Валериан Светлов
При дворе Тишайшего
III
Переполох
В домовой церкви князя Пронского собралось небольшое общество приглашенных к венчанию княжны – только родственники Пронского да Черкасского.
Сам жених, в дорогом кафтане с сердоликовыми и изумрудными пуговицами, унизанном жемчугами и обшитом золотыми кружевами и такой же бахромой с кистями, стоял, усиленно пыхтя и тяжко отдуваясь от волнения, одышки и грузного наряда.
Парчовые сапожки, шитые драгоценными камнями, жали ему ноги, тяжелая «горлатка», или «душчатая» шапка, стесняла ему голову, но до венчания снять ее не полагалось. Этот странный головной убор, который иностранцы называли «башней», был знаком отличия: он считался принадлежностью одних царей и думцев. Лишь при особом торжестве, каковым считалась свадьба, дозволялось являться в этом уборе именитым дворянам и князьям. В горлатке стояли в церквах и сидели на званых обедах. Дома же она красовалась на виду, напяленная на расписной «болванец».
Князь Черкасский особенно гордился своей горлаткой, потому что она указывала на его большой чин и была очень дорогой благодаря огромному яхонту чистейшей воды, вделанному в «запону», красовавшуюся посреди шапки и переливавшуюся множеством багровых огней. Григорий Сенкулеевич знал, что его яхонт «почитай что» единственный на всей Руси, если не считать такового на царевом скипетре, а потому очень гордился и хвастался своей горлаткой.
Пронский, тоже разодетый богато, мрачно шагал по церкви, переходя от будущего своего зятя к боярыне Хитрово, которая была посаженой матерью.
Елена Дмитриевна, вопреки своему обыкновению, была одета не по-свадебному, в простом парчовом сарафане своего излюбленного небесно-голубого цвета; она нетерпеливо поводила плечами и хмурила брови от гнева, что не все идет с такой быстротой, какой она желала. Ее лицо было чрезвычайно бледно, а выхоленные руки мяли парадную шелкову ширинку, украшенную узорами и дорогими кистями на уголках.
– Да скоро ли княжна выйдет? – нетерпеливо спросила она подошедшего к ней Пронского, который, видимо, и сам был очень встревожен.
– Сам не знаю, что приключилося, – ответил он, – вот и боярыни, что снаряжали ее, собралися, а ее все нет. Богу, вишь, молится.
– Что-то долго как? – насмешливо протянула Хитрово. – Чудится мне, хитришь ты со мною.
Пронского и самого начали одолевать сомнения. Долгое отсутствие дочери было странно и необъяснимо. Он сам видел ее почти готовой; после этого прошло уже много времени, а ее все нет как нет.
Все с великим недоумением переглядывались и начали беспокойно перешептываться.
Черкасский снял наконец свою горлатку и, вытирая вспотевший лоб, морщась от боли в ногах и висках, подошел к Пронскому.
– Что ж это, издевку чинит надо мною твоя дочь али как? Чай, истомились мы все, ее дожидаясь. Пошли-ка проведать…
– Посылал, сказали – сейчас будет, – неуверенно ответил Пронский.
– Что-то виляешь, князь, ровно пес хвостом? – подозрительно проговорил жених.
Пронский нахмурился – Черкасский никогда еще не говорил с ним в таком непозволительном тоне.
К ним подошла Елена Дмитриевна и подлила еще масла в огонь.
– Будто свадьбе-то и не бывать? – насмешливо проговорила она, усмехаясь одним ртом, в то время как ее глаза, злобно сверкая, устремились на злополучного отца невесты.
– Вздор брешешь! – вздрогнув, ответил Пронский.
– Мне сказывала о том гадалка Марфуша! – многозначительно проговорила Елена Дмитриевна.
– Чего ты хочешь, чего ты хочешь от меня, сказывай? – схватив ее за кашемировый рукав дорого опашня, спросил выведенный из терпения Пронский.
– Невесту посмотреть хочу, – решительно сказала Хитрово.
Черкасский, ничего не понимая, смотрел на обоих.
– А если обманешь? Если я напрасно девичий век загублю и ты мне колдунью не отдашь? – приближая свое лицо к уху Елены Дмитриевны, тихо спросил Пронский.
– Отлыниваешь? – ответила она. – Обвенчай дочь – и возьми себе колдунью.
– А если Ольга… – теряясь, шепнул князь.
– Сбежала? – помогла ему боярыня.
– Нет, не сбежала она.
– А что же тогда? – встревоженно спросила Хитрово.
– Руки на себя наложит, вот что! Тогда как?
– Ну, князь, меня на это не подденешь! – злобно рассмеялась боярыня. – Посылай-ка за невестой… Виданное ли это дело, чтобы девка перед венцом руки на себя наложила…
– Пора, князь! – вдруг раздалось несколько голосов приглашенных родственников, потерявших терпение…
Пронский вышел из церкви и послал одну из мамушек за Ольгой.
Мамушка заковыляла на женскую половину, где уже в свою очередь сильно волновалась вся дворня, изумленная, что боярышня так долго не выходит из своей опочивальни.
– Войти бы! – проговорила одна девушка.
– Да дверь, вишь, заперта, – возразила другая.
– Ой, не к добру это, не к добру это! – покачала головой старая нянюшка. – Недаром сегодня собака на дворе выла.
– Да будет тебе, ворона! – огрызались девушки. – Что не к добру-то?
– Постучись-ка, девоньки! – распорядилась нянюшка.
Девушки кинулись к дверям и сперва робко, потом все смелее стали стучать в них. Скоро они пугливо начали жаться одна к другой, в самом деле предчувствуя приближение беды.
– Горох-от я сегодня просыпала, – зашамкала мамушка Анфиса, – вот оно к слезам и вышло.
– А я во сне малину чистила, – проговорила одна из девушек, – сидим мы это будто, девоньки, у себя за столом, в девичьей, стол накрыт белой-белой скатертью, а в лукошках поставлено малины видимо-невидимо! Скатерть-то белая беспременно к покойнику!..
– А малина – к порке, – смеясь, проговорила девушка и спряталась за спину подруги, когда костыль старухи погрозил ей.
– А и впрямь, девоньки, плохо нам будет, если что с боярышней приключится.
– Чему приключиться-то? Понаприте-ка лучше на дверь, – предложила степенного вида женщина, ключница князя Пронского, Анна Маркеловна.
В стороне от суетящихся девушек, встревоженных мамушек и нянюшек стояла высокая женщина в шугае и в платке на голове. Ее пытливые глаза встревоженно перебегали с лица на лицо и еще тревожнее останавливались на дверях, ведших в горницу княжны.
В это время прибежала запыхавшаяся мамушка и, расталкивая толпу, кинулась к дверям.
– Боярышня, открой! – крикнула она. – Князь-батюшка дюже серчает, жених в церкви сердцем изныл.
– Кричи, кричи, а ответа-то и нет!
– У княгини-матушки были ли? – спросила мамушка.
– Спроведывали, княгиня спит… а княжна давеча у нее была.
Мамушка и Анна Маркеловна начали неистово барабанить в дверь, но за нею ничего не было слышно.
– Что ж делать-то будем? – заволновались все, с недоумением и жестоким испугом переглядываясь.
Тогда выступила вперед женщина в платке.
Это была ключница Черкасского, Матрена Архиповна.
– Двери надо выломать, вот и весь сказ, – проговорила она. – Может, с княжною-то плохо.
Все молчали, не зная, следует ли предпринять то, что им советовали.
Дворня прибывала: гости один за другим уходили из церкви и наполняли сени перед горницей княжны. Мамушка выла, не смея вернуться без Ольги в церковь.
А между тем время все шло и шло. Гроза стихла, дождь перестал, небо прояснилось, и сквозь разорванные тучи пробивалась луна. Кое-где встрепенулись птички и, высовывая из-под листочков свои головки, отряхивались, намереваясь улететь. Вот раздалась нежная трель соловья; ему откуда-то издалека завторил другой.
В церкви окончательно все смутились, когда трепещущая мамушка, заикаясь, передала Пронскому, что дверь горницы княжны твердо заложена, а сама невеста вовсе не откликается.
Борис Алексеевич стал белее снега, и его глаза сверкнули как два раскаленных угля. Он молча последовал за мамушкой.
В дверях его остановили Черкасский и Елена Дмитриевна.
– Что, моя правда? Свадьбе не бывать? Невеста с милым дружком, поди, уже где-либо окрутилась… вокруг ракитова куста? – прошипела Хитрово на ухо Пронскому.
– Уйди, подлая, не то убью! – резко отстранил он ее от себя.
– А и впрямь, князь, кажись, мне не видать твоей Ольги Борисовны, сдается мне так, – остановил князя Черкасский.
– Живою или мертвой, а будет она твоей!.. Брешут старые… сомлела она, поди, в горнице, вот и весь сказ, – торопливо кинул ему Пронский и пошел вон из церкви.
Все, кто был в церкви, повалили вон; причт стал расходиться, священник снимал рясу. Всем стало очевидно, что свадьбе не бывать и что произошло нечто необыкновенное.
Боярыня Хитрово мяла свою дорогую ширинку в руках, сдерживая себя, чтобы не дать воли слезам. У нее все еще была слабая надежда, что невеста действительно не выдержит и наложит на себя руки. Она все время ждала, что кто-нибудь придет и принесет хотя и печальную, но для нее отрадную весть о том, что ее соперницы уже нет на свете.
– Пойдем, боярыня, и мы, – обратился к ней Черкасский. – Удружил князь старому товарищу!.. На смех всей стране выдал…
– Может, княжна-то и вправду сомлела, – неуверенно произнесла Хитрово, боясь выдать свое заветное желание.
– Что ж, пойдем всячески взглянем.
Они торопливо прошли ряд покоев и наконец очутились у опочивальни княжны, двери в которую уже были открыты; суета, крики и вопли стояли невообразимые. Пронский шагал по комнате, неистово ругаясь и проклиная дочь.
Черкасский и Елена Дмитриевна поняли, что Ольгу в комнате не нашли, а из отрывочных речей можно было разобрать, что вместе с нею исчезла и сенная девушка Машутка.
– Бежали, бежали садом! Сторож Митюха видел! – говорила одна из мам.
– В самую что ни на есть грозу. Он их за оборотней принял, дурак!
– Как была, сердешная, в подвенечном наряде, так и бежала. Кафтан только накинула.
– И прямехонько к прудкам.
– Ан врешь, к частоколу, что у темной дыры.
– Ее тут нечистый, надо быть, и сцапал, наше место свято!
– И крикнуть, родименькая, поди, не успела…
– А врешь, крикнула! Федор, стремянный, баит, слышал: кричала, и таково жалобно.
– Слышал, слышал, – подтвердил рыжий детина.
В то время как дворня предавалась ненужным разговорам и пересудам, Черкасский и Елена Дмитриевна приставали к Пронскому, чтобы он принял энергичные меры к отысканию беглянки.
– Если она в прудках – пусть вытащат тело, – сказала Хитрово, не желавшая расстаться со своей надеждой, что ее соперница навсегда устранена с пути.
– Пошли во все стороны погоню, не успела она далеко убежать, – советовал Черкасский.
– Убью, убью я ее! – скрежеща зубами, отвечал на все эти советы Пронский.
Вдруг вся толпа заволновалась, разговоры смолкли, и все с изумлением дали дорогу трем рослым стрельцам, пробиравшимся прямо к хозяину.
– Что вам надо? – вскинулся на них Пронский. – Куда без доклада лезете?
– Времени нету, княже! – ответил ему, низко кланяясь, один из стрельцов, который был не кто иной, как сам Дубнов. – Принес тебе весть о… о дочери твоей.
– Говори, говори! – кинулись к нему Хитрово и оба князя.
– Это княгиня будет? – невинно спросил Дубнов, снимая шапку перед Хитрово и кланяясь ей в пояс, хотя отлично знал красавицу боярыню.
– Ты знаешь, где княжна? – тряся его за рукав кафтана, спросил Пронский.
– Я весть тебе принес о ней… только ты дай мне слово, что не причинишь ни мне, ни товарищам никакой обиды, – тогда скажу.
– Даю слово свое княжеское! – крикнул Пронский.
– И он пусть даст! – кивнул стрелец на Черкасского.
– Чего еще задумал! Нешто я хозяин? – хмуро ответил Черкасский, пристально вглядываясь в стрельца. – Кабы я был хозяином, давно бы тебя велел собаками затравить. Что-то мне твое обличье знакомо.
– Вспомни, князь! – засмеялся стрелец.
– Будет зря болтать! – раздалось со всех сторон. – Говори, что знаешь о боярышне?
– Ты вытащил княжну из… Москвы-реки? – глухим голосом, мрачно глядя на стрельца, спросила Елена Дмитриевна. – Что ж, жива она?
– Эка чего вздумала! – рассмеялся Дубнов. – Вестимо, жива княгиня!
– Я не княгиня! – сверкнув глазами, крикнула Хитрово. – Иль не знаешь меня?
– Не о тебе и речь идет, боярыня.
– Кого ж княгиней ты назвал? Ведь княжна Ольга с князем Черкасским еще не повенчаны?
– Говори, что знаешь ты о княжне? – угрозливо спросил Пронский.
– Княжны нет более…
Невольный крик торжества вырвался из груди боярыни, но она, желая скрыть смущение, закрыла лицо руками.
– Не торопись, боярыня… печалиться, – насмешливо произнес Дубнов, – нет более княжны Ольги Борисовны Пронской, а зато есть княгиня Джавахова, час тому назад повенчанная с князем Леоном Джаваховым.
Елена Дмитриевна с широко раскрытыми глазами кинулась к Дубнову и, схватив его за ворот рубахи, неистово начала трясти его.
– Ты лжешь, ты лжешь! – хрипло вылетало из ее перекошенного рта. – Вор, разбойник!
– Пусти, боярыня! – отбивался от рассвирепевшей женщины Дубнов. – Ворот весь изорвешь.
Пронский стоял словно громом пораженный, не будучи в силах произнести ни слова. Это известие сразило его и утишило тот гнев, который до сих пор бушевал в его груди. Он знал, что оскорбленная и взбешенная боярыня Хитрово не пощадит его и что он уже погиб. К чему же было дольше волноваться или возмущаться? Час расплаты за все сделанное им настал, неизбежно настал, и дольше бороться было бесполезно и глупо.
Дубнову удалось вырваться из цепких рук боярыни; он подошел к Черкасскому и проговорил:
– Что, князь, иль вправду не признал? Давно это было: лошадь твою я по морде звезданул, помнишь? Да вот тот самый князь Джавахов, твой противник, что невесту твою у тебя из-под носа слизнул, он-то тебя славным боем тогда попотчевал…
– Так это вы вдвоем опять?.. – прохрипел Черкасский, и его безобразное лицо налилось кровью.
– Да, это мы опять маленечко пощекотали твою княжую гордыню.
– Я убью твоего князя, заморыша! – прорычал Черкасский.
– Руки коротки! И то твоего дворового одного сцапали… Отраву на князя Леона, по наущению твоей домоправительницы, подсыпать хотел.
Пока Дубнов с Черкасским спорили, Елена Дмитриевна уже пришла в себя. Злоба и бешенство неудержимой волной клокотали в ней, но теперь она уже владела собой и, подойдя к Пронскому, почти спокойно проговорила:
– Ну, князь, удружил! А я-то, дура, и поверила тебе, будто ты и впрямь ничего не знал.
– Богом клянусь! – апатично возразил Пронский.
– Не клянись, князь, все равно тебе не поверю! – улыбнулась страшная женщина. – Ну а теперь жди расплаты за все прошлое да и настоящее.
– Сколько в тебе злобы-то! – грустно произнес Пронский.
Елена Дмитриевна с изумлением окинула его взглядом.
– Поди, ты незлобен? – усмехнулась она.
– Был, боярыня, был, до сей самой минуты была полна душа моя всякой мерзостью злобы, а теперь просветлел.
– Посмотрю-ка я, как на дыбе ты заговоришь! – насмешливо сказала Елена и повернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг, пораженная, отступила.
Совсем близко возле нее стояла до невероятия худая, изможденная фигура женщины в строгом черном, почти монашеском одеянии. Желтое, как воск, лицо с большими впалыми глазами было похоже на лицо мертвеца, и каждый чувствовал жуть, глядя на него.
– Что, погубила-таки Олюшу? – еле слышным голосом спросила она Елену Дмитриевну. – Мало было тебе, что мужа отняла и погубила, дочь моя тебе понадобилась? Что ты с ней сделала? На какой грех толкнула его? – кивнула она головой на Пронского. – У, блудница лукавая, доколе будет носить тебя земля?
– Что тебе надо? – прошептала Елена Дмитриевна, теряясь под ее мутным взглядом. – Пусти, пусти меня!
– С Олюшей что сделала? – остановила ее за плечо костлявой рукой княгиня.
– Ничего, замуж вышла твоя Олюша! – злобно ответила Елена Дмитриевна.
– Выдала-таки! – грустно покачала головой больная. – Где же горемычная невеста? А я ее на другое благословляла. Обманули меня… Князь сказывал, что Черкасскому отказал, а теперь я узнала, что тайком от меня с этим извергом мою голубку обвенчали… Все ты, все ты, боярыня! Умру я скоро, но и ты умрешь когда-нибудь, и дашь ты мне на том свете, пред Господом, ответ за загубленную душу Олюшки. Боже мой, худо мне! – произнесла больная, шатаясь. – Дайте на Олюшу взглянуть… благословить ее, родную, на ее тяжелую жизнь…
– Ольга убежала! – кинула Елена Дмитриевна в лицо больной. – Со своим полюбовником!
– Лжешь ты, лжешь! – падая на руки приближенных, прохрипела княгиня. – Ой, плохо мне… умираю!
Она задыхалась, на ее губах показалась алая пена, глаза становились все мутнее, руки судорожно хватали воздух.
– Облыжно все! Все облыжно боярыня на Ольгу Борисовну сказала, – выступил вперед Дубнов. – Не с полюбовником она сбежала, а с суженым и честно с ним повенчалася, а на это сам князь дал вчера свое отчее согласие, да неведомо, почему сегодня венчать с другим ее похотели. А тебе, боярыня, не стыдно облыжно нести на честную девицу?.. – обернулся он к Хитрово.
– Молчи, холоп! – сверкая глазами, проговорила Елена Дмитриевна. – Попомните вы меня все! Прощай, князь! – кивнула она понуро сидевшему Пронскому. – В застенке навещу тебя!
Она вышла из дома, оставив за собой всеобщий ужас и смятение.
Княгиня Пронская умирала. Услыхав, что ее дочь повенчана с любимым человеком, она заочно благословила ее и простила ей ее бегство.
– Не хотела княжна против воли родителей идти, – сказал Дубнов, – мы силком ее увезли и почти насильно повенчали: слезами горючими заливалася, сердечная.
– Скажи… скажи, что я простила и благословила ее; пусть живет… живет с миром, с Господом! Борис, поди сюда! – подозвала княгиня Пронская мужа.
Тот поднялся и подошел к жене. Вид у него был беспомощный, вялый, равнодушный.
В первый раз в жизни супруги поменялись ролями, и эта слабая, вечно покорная жена теперь властно, как равная с равным, говорила со своим когда-то грозным мужем. Теперь, стоя пред лицом смерти, она не боялась своего властелина и хотела только одного – полного примирения с ним.
– Князь, – начала она коснеющим языком, – князь, прости Ольгу, непременно прости! Перемени жизнь, брось разгул… Кинься царю в ноги, покайся в своих грехах: он милостив, простит! Иди в ратники – на поле битвы искупи свои прегрешения, кровью своей искупи свою жизнь буйную, нечестивую… и Бог тебе простит! Покайся, князь… и Ольгу, Ольгу благослови, прости ее, как я тебе все простила! Любила я тебя! За все муки, за все издевательства твои любила тебя, а теперь вот умираю, Бог авось и меня простит, грешную… прощай, молись за меня! Ольги… Ольги не оставь!
Ее потухающие глаза с надеждой и мольбой остановились на лице Пронского; она через силу положила свою руку на его склоненную голову; ее губы что-то еще пытались прошептать, но вдруг сильная судорога пробежала по всему телу, раза два оно скорчилось, дрогнуло – глаза сомкнулись навеки, и княгини Пронской не стало.
IV
Приезд царя Теймурза
В первых числах июля 1658 года у царя Алексея Михайловича был назначен прием шведских послов и грузинского царя Теймураза. Последний приехал в Москву недавно и с нетерпением ожидал аудиенции у царя.
После встречи с внуком, невесткой и другими грузинами, познакомившись с их печальными рассказами о неуспехе их посольства, старик созвал совет, состоявший из царевны Елены, Джавахова-старшего, Орбелиани и других более знатных представителей Грузии, оказавшихся здесь налицо. Старый царь, много переживший и много перестрадавший, но все еще бодро несший на плечах свои шестьдесят пять лет, с грустью присматривался к своим подданным.
– Переменились, переменились, дети мои! – говорил старик, покачивая головой с седыми вьющимися волосами, обрамлявшими его сухощавое, желтое, как старый пергамент, лицо. – Я-то много постарел в эти годы, но я много и пережил, много переиспытал горестного. Сколько раз мое сердце чуть не переставало биться от нестерпимых страданий при виде гибели моего народа… Сколько рушилось надежд на возвышение моей дорогой Грузии! А вы отчего поседели, товарищи? Отчего ваши взгляды потуплены, отчего не горят глаза удалью? Что сокрушило вашу отвагу? Не узнаю я неукротимых сынов моей родины! А ты, Елена, отчего так бледна и все вздрагиваешь и пугливо озираешься? Николай вырос, возмужал, но та же тревога светится в его глазах… Подойди ко мне, дитя! – Царевич, потупившись, подошел к деду. – Я не вижу здорового румянца на твоих щеках, – озабоченно произнес Теймураз, – нет достаточной силы и в твоих мышцах.
– Где же ему было практиковаться в силе и отваге? – заговорил Орбелиани. – Здесь нет ему сверстников, а русские юноши только на кулачках дерутся.
– Вы должны были с ним заниматься; молодых грузин немало в свите царевны. А что же Леон Джавахов смотрел?
Царевич заметно вздрогнул в сильных руках деда и пугливо посмотрел на мать. Елена Леонтьевна стояла не шевелясь, и только вздрагивание ее ресниц говорило о скрытом волнении.
– Мальчик вздрагивает, как девушка, – сердито произнес Теймураз, – что вы из него сделали?
– Пусти меня, дедушка! – нетерпеливо проговорил царевич Николай. – Ты очень ошибаешься; я вовсе не девушка и кинжалом умею владеть не хуже любого воина-грузина.
Старик одобрительно закивал головой:
– Вижу, вижу, не все еще потерял мой мальчик под этим тяжелым небом; кровь – горячая, наша кровь, говорит еще в нем! Ну а теперь поговорим и о делах государственных. Что сделали вы в эти четыре года, проведенные в Москве? Подвинули ли наше родное дело?
Все молчали, сидя на тахтах с опущенными глазами.
Теймураз насупил свои седые брови:
– Неужели я напрасно послал сюда самых храбрых и самых умных своих грузин? Неужели и они оказались недостойными моего к ним доверия? Я слышал, будто здесь больше пьют и едят, чем делами занимаются, но думал, что мои товарищи по славным битвам не дадут себя опоить и окормить, что все они до последнего вздоха будут ратовать за свою дорогую Грузию.
Старик, охваченный волнением, замолк, и слезы сверкнули в его глазах.
– Постой, царь, не кори нас! – вставая, произнес Джавахов. – Ты сам нашел, что мы поседели и глаза наши потухли; это правда; мы не привыкли сидеть без дела, как здешние бояре, ходить только друг к другу в гости да бражничать; но мы должны были завести с ними сношения и волей-неволей вести их образ жизни. Ты не знаешь здешних людей, здешних бояр: множество из них – алчные, разгульные люди. Они тебе все наобещают и ничего не исполнят… Большое терпение нужно наблюдать с ними. Вот мы все и ждали исполнения их обещаний. Мы долго крепились, не верили, что только подкупами можно подвинуть наше дело, но наконец решились. Дали дар самому близкому к царю человеку, боярину Милославскому, да кое-кому из стряпчих и бояр, которые могли бы походатайствовать у царя, и вот теперь… Взгляни на царевну, она давно продала все свои украшения; у всех нас ничего, кроме кинжалов, не осталось: все ценное продали или заложили жидовинам здешним, а дело наше все стоит в том же самом положении, как было тогда, когда мы сюда приехали. Теперь суди нас!
Теймураз уныло повесил голову.
– Так зачем же я приехал сюда? – спросил он. – А я ехал в надежде… радужные мечты толпились в моей старой голове.
– Может быть, тебе скорей удастся склонить царя на нашу сторону, – проговорил Орбелиани. – Очень добрый, благожелательный и мудрый здесь царь. Бояре вот только плохи. Пользуются его безмерной добротой, его широким сердцем, но для себя, а не для дел государственных.
– Где уж мне!.. Стар я, не речист, – вздохнул Теймураз. – А ты, Елена, – обратился он к невестке, – неужели ты не могла поратовать за свою родину, не могла войти в доверие к царице, повлиять на нее? Ты так умна, так приветлива! Посылая тебя сюда во главе своего посольства, я сильно рассчитывал на тебя. Женщины часто более могущественны, нежели самые умные мужчины.
– Царевна горда, – осторожно заметил старый грузин с ястребиным носом и длинными усами. – А здесь любят покладистых да повадливых.
Теймураз нахмурил свои седые брови:
– Будущей грузинской царице не следует быть покладистой и повадливой, да еще с чужими людьми. Я не на снисходительность ее намекал, а думал, что она своим умом и обходительностью царице понравится.
На губах Елены Леонтьевны мелькнула горькая усмешка, когда она тихо возразила Теймуразу:
– Не очень-то часто я видала царицу. Всего один раз перекинулась с нею двумя словами да в другой раз видела ее в церкви, издали. Вот и все мое общение с царицей. Какое же тут могло быть влияние?
– Отчего же ты так редко виделась с нею?
– Не допускали меня до свидания с нею.
– Отчего же, отчего? Разве ты ниже ее по крови? Она, говорят, не царского рода, а ведь ты из рода Багратидов.
– Здесь женщины живут очень замкнуто, и доступ к ним труден, а к царице особенно.
– Царевна могла бы сойтись с царской любимицей, боярыней Хитрово, – опять вмешался грузин с ястребиным носом, – но царевна явно относилась к ней враждебно и этим закрыла себе ход к царице.
Бледные щеки Елены Леонтьевны вспыхнули, и она кинула на старика сверкающий взгляд, но ничего не возразила ему, вдруг удержавшись.
– Так же и к Пронскому, – продолжал поощренный этим молчанием старик. – Князь видимо заискивал в царевне, а она относилась к нему презрительно. Слишком горда царевна, в гордости своей и о родине забыла…
– Я попрошу князя Яшвили не осуждать моих действий, – надменно перебила старика царевна Елена, – я не была послана в Московию чрезвычайным послом и была свободна поступать, как мне хотелось.
– Она права, князь, – вмешался Теймураз, – мы могли бы быть ей благодарны, если бы она сумела нам посодействовать, но требовать от нее или обвинять ее мы не можем. Она женщина! Ну а относительно брака царевича Николая с одной из русских царевен говорили вы с царем?
– Царевны все вдвое старше царевича Николая! – ответила Елена Леонтьевна. – Какой же он им жених? Да, впрочем, никто об этом и не говорил… видно, это сватовство им не очень по вкусу.
– Чего же им еще надо? Кажется, Николай по крови знатней их будет!
Все промолчали на это замечание.
Сам царевич рассеянно слушал планы, касавшиеся его судьбы; он стоял у окна и, очевидно, нетерпеливо ожидал кого-то. Улучив минуту, когда дед заговорил с кем-то из старых грузин и оставил в покое Елену Леонтьевну, он тихонько подошел к матери и шепнул ей:
– Мама, мне надо сказать тебе кое-что, выйдем в ту комнату.
Царевна с изумлением посмотрела на сына, но ничего не возразила и покорно пошла за ним. Она удивлялась перемене, совершившейся с сыном в последний год. Он сильно возмужал, как физически, так и умственно, походил на вполне зрелого юношу, и она, царевна, уже давно стала прислушиваться к его речам и мнениям.
– Мама, знаешь ли, что случилось сегодня ночью? – проговорил царевич Николай, когда они вошли в небольшую комнату. – Тебя не удивляет, что все утро не видать Леона?
– Боже мой, что с ним случилось? – тревожно спросила царевна.
– Не пугайся, пока ничего худого. Он женился сегодня ночью, и я был свидетелем и дружкой его брака! – с гордостью прибавил юноша.
– Женился сегодня ночью? Но зачем же ночью?
– Да разве ты не знаешь, что он похитил свою невесту? – со сверкающими глазами проговорил Николай.
– Похитил невесту? Зачем?
– Совсем как делается у нас, – с восхищением рассказывал царевич. – Она вышла к нам… а стрелец хвать ее себе на седло; ее служанку взял другой, и мы помчались. Наши лошади стояли в стороне. Сперва княжна рвалась, плакала, потом затихла и так равнодушно, так безучастно стояла под венцом… я даже удивился.
– Постой, постой, ничего не пойму, – растерянно проговорила царевна, жестом останавливая сына, – какое похищение, какая свадьба, к чему?
– Ах, мама, да ведь Леону не позволяли жениться на его невесте; сперва ее князь-отец согласился, а потом все передумал и в эту ночь задумал тайно повенчать ее с другим… Ну а мы выкрали ее и с Леоном повенчали. Теперь меня только тревожит то, что он сюда не идет и жену с собой не ведет. Это меня тревожит, мама, очень тревожит. Как только я ушел из церкви, мне вдруг вспомнилась старая колдунья.
– Какая колдунья? Что ты говоришь, мой мальчик? – пугливо спросила его Елена Леонтьевна.
– Ну да! Мы были раз с Леоном у ворожеи; она сказала ему, что он счастья не узнает и рано умрет. Вот это предсказание вдруг вспомнилось мне, и так заныло у меня в душе! Что, мама, если исполнится это предсказание? Здесь, в Москве, люди такие коварные, и у Леона так много врагов! Оттого я и тревожусь, что он не идет долго.
– Это все пустяки: колдунья, предсказание, – проговорила царевна Елена. – А скажи мне, зачем ты всюду ходил с Леоном? Разве посещение колдуний и тайных свадеб приличествует твоему сану? Ты забываешь, Николай, что ты царевич и, может быть, скоро станешь управлять целой страной…
– Ах, мама, – перебил ее Николай, – ведь эта странная женщина сказала и мне, что я царем никогда не буду: это она прочла на моей руке.
– Замолчи, Николай, я больше не хочу слушать твою болтовню! Что скажу я дедушке Теймуразу, когда он спросит меня, как ты проводил здесь время?
– Право, мама, лучше займись Леоном, выгороди его перед отцом. Но что это за шум в кунацкой? Мне кажется, это Леон пришел… Пойдем скорее туда!
Когда они вернулись в кунацкую, там был страшный переполох. Все повскакивали с тахт и, перебивая друг друга и жестикулируя, толпились вокруг кого-то.
Елена Леонтьевна и царевич растолкали толпу и очутились лицом к лицу с Дубновым и Ольгой Пронской. Последняя сидела неподвижная, бледная как изваяние, с устремленным вдаль, ничего не выражавшим взором. Дубнов же волновался, кричал, используя жесты и мимику, стараясь толково объяснить грузинам происшедшее. Однако грузины плохо понимали его возбужденную речь.
Когда подошел царевич Николай, стрелец радостно вскрикнул и кинулся к нему:
– Царевич, вызволи хоть ты, приюти сироту!
– Что, что случилось? – спросил его юноша.
– Беда! Вороги скрутили твоего князя и неведомо куда сволокли. Нападение сделали ночью, после того как молодые спрятались в домишке, который я указал им.
– Как же так, за что же? Царские люди?
– Нет, не царские люди, а злые вороги. Я так думаю, это людишки боярыни Хитрово.
– Хитрово? Почему боярыни Хитрово? – с любопытством спросил царевич.
– Беспременно она это; да только от того не легче. Плохо молодцу, а еще хуже молодухе. Вот и привел я ее сюда, больше некуда мне ее спрятать: дома отец со света сгонит. Да и мать ее умерла этой ночью… Эх, дела, дела!
– Как ты узнал об этом? – допытывался царевич.
– Чуть свет Машутка, дворовая девка княгини, прибежала ко мне, ревмя ревет. «Смертушка наша, – говорит, – пришла, вызволяй, как знаешь… Молодого увезли, а молодуха словно ума с горя лишилась».
– Да как же они посмели? В городе-то, почти на глазах у всех? – рассердился царевич.
– А так и посмели. Пришло народу человек двадцать, скрутили князя и уволокли; до княгини не дотронулись, так, малость, кое-что уворовали. Вот к твоей милости мы и пришли, значит: спрячь до поры до времени молодую княгиню и девку ее Машутку.
