязные слова слезами не отмыть.
Можно всё вокруг себя угробить,
А в личном плане триумфально победить.
В парадоксах, словно в новеньких калошах,
Которые до крови ноги натирают,
Застучали зубы на полных оборотах,
И страхи, словно змеи под шкуру заползают.
Стыдно малодушничать и прятаться за спины.
Самолёт при взлёте выходит на разбег,
Водку пьют под крышей воровской малины,
И чёрную икру ест белый человек.
Всё, что было сказано – суета сует,
А тому, кто нашу жизнь хотел обговорить,
Будет борщ прокисший на обед,
И только одна спичка, чтобы прикурить.
Болтовня и суета – наши экскременты,
Нас любая пропаганда строила в шеренги;
Мы однажды согласились на все эксперименты
За большие лозунги и маленькие деньги.
Там, где бриллианты – лучшие друзья,
Там безраздельно правит Сатана.
Мы очень долго слушали, что можно, что нельзя,
И что на свете правда всего только одна.
Сценки
Вчера была программа для вас, пенсионеры,
Где разыгрывались сценки комфорта проживания
Жителей неолитической пещеры
И современного квартирообитания.
Ветерану делается дурно, как будто его бьют,
Когда приходит счёт от благ цивилизации,
Когда судебными повестками трясут
И читают бесконечные нотации.
А в пещере жарится кабаний карбонат,
И набирают ожерелье из когтей орла,
Дети чешут за ушами прирученных волчат
И немощных не гонят от огня.
Конечно, несравнимы те сценарии,
И наши старики – не ровня дикарям,
Ведь за них воюют их парламентарии,
Но только надо оплатить проценты по долгам.
В пещере уж совсем условия простецкие,
И там о конституции могут лишь мечтать,
А вы-то – люди настоящие, советские,
Всегда за интересы Родины умели постоять.
Доберитесь до Сбербанка, чтобы пенсию отдать,
И можно будет жить и не тужить,
И не понадобится темнотой себя пугать,
Из страха света лишнего спалить.
Танцплощадка
В середине сентября уже холодно в горсаде,
Где танцплощадка оштакечена покрашенным забором,
Дружинники в повязках стоят как на параде,
А кто-то рядом из горла угощается кагором.
В ракушке сцены строится вокал,
Струны подтянули ещё вполоборота.
Это подключают к электричеству «Урал»,
Вот у нас такая вечерняя суббота.
Заиграла музыка, загадочно мигая,
Я сегодня девочку пригласить решусь.
Я с ней буду танцевать, к сердцу прижимая,
Если с кем-нибудь опять не подерусь.
Я себя вести пытался как плейбой,
Но меня прибило от сладкого кагора,
И она теперь решает, с кем пойдёт домой,
Может с тем здоровым, что трётся у забора.
Я от Валеры Ободзинского просто завожусь,
И в подъезде возле дома у неё стою.
И опять, наверное, подерусь,
Но ни на шаг отсюда не уйду.
Она ведь пахла как вечерняя фиалка,
А тот пришёл с друзьями, несмотря что был амбал,
Но недолго продолжалась эта свалка,
Я из кармана финский нож достал.
Нинка
Ей раньше по заказу на праздник платье шили
И розовую блузку по профилю фигуры,
Но нас не это, нас манеры удивили,
В горячем исполнении новой диктатуры.
Коротенькая стрижка под красною косынкой
И тоненькие ножки в ушитом галифе,
Когда-то эту девочку мы знали просто Нинкой
И вроде были с ней по-братски наравне.
Сейчас она целует только комсомольцев
И комиссара с бантом на груди,
А мы теперь просители или богомольцы,
И с нами ей теперь не по пути.
Это словно сон в горячечном бреду:
Нинка топит в полынье расстрелянных вчера,
А нам бы хоть какую-то судьбу,
Но лишь бы не идейная война.
Она теперь среди оглохших и ослепших
В плясках неприкрытого цинизма,
Среди подонков, бесконечно оборзевших,
В зад целует призрак коммунизма.
Пожелание тебе, незрячей и глухой,
Во всем задора олимпийского.
Это для тебя рецепты с книги поварской
С экслибрисом от Феликса Дзержинского.
Чтобы всем
Надо что-то поменять – скиньте обороты,
А, приближаясь к повороту, надо тормозить,
Но предварительно с себя смойте нечистоты
Прежде, чем кого-то правде научить.
Кто-то заплевал фитили в лампадах.
Что-то ведьмы прячут в грязных рукавах.
Современная мазня – в золотых окладах,
И новые проценты на вечных должниках.
Кто сморкается на новые обряды,
Тот не пророс холопскими долгами,
Но не ряженые в новые наряды
Будут за железными дверями.
Кому-то хочется ходить в застиранных штанах,
Сшитых по лекалам галифе,
И наводить зеркальный блеск на сапогах,
И чтоб товарищ маузер всегда был в кобуре.
Бабы еще много сумеют нарожать,
Они-то не сбавляют обороты,
Но если взялись прошлым воспитать,
Переименуйте в школах классы в роты.
Аист не приносит маленьких детей,
Он своих младенцев пожирает.
И зачем за здравие наставили свечей,
Если поколенье вымирает?
Бред
С корки хлеба облизали варение черничное
И солью освежили язвы примирения;
Суп в кастрюле скис, и завонялось личное
На инквизиторских углях общественного мнения.
По старому лекалу лепят чертежи,
Но проволоку «колючку» катают с нержавейки;
Демократично улыбаются народные суды:
Они будут новые мостить узкоколейки.
Заварите чаю по-колымски,
И будьте хлебосольны по-московски,
А если есть «мохра» по усть-илимски,
То рады вам на самой злой командировке.
Не похож на белый хлеб даже самый чистый снег,
А барачная буржуйка не жарит шашлыков.
Чесоточно зудится двадцать первый век,
Повторяя грязные дороги праотцов.
Кто-то на Тверской в обуви от Gucci,
А кто-то чавкает по грязи в говнодавах;
Все они с одной и той же кучи,
Только им по-разному везло в прощенье и расправах.
А кто умеет быть красиво-фееричным
И в позе драматической распятье целовать,
Тому не трудно быть патриотичным
И каждой из сестёр по серьге раздать.
Большинство
Получая новое, мы теряем старое,
А к новому придётся привыкать.
Не хотите наливного – щупайте поджарое,
Не хочется закусывать – можно запивать.
Старому плевать на новые потуги,
Но, если вы решили ломать свои привычки,
Надо помнить, что у тех свои заслуги,
И к ним нужны особые отмычки.
Кого-то агитируют, чтобы отказался
От привычки здраво рассуждать;
Здесь тех, кто с большинством не ладил и ругался,
Умели к общему порядку призывать.
Бывает, приглашают в новое обуться,
А оно давит и мозоли натирает,
И хочется в отцовские портянки завернуться,
А это настроение дразнит и пугает.
До краёв забиты закрома,
А на газетах старые названия.
В них к большинству, сошедшему с ума,
Публикуют новые воззвания.
Нам дорогой к коммунизму не идти,
Но мы опять в большие кучи не собьёмся,
Выдохнем остатки новизны
И опять за старое возьмёмся.
Деформации
Разные знамёна по ветрам трепались,
И те, кто жили во время реформаций,
С новыми идеями как-то уживались,
Чтобы их предать в период деформаций.
И в старом времени, и в новом
Мели снега и падали дожди.
Кто-то жировал на всем готовом,
А где-то каждую копейку стерегли.
На гимнастёрке штопаной – три золотых нашивки,
А на плече солдатском висел аккордеон.
Он протащил полмира на своём загривке
И по новому эскизу собрался строить дом.
Режиссёры и писатели обслуживали власть,
Им по особому тарифу за это начисляли.
Чтоб жировать, не надо было красть,
Они в угоду власти всегда голосовали.
И воспеты старые лекала.
Солдат кайлом уран уехал добывать.
И новой пятилетке ничто не угрожало,
Ещё было кого в тачки запрягать.
Соловей-разбойник с дуба просвистел
Как дрезина на разъезде судеб;
Если не кончается кровавый беспредел,
Он рано или поздно смерть себе добудет.
