Валериан Светлов
При дворе Тишайшего
XVI
Отвергнутая любовь
Несколько часов спустя после разговора с Джаваховым царевна Елена Леонтьевна сказала княжне Каркашвили:
– Нина, забудь своего Леона!
Девушка слушала царевну молча; по ее смуглым, чуть впалым щекам текли слезы; бледные губы нервно трепетали, и грудь нервно вздымалась. Казалось, она вот-вот не выдержит и упадет на мутаки и тахты в безумных рыданиях.
Царевна говорила тихо, ласково, пытливо посматривая на девушку и в душе гордясь ее стойкостью.
– Полно, не волнуйся! Не порти своих прекрасных глаз!.. Они еще не одному будут кружить голову. Мало разве у нас юношей во много раз лучше твоего Леона? Ты забудешь его и полюбишь другого… Это судьба всех девушек, которые неудачно любят впервые.
Нина отрицательно покачала головой.
– Вот приедет царь Теймураз, и мы все скоро вернемся в наши милые горы, увидим наше прекрасное небо. И ты забудешь Леона, как все мы забудем здешние снега и людей, которые еще холоднее снега.
– Я никогда не забуду Леона, – упрямо сказала Нина. – Разве ты не дочь наших же гор и не знаешь, что мы любим только раз в жизни – и на всю жизнь? Скажи лучше, кого любит Леон?
– Не все ли тебе равно? – грустно спросила царевна.
– Я хочу взглянуть на нее, – ответила Нина сквозь зубы, сумрачно сдвинув свои брови. – Скажи!
– Княжну Пронскую.
Нина закусила губу и на мгновение закрыла рукой глаза, но потом, справившись с собой, тихо проговорила:
– Княжну Пронскую? Эту бледную девушку, что живет против нас? Что он нашел в ней?
– Она очень несчастна, Нина, – с участием сказала царевна.
– Так для того, чтобы Леон любил, надо быть несчастной? А я разве счастлива? Впрочем, правда, в этой русской есть что-то жалкое, душу надрывающее. Но разве за это любят? – грустно усмехнулась Нина. – Ну, хорошо…
– Что ты задумала, дитя? – с тревогой спросила Елена.
– Ах, не знаю, ничего не знаю! – сжимая руками виски, ответила Нина. – Мне так больно, так больно!..
– Бедная, бедная! – ласково заговорила царевна, гладя черные волосы девушки.
В это время дверь отворилась. Вошел нукер и доложил, что князья Орбелиани и Пронский желают говорить с царевной.
– Пусть войдут, – ответила Елена Леонтьевна. – А ты, дитя, ступай, – обратилась она к Нине, когда нукер вышел, – иди к себе и помолись Пречистой Деве: Она утишит твои страдания! – И, поцеловав княжну, отпустила ее.
В комнату вошли Орбелиани и Пронский.
– Царевна, – заговорил Орбелиани, низко кланяясь, в то время как Пронский снял шапку и рукой коснулся пола. – Вот князь желает с тобой иметь беседу.
– Я очень рада князю, – приветливо ответила царевна и пригласила гостя сесть.
Орбелиани, поклонившись, вышел.
Пронский пристально взглянул на молодую женщину и молча сел на указанное место; необычайная приветливость царевны смутила и взволновала его.
– Говори, князь, – сказала Елена Леонтьевна и, сложив руки на коленях, приготовилась его слушать.
– Царевна, я пришел сказать, – начал Пронский, исподлобья глядя на молодую женщину, – что наш великий государь Алексей Михайлович ждет приезда твоего свекра, царя Теймураза, и тогда решит, что ему сделать с Грузией.
– Это решают уже пятый год, – с горечью возразила царевна, – единоверная вам Грузия истекает кровью, а ваш царь все еще что-то решает.
– Что делать! Мы сами воюем то со шведами, то с литовцами, то с казаками. У нас у самих много народу полегло на ратном поле, – оправдывался Пронский.
– Зачем же тогда сразу было не сказать, а обнадеживать? Мы не жили бы здесь столь напрасно, царь Теймураз не ехал бы за помощью, в которой ему все равно откажут. Мы давно обратились бы за помощью к другим, пусть то будут даже нехристиане!
– Царевна! – сказал ей князь. – Потерпи еще малое время, приедет царь Теймураз, и, может быть, все повернется еще в вашу сторону.
Елена Леонтьевна с сомнением покачала головой и грустно усмехнулась, после чего спросила Пронского:
– Еще что имеешь ты мне сказать?
– Хотел просить твою милость… Не откажи, царевна, посети мой убогий домишко!
Елена Леонтьевна с изумлением взглянула на него:
– К тебе? Я? Зачем?
– Со свитой, с царевичем, – все больше смущаясь под ее взглядом, заговорил князь. – Свадьба, вишь, у меня затевается…
– Ах да, да! – вспомнила вдруг царевна. – Ты выдаешь свою дочь замуж. Ты говорил, да. За старого князя Черкасского?.. И тебе не жаль отдавать свою юную дочку старику?
– Что ж, царевна, у нас это в обычае.
– Странный у вас обычай. А если она не любить твоего старика?
– Стерпится – слюбится.
– Ну… а если она другого кого-нибудь любит?
Князь сурово сдвинул свои брови:
– Никогда этого быть не может! Не смеет девка без разрешения родителей никого любить.
– Ты думаешь? – насмешливо спросила царевна.
– Конечно, всякое бывает, царевна, а только в нашем роду этого еще не бывало, – надменно ответил Пронский. – Кого отец прикажет, того дочка и любит.
– Странные же у вас дочки, князь! Видно, у них сердца нет, что ли?
– Нашим бабам сердца и не нужно.
– Это ты так думаешь, князь, а они, уверена я, по-иному судят, и я вот знаю, что твоя дочь любит, да только не того, кого ты ей назначил, и не по твоему указу!
– А по чьему? – угрюмо спросил князь.
– По указу своего сердца. Кого сердце ей указало.
– Да что она, жаловаться к тебе, что ли, приходила, царевна? – И холодные как сталь глаза князя подозрительно оглядели царевну.
Царевна чувствовала, как ее покидала решимость говорить перед этим мрачным, влюбленным в нее человеком, но, вспомнив убитое горем лицо Леона, стряхнула с себя робость и даже коснулась кончиками пальцев руки князя.
– Послушай, боярин, – мягко начала она, – твоя дочь не любит князя Черкасского. Не мешай ее счастью, согласись на ее брак с моим родственником, князем Леоном Джаваховым. Он не так богат, как Черкасский, но молод, силен и умен, может быть хорошим слугою твоему царю, тебя же он вечно будет благословлять за это доброе дело.
– Царевна, ты просишь? – начиная смягчаться, спросил Пронский.
– Я умоляю тебя, князь, откажи Черкасскому и дай согласие моему Леону.
– Царевна, ты хочешь от меня многого! Я должен изменить своему слову; должен потворствовать дурости моей девки: мне, князю Пронскому, должно назвать своим зятем бедного юношу. За что же я должен сделать все это?
– Леон – не простой юноша, – гордо ответила Елена. – Он такой же князь, как и ты, даже древнее тебя родом.
– Может статься! Да ведь он – иноземец, а это у нас не в счету. Слушай меня, царевна! Не думал не гадал я, идучи сюда, что ты услуги у меня просить будешь. Давно решил я свою дочь за князя Черкасского отдать, ну а если ты просишь – будь по-твоему. Даю свое согласие. Но не даром даю его тебе, царевна, и выкуп потребую.
– Выкуп? Какой выкуп?
– А вот какой: если дорог тебе князь Джавахов и заботишься ты о благе его, то, значит, себя ради него не пожалеешь. Вдовеешь ты давно, потому что муж твой без вести пропал, а я… я тоже скоро вдовый буду…
– Разве княгиня очень больна?
– Почти померла, можно сказать.
– Как же свадьбу ты хотел справлять?
– Вот потому свадьбой и торопился, – усмехнулся Пронский, и по спине царевны от этой улыбки пробежала дрожь. – А после свадьбы непременно она помрет…
– Ты так спокойно говоришь о смерти своей жены?
– Постыла она мне, – мрачно ответил Борис Алексеевич.
– Все же она жена твоя.
– Ведь нас обвенчали тоже не спросясь, хотим ли мы того, любы ли мы друг другу или нет. Но ты, царевна, все перебиваешь меня… А мне речь свою надобно кончить; так вот, когда моя жена умрет, дай слово, что ты войдешь в мой дом желанной хозяйкой.
Елена Леонтьевна встала, пораженная, с тахты.
– Опомнись, князь! Какие речи ты повел? – гордо окидывая его взглядом, проговорила она.
Пронский тоже поднялся, и его серые глаза мрачно устремились на вспыхнувшее гневом лицо женщины.
– Что ж, иль не люб я тебе? – глухо произнес он, и недобрая улыбка скривила его побледневшие губы.
– Князь, нам с тобою не следует говорить о любви! Где бы ни был мой муж, пока своими глазами не увижу его бренного тела – я жена его! А твоя жена тоже еще жива, и ты не вдовец, а муж. Что же говорить об этом? Истинно дивлюсь я тебе, князь!
– А если я тело твоего мужа добуду, – задыхаясь, проговорил Пронский, не зная, что придумать в свое оправдание, – да жена моя Богу душу отдаст, согласишься ли быть моей женой?
– Безумные речи ведешь ты, князь!.. – с ледяной холодностью ответила царевна Елена. – Тела моего мужа ты не добудешь; может быть, горные орлы давно исклевали его или волны размыли его царские кости! А я все-таки останусь его женой, пока мы с ним не встретимся – здесь ли, на земле, или там, на небе! – подняла она руку. – И твоей женой я никогда не буду!
Пронский, не владея собой, сделал к ней шаг и, опустившись на колени, старался поймать ее руки. Его красивое лицо побледнело, и нервная судорога искривила его правильные, тонкие черты; глаза горели такой любовью и мукой, что гордое, холодное сердце грузинки невольно дрогнуло при виде такой безумной страсти.
– Красавица дивная, прости! – задыхаясь и весь дрожа, заговорил измученный Пронский. – Вели казнить, убей сама – я, умираючи, благословлю твое имя, но не гони меня от себя! Если бы ты знала, какая мука в моей душе, какая лютая тоска сосет мое сердце, когда не вижу тебя, не слышу голоса твоего ласкового, речей твоих величавых и гордых! Лучше бы света мне не видать, лучше живым в могилу улечься, нежели без тебя, лебеди моей белой, жизнь постылую маячить! Скажи, чтобы головой в Москву-реку кинуться мне с моста – слова не вымолвлю: сложу я свою головушку буйную, бесталанную, погибну смертью бесславною. Но жить без тебя, касатки моей, мне невмоготу… Смилуйся!
Царевна точно завороженная слушала эту страстную речь; она видела у своих ног богатырскую фигуру русского витязя, молва о которых еще в детстве и юности туманила ее голову и заставляла волноваться девичье сердце.
Елена Леонтьевна давно почувствовала, что князь любит ее, и старалась избегать всякой встречи с ним. Но слухи о его необычайно порочной жизни, даже о преступлениях, помимо ее желания доходили до нее и волновали и томили ее. Чем реже она видалась с Пронским, тем больше думала о нем, и чем преступнее он казался окружающим, тем более ныло ее сердце и тем несчастнее он казался ей. Она жалела его и объясняла свое участие к нему этой жалостью.
Соглашаясь по просьбе Леона говорить с князем, она никак не могла предвидеть такой исход, и, одевшись в броню холодности и надменности, думала, что их разговор не примет нежелательного для нее направления. И вдруг эта страстная речь, эти нежные слова, эти горячие поцелуи и эта слабость человека, которого она считала олицетворением силы, надменной гордости и даже жестокости!
И все, что еще было мягкого в ее душе по отношению к этому человеку, вдруг зачерствело; жалость сменилась ледяной холодностью, участие – жестокостью. На ее лице появилась презрительная улыбка.
Однако, прежде чем она успела принять какое-нибудь решение и согнать с лица эту предательскую улыбку, Пронский уже заметил ее, но, конечно, не понял. В одно мгновение он уже был на ногах, схватил гибкий стан царевны и, прижав его к своей груди, стал покрывать ее лицо поцелуями, прерываемыми страстными словами:
– Любишь, любишь, царевна! Умчу я тебя на край света, буду лелеять пуще глаза, пуще сердца, родная, желанная, жизнь, жизнь моя, моя любушка!
Он целовал закрытые глаза, похолодевшие губы, растрепавшиеся волосы царевны, а она, без движения, застывшая в своей оскорбленной гордости, даже не делала попыток освободиться из его рук.
Наконец князь оторвал свои губы от ее лица и пристально вгляделся в него; только тут он увидел ее неестественную неподвижность, понял ее презрительную улыбку и, испуганный своим безумным порывом, осторожно опустил ее на тахту.
Царевна не шелохнулась; ее косы разметались по ковру тахты. Заметив серебряный кувшин, Пронский налил вина в чашу и поднес к плотно сжатым губам царевны. Она отшатнулась, обвела взором вокруг себя и, увидев встревоженное лицо князя, со слабым криком ненависти закрыла глаза руками.
– Уйди! – сурово произнесла она, закрывая глаза и хватаясь за голову.
– Скажи, тогда уйду и голову свою в Литве сложу. Любишь?
– Уйди! Уйди! – молила царевна. – Непристойно мне речи твои слушать.
– Я все сделаю, как сказал, – уже мрачно проговорил Пронский, – одно слово у меня, не два. Сегодня же твоего Леона повенчаю с Ольгой, всю дворню распущу, всем вольную раздам. Только скажи… ну, не сейчас, а когда-либо дальше – выйдешь ли за меня?
– А дочь выдашь за Джавахова?
– Богом клянусь! – искренне произнес Пронский.
– Смотри же, ты поклялся Богом! – проговорила наконец царевна, наслаждаясь своею властью над этим мрачным, свирепым и сильным человеком. Пронский опять было придвинулся к ней, но царевна оттолкнула его от себя и, гордо выпрямившись, произнесла дрожащим от гнева голосом: – Уйди, или я кликну людей!
Пронский схватил свою шапку и как шальной выбежал из комнаты. А царевна долго безмолвно смотрела ему вслед, потом заломила руки и, упав на колени пред киотом с образами, дала волю своим слезам.
XVII
Счастливые минуты
Вернувшись к себе, Пронский стал ходить быстрыми шагами по своему большому саду. На его лице играла теперь хмурая, загадочная улыбка; его глаза горели, и в них была какая-то затаенная мысль. Наконец он пошел в терем, где жили его жена и дочь; все вокруг него было погружено в ту удручающую тишину, под которой чувствуется нечто ужасное, но он ничего не видел, обуреваемый мрачными думами.
Княжна Ольга сидела в высоком деревянном кресле за пяльцами у широко раскрытого окошка, в которое еще врывались багрово-красные полосы заката, придававшего комнате таинственное освещение. Узкая кровать под кисейным пологом, небольшой дубовый стол, крытый камчатной скатертью, а перед ним – скамья-диван, покрытая по сиденью ковром; такой же ковер по стене, над диваном; в углу образ с теплившейся лампадой, украшенный полотенцем ручной работы, – вот и все убранство покоя княжеской дочери, одной из богатейших невест всей Москвы.
Ольга вышивала лениво, то и дело поглядывая в окошко на небо, начинавшее уже медленно темнеть. Всегда бледное лицо девушки казалось теперь мертвенным; ее прекрасные лучистые глаза, единственное украшение всего лица, глядели тускло, безжизненно, и княжна равнодушно слушала назойливую и неинтересную болтовню мамушки.
– Сказывают, – тянула та, – у князя-то, женишка твоего, зерен бурмицких видимо-невидимо, будто он его в ступе толчет и свиньям в корм дает. Богатейший князь! И ты, дитятко, у него как у Христа за пазухой будешь жить; ублажит он женку свою, что и говорить! Только ты, дитятко, – вдруг перешла она на шепот, – сразу же власть над старым возьми, чтобы он не вздумал куражиться над молодостью-то твоей. И вот тебе еще мой совет, дитятко: как только переступишь порог княжого дома, сейчас же вон из хором эту ведьму Матренку-то, домоправительницу-то… На что она тебе? Ты только волю сперва мужу не больно давай, дело-то и пойдет ладком да мирком. Ты слышишь меня, Олюша?
– Слышу, мамушка, слышу! – рассеянно ответила княжна, видимо уловившая ухом только самые последние слова.
– Ну, ин ладно, если слышишь. А вот еще сказывают, царь скоро колдунов на огне палить будет; сильно он, батюшка, ворожей да волшебников не любит!
– Мама, оставь, помолчи малость, – остановила женщину княжна, болезненно поморщившись. – Голову чего-то ломит, – и она дотронулась пальцами до висков.
– Ну, помолчу, если велишь, – проговорила мамушка и, покорно сложив руки и закрыв глаза, вскоре задремала.
Ольга бросила работу, охватила голову руками и вдруг беспомощно заплакала, спрятав лицо в пяльцы. Но долго предаваться горю ей не удалось; в сенях раздались шаги князя Пронского, и, едва девушка успела торопливо вытереть глаза платочком, а мамушка – пугливо открыть глаза, дверь распахнулась, и в комнату вошел Борис Алексеевич.
– Здорово, дочка! – приветствовал он вставшую Ольгу, чуть вздрагивавшую от обычного страха, всегда нападавшего на нее в присутствии отца. – Что невесело глядишь?
Ольга ничего не ответила, а лишь с ужасом прислушивалась к необычайно веселым звукам в голосе отца.
– Посмотри, девица, ласково на отца, я, чай, желанный гость тебе? – продолжал он шутливо, а затем, сев в кресло и поглаживая черную бороду, обратился к мамушке: – Ты выдь, старая! Мне есть о чем поведать дочери.
Мамушка, кланяясь до земли и пятясь к дверям, наконец вышла из комнаты.
Ольга с отцом осталась одна; она едва держалась на ногах, и казалось, вот-вот упадет.
Пронский молча глядел на дочь, и обычный недружелюбный огонек блеснул в его строго глядевших глазах, когда он произнес:
– Ай да княжна Пронская! За отцовской спиной, без ведома, можно сказать, родителей, слюбилася с молодчиком-чужанином!
– Матушка знала, матушка благословила! – в первый раз поднимая на отца взор, проговорила Ольга.
– Хороша и потатчица – твоя матушка! – злобно усмехнулся Пронский. – Погоди, ужо всех разберу…
– Не вини матушку, меня одну вини, отец! – падая ему в ноги, взмолилась Ольга. – Вспомни, матушка – не жилица уже на этом свете.
– И то долго зажилась!
Ольга в ужасе отшатнулась от отца и с тяжким укором простонала, закрывая лицо руками:
– Отец!
– Что «отец»? Думаешь, и впрямь зверь – отец-то? А вот хочу я твою и матери твоей докуку рассеять… Так очень люб тебе этот князек-чужанин?
– Отец, вели в монастырь мне уйти, век буду за тебя Бога молить, только не неволь меня за постылого князя замуж выходить!
– Да ты ответь, люб ли тебе грузинский князь?
– Люб, батюшка, сильно люб, – тихо ответила княжна, и ее бледные щеки покрылись ярким румянцем, – больше жизни люб, вот как!..
– Больше чести девичьей?
– Я девичьей чести не позорила. Люб он мне, люба и я ему, а видались мы в церкви. Очи его в душу мою заглянули, и там его взоры навеки остались. Разве вина моя в том?
– Вина твоя, что от отца утаилась.
– Матушке все поведала, – робко сказала девушка, – пред очи твои грозные явиться не смела.
– Явиться не смела, а за углом с пареньком этим любовь заводить посмела?
– Батюшка родимый! – страстно произнесла княжна, и ее красивые глаза засияли как звезды, а голос зазвучал полно и твердо: – Разве вольны мы в сердце своем? Разве можно сказать ему, кого любить, кого ненавидеть? Сердце заныло, затосковало по нем, и нет мне жизни без него, а на свет-то очи мои не глядели бы!
– А если я тебя за такие слова да в монастырь заточу? – спросил Пронский.
– Воля твоя, батюшка!
– Ну, полно! – вдруг услышала Ольга ласковый голос отца, и его руки коснулись ее плеч. – Вставай! Уж заступница-то у тебя с ним очень хорошая.
– Боярыня! – радостно изумилась Ольга, подымаясь с колен. – Елена Дмитриевна?
– А она тут при чем? – спросил Пронский.
– …Я, я… – замялась девушка, боясь сознаться, что уже делала попытку помешать отцовским затеям. – Я думала…
– Что ты, несуразная, думала? – пристально глядя на дочь, произнес князь.
– Ни-че-го! Так попритчилось, что, может быть, она подмогла нам…
– Вздор мелешь! – сурово крикнул на нее Пронский. – Однако вот что: ступай, скажи мамушкам своим да матери, что сегодня же повенчаю тебя с грузинским князьком. Пошли-ка за ним да мать преуведомь, что сейчас к ней иду.
– Сейчас, батюшка! Сейчас, милый! – со слезами воскликнула Ольга и, поцеловав отцу руку, опрометью кинулась бежать.
Через мгновение Пронский уже услышал, как ее всегда тихий голосок звонко раздавался теперь на весь терем и громко созывал мамушек и нянюшек.
Пронский усмехнулся, погладил бороду и погрузился в размышления. Потом отправился к себе, переодел кафтан и пошел к жене.
Княгиня уже давно слегла в постель, подтачиваемая тайным недугом, и походила скорее на труп, чем на живого человека. Вытянув свое исхудалое тело на постели, она лежала целыми часами, сложив на груди руки, устремив взор и шепча молитвы. Только приход Ольги выводил ее из этого состояния, и она, погладив дочь по голове, усаживала ее за чтение Псалтыри. Так проводили они вдвоем много часов, точно отрешенные от мира.
Когда Ольга вбежала к матери, вся раскрасневшаяся, с радостным сиянием в глазах, с необычайно шумливым смехом и говором, княгиня с испугом посмотрела на нее и начала незаметно креститься.
– Что с тобой, моя Олюшка? – слабо раздался ее голос, когда княжна припала к ее лицу.
– Матушка, матушка! Все пройдет, ты выздоровеешь, и мы все заживем теперь по-хорошему, – захлебываясь от счастья, заговорила девушка. – Отец, батюшка…
Безумный испуг отразился в глазах больной.
– Что, что с Борисом? – дрожа, спросила она.
– Да ты не бойся, матушка! Батюшка здоров, и ничего с ним не случилось.
Больная облегченно вздохнула полной грудью и, откинув голову на подушки, закрыла глаза.
– Батюшка здоров, – повторила Ольга, – и сейчас будет к тебе. Он согласился отдать меня замуж за Леона.
– Будет у меня сейчас? – заволновалась княгиня, видимо не слушая того, что сообщала ей дочь…
– Матушка, слышишь ли ты меня? – тоже волнуясь, прошептала княжна, плотнее прижимаясь к матери. – Он позволил мне за Леона замуж идти!
– Поправь мне волосы, – не слушая ее, распорядилась Анастасия Дмитриевна, – дай чистую рубаху мою, праздничную, кисейную, с шитьем.
Ольга торопливо достала из сундука белую рубашку и стала надевать ее на больную. Но слабое, изможденное тело последней бессильно упало на подушку, и Ольге пришлось позвать себе на помощь сенную девушку.
– Оправь одеяло, – проговорила княгиня, когда ее, причесанную и приодетую, положили на подушки.
Только что все было исполнено, как вбежала девушка с докладом, что князь жалует. Вскоре вошел и Пронский, истово перекрестился на образа, поцеловал жену в бледный, влажный лоб и сел в пододвинутое ему деревянное кресло. Сенная девушка незаметно юркнула из опочивальни; Ольга стояла перед отцом, как всегда потупившись.
– Слышала, чай? – мотнув на дочь головой, проговорил Пронский, обращаясь к жене.
– Я не успела матушке еще сказать о том, – вмешалась Ольга, поняв по растерянному взгляду матери, что она так и не слыхала ее сообщения о неожиданной радости.
Пронский подозрительно окинул обеих взором.
– Выдь-ка поди, – приказал он дочери.
Ольга, поцеловав его руку, скользнула из опочивального покоя, ободрительно кивнув матери головой.
– Я князю Черкасскому отказ ныне послал, – начал Пронский, оставшись с женой вдвоем, – а Ольгу выдам за ее суженого. Ты слышишь ли меня, Анастасия?
– Слышу! – раздался в ответ тихий голос больной.
– Что же ты скажешь?
– Доброте твоей дивлюся, князь! Откуда такая милость к нам? Я ли в твоих ногах не валялась, дочь пожалеть просила? Ты даже не слушал меня, а теперь вдруг и князю отказ, и за милого Оленьку отдаешь… В толк не возьму, как так твое лютое сердце смягчилось?
Пронский угрюмо встретил ее вопрос.
– А ты, и умираючи, все жалить будешь, ровно голодная оса? – злобно проговорил он.
Две крупные слезы скатились из глаз княгини.
– Правду ты сказал, умираю я, и никакие лекари мне теперь не помогут. И еще скажу я тебе: знаю и причину своей безвременной смерти. Но не бойся, Борис, я не выдам тебя, – ласково шепнула княгиня.
– Что ты плетешь, безумная? – вздрогнув и испуганно взглянув на жену, крикнул Пронский.
– Нагнись-ка ко мне, – позвала его Анастасия Дмитриевна, – мне надо так… кое-что тебе поведать…
– Так говори, что ли!
– О Господи! – простонала несчастная. – Какая гордыня в сердце твоем!.. Или уж я так опостылела тебе, что ты ко мне и пригнуться не можешь?
Пронский нетерпеливо повел плечами и слегка придвинулся к постели больной.
– Слушай, Борис… я сама видела, как однажды ночью… пришел ты ко мне…
– Еще что придумала?!
– И… всыпал в мою кружку… зельице. С той поры и стала я таять, как воск от огня. Подумала было я тогда, что лекарственное было то зелье, и выпила, а вот с той поры…
Пронский в ужасе отшатнулся от жены и был не в силах произнести ни слова.
– Я не виню тебя, – продолжала княгиня, – сладко мне умереть от твоей руки, потому сладко, что моя жизнь слишком горька была. И сама я думала не однажды о смерти, да только на тот смертный грех пойти силушки не хватало! Вот ты помог – спасибо тебе! В монастырь от тебя уйти тоже я не могла, а смерть принять от руки твоей сладко мне! Любила я тебя, а теперь, как ты дитятко наше единственное пожалел, я отсюда совсем с миром ухожу… Только есть у меня просьбица к тебе! Прости мне, что не хотя на твоем пути стала, прости от сердца и… и поцелуй меня, как, бывало, прежде целовал… – Голос княгини пресекся от усталости и волнения, а лихорадочно горевшие глаза со жгучим нетерпением впивались в когда-то любимое лицо мужа. – Пусть я с миром в вечность отойду, пусть будто ничего промежду нами злого и лихого не случилось. С миром предстану я тогда пред ликом Всевышнего, и смело буду молить Его за тебя, и скажу ему: «Отпусти грехи ему, грешному, любовно, дружно расстался он со мной на земле и послал меня к Тебе, отпустив с миром, со прощением, с благоволением». И тебе тогда легко станет жить. Поцелуй же меня, как целовал ты меня ранее, – с любовью сердечной, безо всякой злобы и ненависти!
Князь сидел понурившись, не смея взглянуть на свою безропотную жену, так жестоко принесенную им в жертву своему крутому нраву.
– Что же, или и этой моей последней просьбы не исполнишь? – услышал он. – За все мои муки, за жизнь угрюмую…
И князь почувствовал вдруг, как его застывшее сердце дрогнуло, как что-то теплое пролилось в нем. Это ощущение было таким неожиданным для него, что он испуганно встрепенулся и прислушался к пробуждавшемуся, почти уже вымершему чувству. И он не ошибся! Да, это было новое, светлое, радостное, великое чувство, чувство любви к человеку!
– Прости меня, Настя, прости своего злодея! – стонущим криком вырвалось из его груди, и он, опустившись на колени возле кровати, спрятал голову свою в одеяло.
Лицо больной осветилось счастливой улыбкой; она положила свои слабые руки на голову мужа и разбирала исхудалыми пальцами пряди его волнистых черных волос. Она видела, что в эту минуту его раскаяние горячо и искренне, и это доставило исстрадавшейся душе такое блаженство, что ее сердце колотилось о бессильную грудь, как птица, которая хочет выпорхнуть из неволи.
– Полно, родимый мой, полно! Бог простит! – заговорила она. – А я… я счастлива теперь… Бог грехам терпит… И я ведь виновата: силушки моей не было от тебя уйти – вот ты и покарал; ты – хозяин и над телом, и над душой моей. Что захотел, то и сделал! Дай только умереть мне мирно, благочестиво, покойно… да Олюшку не дай в обиду…
– Я спасу тебя, Настя! Я лекарю скажу, какой извел тебя отравой; он знает все, он и вызволит тебя… И не будет у меня тяжкого греха на душе, – прерывающимся голосом воскликнул князь.
– Нет, родной, конец мой скоро; все выжгло во мне это зелье. Да и не хочу я жить! Опять ты уйдешь от меня, опять будешь суровый, да неласковый, да греховный! Нет, Борис, не мешай мне предстать пред лицом Господа счастливой да покойной… Что сделано, того не воротишь; видно, Ему было так угодно водить твоей рукой. Поцелуй же меня в последний раз!
– Ты святая, Настя, а я… – целуя жену в губы горячим, продолжительным поцелуем, проговорил Пронский, – а мне, видно, и прощенья не будет за мои преступления.
– А ты несчастный, – возразила она. – Не ты виноват, что нрав такой у тебя; от Бога нрав-то нам дается! Кому хороший дается – тот счастливый, кому худой – тот несчастливый.
За дверью послышался шорох.
– Олюша, ты? – тихо крикнул Пронский.
– Я, батюшка, – ответила княжна. – Там приехала боярыня Хитрово, очень, мол, надобно ей тебя повидать.
– Ах, чтоб ей! Ну, скажи, сейчас иду! Прощай, Настюша! – И Пронский еще раз крепко поцеловал жену.
– Послушай меня, Борис, – робко произнесла Анастасия Дмитриевна, – прими мой совет: не водись ты с этой боярыней – сердце у нее жестокое!
– Да я давно с боярыней покончил, – виновато ответил Пронский, – по делу она теперь, поди, какому-либо.
– Ну, ступай, коли так. Спасибо тебе за ласку!
– Прости! – низко поклонился ей Пронский и вышел, позвав к княгине Ольгу.
