Валериан Светлов
При дворе Тишайшего
– Постриги княгиню в пустой избе, без родственников и записи, а потом отошли куда-нибудь! – посоветовала она, сознавая, что лучшая доля княгини все же пострижение.
– Опасливо: могут выдать, а тогда батоги и Сибирь, осрамят на всю Русь. Ведь дочь… души в матери не чает. Нет, лучше, как согласие на посестрию, ничего нет.
Посестрией называлась постригшаяся в монахини жена при живом муже; муж – побратимом. Но достигалось это побратимство и посестрие нелегко. Часто муж добивался согласия от жены на это новое родство тяжкими побоями, угрозами и разными мучениями.
– А княгиня не хочет? – спросила Елена Дмитриевна.
– Как корова уперлась, и ни с места.
– Что, ей так люба жизнь в миру?
– Дочь, вишь, жаль.
– Так постриги их вместе.
– Думал было, говорил, и на это не согласна.
– Так оставь ее, пусть живет. Не мешает она, чай, твоей гульбе?
– Нельзя этого, – упрямо ответил князь. – Так ты помочь в этом деле не можешь?
Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой.
Собеседники замолчали. Боярыня взглянула на часы. Уже давно было время прийти князю Джавахову. Солнце стало уже садиться, наступали ранние сумерки.
– Огня бы зажечь, – проговорила Елена Дмитриевна и крикнула девушку.
– Я скоро уйду; погоди огонь зажигать, – предложил князь.
В это время вошла Евпраксия с подносом и медом в серебряной чарке и с поклоном поставила перед князем.
– Анна уже вернулась? – спросила боярыня.
– Давно! – ответила Евпраксия и на вопросительный взгляд боярыни смущенно потупилась.
Хитрово тревожно окинула девушку взглядом и выслала из комнаты, приказав прислать Анну.
Пронский выпил мед и обратился к боярыне:
– Стало быть, в одном мне отказали? Ну, бог с тобой! А на свадьбу не откажешь прийти?
– Вот это с радостью. И подарок невесте ценный припасу, и жену твою повидаю с охотою.
Пронский незаметно прикусил губу.
– Ну, вот теперь еще одна просьба. Царя с царицею ко мне на свадьбу сговори да царевну… Елене Леонтьевне с государем дай свидеться, – проговорил он и облегченно вздохнул, точно тяжесть упала с его плеч.
– За первое даю слово, а… за царевну с чего так хлопочешь?
– Елена, ведомо ведь тебе, что ты одна мне на свете люба, – с убедительностью произнес Пронский, – в чем же ты сомневаешься?
– Почему хлопочешь-то о царевне? – повторила боярыня.
– Тут дело не любовное, а важное государское, – начал Пронский, сев рядом с боярыней и понизив голос. – Хочу привести я царство Грузинское, а потом и другие по ту сторону Иверских гор царства маленькие в вековечное подданство государю-батюшке. Приехала теперь царевна Елена Леонтьевна сюда на Москву помощи просить для свекра, царя Теймураза, а я смекаю так, что дело можно оборудовать в другую сторону. Внучек Теймураза здесь с нею, она и он могут свое царство русскому царю и вовсе отдать. Теймураз стар уже, сын его, муж Елены Леонтьевны, находится в Персии в аманатах; может, его уже и в живых нет; она пока за сына править страной может, а соправителя ей назначит наш государь Алексей Михайлович.
– И соправитель этот – ты? – сразу разгадала боярыня замысловатый план князя и весело рассмеялась. – Не бывать этому николи! – встала со скамьи разгневанная Елена Дмитриевна.
– А почему бы не бывать этому? Чем я не правитель такой маленькой страны? – вставая в свою очередь, насмешливо спросил Пронский.
– А потому, что я этого не хочу. Хотя мне царевна грузинская не люба, но царства лишать ее я не хочу. Но ты лжешь все; ты вовсе не хочешь отдать это маленькое царство царю Алексею. Ты хочешь только с помощью наших отогнать персов, а потом убьешь Теймураза и его сына и женишься на вдове! О, я разгадала тебя, будущий царь грузинский! Но этому не бывать. Я все расскажу царю, и тебя поведут на дыбу!
– А на дыбе я скажу, что ты отравила мужа!
– Чем ты докажешь, что я отравила? – бледнея, проговорила боярыня.
– Докажу. Отраву тебе дала колдунья Марфа, а Марфа мне послушна и все мне сделает, что для меня нужно.
Елена Дмитриевна как сраженная упала на скамью. Мысли ее путались, и вся она трепетала перед этим ужасным человеком. Ей уже чудились пытки и мучения, которые ей придется претерпеть на дыбе; дрожь пробежала по всему телу, и она с глухим стоном закрыла лицо.
Пронский молча стоял у окна, и сквозь наступавшие сумерки едва можно было различить его лицо. Он ждал, когда боярыня, достаточно настрадавшись от страха, придет к нему и станет молить его о пощаде и прощении. Он любил женщин, но вместе с тем и презирал их. Ему казалось, что он отлично читает в их сердцах; он думал, что окончательно уничтожил Елену, и уже торжествовал победу.
Между тем Хитрово в это время приходила в себя и, взглянув на него сквозь пальцы, внутренне усмехнулась, хотя ей было теперь вовсе не до смеха.
Ей пришла было на ум польская княжна, но она умолчала о ней, благоразумно сообразив, что это единственный козырь в ее руках против Пронского; однако с этим козырем надо обращаться осторожно, а то князь как раз спрячет его; поэтому она решила употребить хитрость. Нужно прежде всего притвориться испуганной и согласной действовать по его воле, затем при помощи Леона освободить Ванду, потом избавиться от ворожеи Марфушки и уже после всего этого действовать против этого ужасного человека.
Приняв такое решение, Елена Дмитриевна горько разрыдалась; ей трудно было сделать это, потому что ее гордой натуре нелегко было, хотя бы и временно, сознаться в своем бессилии, признать над собой чью-нибудь власть.
Услыхав ее рыдания, Пронский обернулся. Он уже пришел к тому убеждению, что худой мир лучше доброй ссоры, и потому, видя слезы раскаяния у боярыни, сам подошел к ней.
– Ну, полно, Елена, будет нам ссориться! Показали друг другу когти, и будет! Давай руку! Вот так! А теперь прощай, поздно уже! – И он, обняв боярыню, поцеловал ее в щеку.
Ни тот ни другой не могли, к счастью, видеть выражение своих лиц, а то каждый понял бы, какая готовится ему злая участь.
– А царю все-таки шепни о царевне-то, – проговорил князь, нахлобучивая шапку. – Прощенья прошу! – И, кивнув еще раз, он вышел, вполне убежденный, что поработил боярыню.
XVII
Преступление боярыни Хитрово
Между тем Елена Дмитриевна яростно забегала по комнате, посылая вслед ушедшему неистовые проклятия и угрозы!
– Мне грозить дыбой? Меня пугать ямой? Мне, любимице царевой, страшиться позорной смерти? Погоди же, голубчик! Попомнишь ты, как вспоминать Елене Дмитриевне ее старого боярина. Ты скользок да увертлив, но и на тебя найдется проруха! Жаден ты до смерти, не знаю, что больше любишь: баб или деньги!
Елена Дмитриевна стала со всех сторон обсуждать, как бы ей лучше захватить в свои руки Пронского, как бы ниже склонить его буйную голову к своим ногам, как бы более унизить его гордость.
Чаще всего она останавливалась на освобождении польской княжны – это большая улика против князя; потом надо помочь молодой княжне Пронской уйти от Черкасского – это разозлит Бориса Алексеевича, а главное, ей самой надо было оградить себя от него, и это можно было сделать, только уничтожив единственного свидетеля ее преступления, ворожею Марфушку.
Это было легче всего, потому что волшебство и ворожба жестоко преследовались уже в царствование Михаила Федоровича, а в особенности при Алексее Михайловиче. Елене Дмитриевне было известно, что еще при Михаиле Федоровиче на стольника Илью Даниловича Милославского, будущего царского тестя, сделали навет подметным письмом, в котором его укоряли, что он хранит будто бы волшебный перстень знаменитого дьяка Грамотина. Милославского долго держали под надзором и пересматривали все его пожитки. Менее счастливо отделался родственник царя Алексея, боярин Семен Стрешнев, обвиненный в волшебстве: он был лишен боярства и сослан в Вологду. Так сурово наказывалось волшебство, совершаемое высшим сословием; простой же народ просто сжигали или топили в Москве-реке.
Но, обвиняя ворожею Марфушку в чародействе и в знакомстве с нечистой силой, боярыня Елена Дмитриевна могла легко и сама попасться. Врагов у нее при дворе и в народе было немало: все ждали только первой возможности напасть на всемогущую боярыню. Поэтому ей надо было бы действовать очень осторожно, чтобы ее имя при казни ворожеи вовсе не было упомянуто, а то враги сейчас же воспользовались бы этим и начали бы доискиваться истины.
Ее уже теперь волновало, каким образом Марфушка узнала ее имя и зачем передала о том Пронскому.
Ей вспомнился холодный осенний вечер, когда нянюшка Марковна тихонько вывела ее из терема, в то время как все уже в доме спали, и повела по темным улицам Москвы. Шли они долго; боярыня много раз хотела вернуться, вся трепеща и вздрагивая от пронизывающего ветра и тревожившего ее страха. Но слова нянюшки, напоминавшие о недавних побоях и издевательствах мужа, подбадривали ее, и она шла, спотыкаясь на каждом шагу.
Но вот на самом краю города, далеко от Кремля, в сторонке, показалась маленькая избушка, сильно покривившаяся и почерневшая, с одним слюдовым окном. Елена и нянюшка вошли в нее, согнувшись под притолокой.
– Прикрой личико платочком, да поплотнее! – шепнула Марковна, и Елена послушно исполнила это.
В избе, у печки, сидела еще не старая женщина в ситцевом сарафане, вязаной душегрейке и платке на голове, из-под которого выбивались черные пряди волос. Она варила что-то в котелке, стоявшем на горячих угольях. При входе гостей она подняла голову, и Елена увидела темные, проницательные глаза ворожеи, устремленные прямо на нее.
– Ну вот, Марфуша, привела я ее… Дай нам сушенки, что обещала, – заискивающе проговорила Марковна.
– Открой лицо, – повелительно приказала ворожея.
Но Елена не шевельнулась; только ее голубые большие глаза пугливо глядели на ворожею в отверстие платка.
– Боишься? – презрительно произнесла Марфуша. – Эх вы! Блудливы, как кошки, а трусливы, как зайцы!
– Пойдем, няня! – дрогнув от оскорбления, шепнула Елена Марковне и потянула ее за шугай.
– Не гордись, – шепотом ответила няня и прибавила вслух: – Привередница ты, Марфуша! На что это тебе лицо бояр… – Марковна точно поперхнулась.
– Не надо, не открывай, – пожав плечами, сказала Марфуша и что-то пробормотала еще себе под нос.
– Мы тебе вона сколько червонцев принесли! – продолжала уговаривать ее Марковна, показывая мешочек с туго набитыми золотыми. – Давай, что ли, снадобье! Ведь готово?
– Готово давно! – И ворожея достала с полки склянку со светлой, почти прозрачной жидкостью. – Дашь… кому там занадобится, два раза в холодном медку… и конец!
Она протянула одну руку со склянкой, а другой взяла деньги. То же сделала и Марковна.
Елена Дмитриевна стояла ни жива ни мертва и хотела только поскорее уйти из этой душной, низенькой избенки.
– Прощай, боярыня! – проговорила ворожея, сделав ударение на последнем слове, и, посмотрев прямо в глаза Елене, странно усмехнулась. – Вспомни когда-либо колдунью Марфушку…
Но Елена не дослушала и кинулась вон из избы; следом за нею заковыляла и Марковна. Боярыне с перепуга даже послышался адский смех, разнесшийся вдруг по пустынным улицам. Она глухо вскрикнула и припала к плечу нянюшки.
– Няня, няня, слышишь? Смеется! – шептала она, дрожа.
– Бог с тобою, дитятко! – успокаивала ее Марковна. – Ишь, перепугалась! Никто не смеется, это тебе попритчилось.
Как они вернулись домой, боярыня совершенно не помнила. Ей еще долго мерещилась женщина у котелка, ее черные, пронизывающие глаза и глядевшая из них страшная насмешка.
Она спросила Марковну, почему ворожея назвала ее боярыней. Та, проникнутая верой в волшебную силу и чародейное знание ворожеи, не колеблясь ответила:
– А как ей не знать, кто перед нею? Чай, на то она и ворожея.
В первую минуту Елена содрогнулась от этих слов, но потом скептически решила, что это вздор; ворожея вовсе не узнала ее, а просто сказала наобум. А может, перстень заметила на пальце? Да и в ворожбу, и в чары Хитрово как-то нетвердо верила. Просто это обыкновенная отравительница, которая за червонцы готова кому угодно продать смертельное зелье. С зельем Елена Дмитриевна тоже долго не знала, что делать, боясь употребить его на то, на что оно было годно, но и не имея сил уничтожить его.
Так длилось, пока она не встретила Пронского, не полюбила его и не отдалась ему.
Муж узнал или заподозрил это и стал обращаться с нею крайне круто, мучая ее постоянным недоверием и ревностью, и стал еще лютее. Еще горше стало житься молодой боярыне, и однажды, подстрекаемая нянькой и самим Пронским, она вылила все зелье в кружку с медом и подала ее мужу после возвращения его из бани.
Боярин Хитрово хотя и был очень подозрителен, но выпил отраву, не заподозрив жену, потому что зелье было совершенно безвкусно и мед даже цвета своего не сменил, а через день боярыня была уже вдовой. Родственники мужа стали было поговаривать кое о чем и пускать о ней недобрые слухи, но открыто говорить побоялись; тем дело и кончилось.
И думала Елена Дмитриевна, что больше эта история никогда уже не всплывет. С годами она стала забывать свой грех, служа по покойному мужу панихиды и положив в монастыри на помин его души вечный вклад. И вдруг опять его смерть встала перед нею грозным призраком и потребовала отмщения.
Но теперь боярыня была постарше, поумнее, жизнь сделала ее не такой доверчивой, и она не очень-то верила нынче в призраков.
«Надо самой пойти к Марфушке; прятаться теперь нечего… Если узнает она, так и скажу: что, мол, тебе милее – костер или жизнь? Если жизнь – отправлю ее куда-нибудь подальше, схороню от Бориса, а там полячку потихоньку освобожу и уж тогда за дочку князя примусь. Кстати, у меня и с Черкасским кое-какие счеты есть!»
Решив так, боярыня бодро захлопала в ладоши.
Явилась сенная девушка.
– Огня скорей! – приказала Хитрово.
Девушка исполнила приказание.
– А что же Аннушка?
– Она еще раз ходила туда… к грузинам.
– Зачем? – тревожно спросила боярыня.
– Князь Джавахов был в первый раз-то…
– Что? – обернулась к девушке пораженная боярыня. – Был здесь, когда?
– В сумерках… пришел, постучался в горницу и скоро так повернулся и ушел из сеней.
– Отчего же ты мне, мерзкая, не сказала?
Девушка задрожала как лист, а затем ответила:
– Ты, боярыня, не приказывала входить… когда у тебя гости.
– Я тeбя за медом слала? – спросила Елена Дмитриевна.
– Меня.
– Отчего же не вернулась?
– Боярыня, ты серчала… князь тоже…
– Ты подслушивала? – вся вспыхнув, подступила к растерявшейся сенной девушке боярыня.
– Богом клянусь… – падая на колени, произнесла несчастная, предвидевшая уже свою участь.
Елена Дмитриевна хлопнула в ладоши и велела появившейся девушке позвать ключницу Марковну.
– Боярыня! – завопила девушка. – Ни словечка я не слыхала!
Она знала, что означало приказание позвать ключницу, эту старую ведьму Марковну. Ее немедленно, не дав ни с кем повидаться и попрощаться, отошлют в дальнюю деревню, в какую-нибудь далекую губернию. Горькие, неудержимые слезы потекли по лицу несчастной девушки; она ползала на коленях за боярыней, ловя край ее сарафана и умоляя о пощаде. Но в душе она сознавала, что ее мольбы напрасны, что суровая и беспощадная к проступкам дворни боярыня не простит и что все равно ее судьба решена; если бы она вошла с медом, ее наказали бы за это; а не вошла – ее ждало изгнание, и никакие клятвы в том, что она ничего не слышала, не подействовали бы.
Вошла Марковна. Это была высокого роста сумрачная старуха с сухим, неприветливым лицом и бегающими, холодными глазами. Она обожала свою боярыню, которую вскормила грудью, но, кроме нее, никого на свете не любила, да и ее недолюбливала и боялась вся дворня.
– Звать изволила, боярыня-матушка? – войдя, спросила Марковна. – Аль Агашка чем провинилась?
– Сейчас же сошли ее с нарочным в Тополевку, – приказала Елена Дмитриевна.
Агаша завопила пуще прежнего, цепляясь за руки ключницы.
– Марковна, голубушка, родная!.. Умилостивь боярыню, Богом клянусь, не виновата, – сквозь рыдания говорила девушка.
– Коли боярыня наказует, значит, виновата, – наставительно произнесла Марковна. – Ну, вставай, нечего валяться…
– Матушка-боярыня… Марковна, Бога в тебе нет! – кричала девушка. – Не слышала я, словечка не слышала!
– Пойдем, пойдем, тебе говорят! Боярыни не умолишь.
– Так будь же ты проклята! – в отчаянном исступлении вдруг крикнула Агаша, вскакивая с колен и выпрямляясь во весь рост. – Не знать тебе счастья…
Но дальше договорить ей не удалось, Марковна поволокла ее и вытолкала в дверь.
На Елену Дмитриевну произвела тяжелое впечатление сцена с Агашей. Проклятие девушки вдруг больно отозвалось у нее в сердце, так как, несмотря на весь свой ум и некоторый скептицизм, она была все-таки еще достаточно суеверна и не могла бесповоротно отказаться от веры в силу проклятья и всевозможные мелочные приметы.
Марковна вернулась в комнату, плотно притворила дверь и, придвинувшись к своей питомице, шепнула ей на ухо:
– За что девку-то сослала?
– Она слышала, как мы поспорили с князем Борисом Алексеевичем! – ответила, насупившись, боярыня.
– Сколько раз упреждала не ссориться на дому…
– А где же? В поле, что ли, бежать?
– Носа-то мне не откуси! – проговорила довольно развязно мамушка. – Ведь не я виновата? Усылать надо девок, коли что, из сеней…
– Ну, ты меня, мамушка, не учи, сама, поди, знаю, что делать! – окончательно рассердилась боярыня.
– Прощенья просим, – обиделась Марковна, – и на том спасибо! За службу мою верную, за любовь мою крепкую, что, души и тела не жалеючи, тебе в послуги отдала, вот и награжденье боярское…
Она утерла рукавом шугая покатившиеся слезы и повернулась было, чтобы уйти.
Елена Дмитриевна размышляла о том, что ссора с Марковной ей теперь как раз не на руку, и хотя старуха действительно много позволяла себе с нею, но предана была ей, несомненно, всей своей рабской душой, до последней капли крови. Поэтому боярыня, сменив сразу гнев на милость, ласково остановила ее:
– Постой, Марковна! Экая ты, право, обидчивая да спесивая! Мало ли что в гневе скажешь. За словом не угонишься. Больно разобидел меня князь-то.
– Так ты бы на нем гнев свой и срывала!
– Не сорвешь! Он, словно уж, увертлив. Вот о нем-то мне с тобой и есть о чем покалякать… Помощи и совета от тебя мне нужно. Садись-ка!
Эти слова и ласковое предложение польстили старухе, и ее обида стала понемногу проходить. К концу же речи боярыни она уже совершенно забыла о себе и только думала о своей питомице, как бы помочь ей выйти из лихой беды.
Елена Дмитриевна рассказала ей весь разговор с Пронским, его требования, угрозы; поведала ей и свои опасения, что он может злоупотребить тайной, которою завладел, а затем испросила Марковну, как и зачем Марфушка выдала ее князю.
– Надобно все это узнать, – проговорила Марковна.
Елена Дмитриевна согласилась с нею, сказав, что надо во что бы то ни стало ворожею переманить на свою сторону и потом удалить из Москвы, пригрозив ей в противном случае сожжением на костре за волшебство и чародейство.
– Испугается! – уверенно проговорила Марковна. – Как только узнает, кто ты. Ведь вся Москва знает твою силушку при царе.
– А ежели не испугается? – усомнилась Елена.
– Тогда извет пошлем, – не задумываясь ответила Марковна.
– Ее ж сожгут! – вздрогнув, заметила Елена. – Под пыткой она меня и выдаст!
– Ну, иным каким-либо путем сладим с нею. Ты, боярыня, не сомневайся. Я сама наперед понаведаюсь к ней. А чего ради к тебе Анфиса-то повадилась? Небось клянчила за кого?
Елене Дмитриевне не хотелось сказать, зачем приходила старушка няня, Анфиса Федосеевна; она знала, что обе старухи очень не любили друг друга, в особенности Марковна прямо-таки ненавидела Федосеевну за ее доброту к низшему, бедному, угнетенному люду и старалась, насколько могла, вредить ей у общей их питомицы, тем более что она, на правах бывшей кормилицы, считала себя выше рангом и ближе к Хитрово, чем Анфиса Федосеевна, которая была только нянюшкой. Поэтому Елена Дмитриевна сочла нужным не посвящать Марковну в проект спасения Ванды и ответила что-то неопределенное.
Но, кажется, это не удовлетворило старую ключницу; она поджала губы и, низко кланяясь, проговорила:
– Изменилась ты ко мне, боярыня, ой как изменилась! Ну, да на то, видно, воля Божья, насильно мил не будешь. Не угодила, что ли, я тебе чем?
– Да что ты, мамушка! – начала оправдываться боярыня.
– Нешто я сердца твоего не знаю? – грустно проговорила Марковна. – Ну, да что толковать! Твоя да Божья на то воля. А ты скажи мне, Агафью-то на вечные времена сослать? Может, замуж там за кого-либо выдать?
– Делай, как знаешь. Можно, как время минет, и вернуть. Покличь-ка ко мне Аннушку!
Марковна поцеловала боярыню в плечо и тихо вышла.
Елена Дмитриевна облегченно вздохнула.
Да, мамушка была права: она сильно изменилась к ней. Чуткое, любящее сердце старухи почуяло перемену.
Елене Дмитриевне в последнее время стало тягостно присутствие этого преданного существа. Оно напоминало ей ее прошлое, темную страницу жизни, которую ей так хотелось забыть, и служило ей единственным живым укором, потому что до этого дня боярыня думала, что ее тайна более никому на свете не была известна. Ей тяжела была рабская преданность Марковны, доходившая до потворства преступлению, и в последнее время она стала избегать ее услуг и советов.
Но вот опять пришлось обратиться к ее преданности в таком щекотливом деле, и это неприятно действовало на без того расстроенную боярыню.
Ее еще тревожило смутное беспокойство о причине долгого отсутствия князя Джавахова. Он должен был быть уже давно у нее, но наступала уже скоро ночь, а его все еще не было.
Нетерпение сказывалось во всех движениях боярыни. Она уже без особого удовольствия, почти машинально, заглянула в зеркало, поправила растрепавшиеся волосы, осталась недовольна пылавшими щеками, но, махнув рукою, отошла от зеркала. В это время в комнату вошла девушка Анна.
– Ну, что? Ты была? Нашла? – закидала боярыня девушку вопросами. – Отчего он не идет?
– Боярыня… Он… он был! – пролепетала девушка, предчувствуя гневную вспышку боярыни.
– Как был, кто был? – не поняла Елена Дмитриевна. – Что ты мелешь, дура!
– Был князь этот, – совсем теряясь от испуга, пролепетала Анна.
– Да говори ты толком, или я тебе все зубы выколочу! – тряся девушку за плечо, крикнула боярыня. – Какой князь? Пронский? Да разве я тебя к нему посылала, паскуда! – И звонкая пощечина отпечатала на щеке девушки яркий румянец.
– Не… не Пронский, а князь этот, грузинский… вместе со мной… при… пришел! – прерывающимся от страха и слез голосом ответила девушка.
– Как пришел? Где же он? – пораженная, отступила боярыня.
– Постоял у… у двери и… ушел.
– Ушел? Постоял у двери? – шептала в изумлении Елена Дмитриевна. – И ничего не сказал?
– Как же… сказал!.. Сказал, что в другой раз когда зайдет, что ты, мол, занята! – собравшись с духом, разом выпалила Анна.
– Почем узнал он, что у меня гость?
– Он приотворил, кажись, дверь…
– Громко мы говорили или… тихо? – пораженная какой-то мыслью, уже значительно спокойнее спросила боярыня.
– Тихо… почитай что и голосов не было слышно.
– Ступай! – побледнев и опускаясь на скамью, проговорила Елена Дмитриевна. – Ступай же!
Аннушка быстро шмыгнула за дверь, радуясь, что благополучно избегла надвигающейся грозы.
А боярыня, положив локти на стол, охватила голову руками и, покачиваясь из стороны в сторону, точно от сильнейшей головной боли, тихо причитывала:
– Сгубила, сгубила! Сама свое счастье сгубила! Что мне Пронский, на что мне власть над ним нужна? Погубила, погубила свое счастье! Не вернется он, любый мой, черноглазый мой, красавец! – И она горько заплакала.
Слезы облегчили ее встревоженную душу; наплакавшись досыта, она подняла голову и задумчиво улыбнулась самой себе, причем ее губы шепнули:
– Разревелась, как дура! А что, если он ничего не видел и не разобрал? Слышал голоса и ушел как подобает… У них вон постучавшись входят. – Она улыбнулась ясной, спокойной улыбкой. – Ну, разумеется, он ничего не видел и не слышал. Завтра же снова за ним пошлю и все разузнаю. Он, как дитя малое, сейчас все выложит, врать-то не мастера они.
И, успокоившись на этом, боярыня потребовала ужин, а затем пошла спать.
