Валериан Светлов
При дворе Тишайшего

V
Грузинское дело

Думы царицы были прерваны входом боярыни Хитрово. Как всегда, Елена Дмитриевна была нарядно одета, весела и беззаботна и внесла с собою оживление и веселость.

Ее очень любили царевны, и к ней была искренне привязана царица; «верховые боярыни» скрывали свою нелюбовь и зависть ко всеобщей любимице двора под покровом приторной любезности, но ее отлично понимала умная «вдовица».

Царица встретила ее приветливо.

– Что запропастилась, Дмитриевна? – ласково спросила она, целуя боярыню в щеку, после того как та по ритуалу приложилась к ее плечику.

– Дел пропасть, матушка-царица!

– Какие такие дела объявились у боярыни? – со скрытым ехидством спросила одна из боярынь.

– Да неужто и всего дел-то, что в аксамит рядиться с утра до вечера и с вечера до утра? – колко ответила ей Хитрово.

– Кому на ночь нужно надевать аксамит, тот и надевай, а тот нет, ежели кому это незачем, – отпарировала боярыня.

Елена Дмитриевна вспыхнула, поняв злой намек, и уже собралась беспощадно отделать «верховую боярыню», однако царица ласково остановила ее, грозно взглянув на «задравшую» ее обидчицу:

– Полно, Дмитриевна, брось! Скажи лучше, где была утром, что видела? Садись около меня, вот здесь, – и царица указала Хитрово на скамью у своих ног.

– К царевичу Алексею, сказывают, в дядьки князя Пронского, Ивана Петровича, надумали назначить, – озабоченно и вполголоса проговорила Елена Дмитриевна.

– А что же, разве плох твой Иван Петрович? – довольно равнодушно произнесла царица.

– Знаю я Пронских, – горячо заговорила Хитрово, – все они нрава крутого, властного и гордыни непомерной… а царевич пока еще дитя малое, а подрастет потом – они властвовать над ним начнут; а он и духом слаб, и телом, поди, как хил: они этого и в толк не возьмут, измываться над ним станут…

– А кто ж за Пронского-то? – спросила царица.

– Твой свойственник, царица, Стрешнев-боярин.

– И никто ему не перечит?

– Пробовал было батюшка твой, – проговорила Хитрово, – Плещеева ставил, да царь и Стрешнев куды! Прямо на дыбы!

– Еще бы! Плещеев стар, скоро совсем из ума выживет. Ну и что ж, на чем порешили? – без всякого признака любопытства спросила царица.

– Порешили на князе Пронском, – ответила Елена Дмитриевна, всегда как-то обескураживаемая таким безучастием Марии Ильиничны. – Ты бы, матушка-царица, слово молвила за царевича – ведь твой он, поди, сыночек!

Грустная улыбка тронула губы царицы:

– Мне замолвить словечко? А ты б прежде спросила, кто же слово-то мое слушать станет?

– Ты мать.

– Ма-ать! Может, в какой заморской стране материнское слово в толк берут, да, вишь, не у нас! – И Мария Ильинична безнадежно махнула рукой. – Что еще нового?

– Царь в поход собирается выступить летом.

Весть о том, что государь уезжает, тоже не произвела никакого впечатления. Походы в те времена были не редкостью; скорее показалось бы диковинным, если бы их не было в течение более или менее продолжительного периода. Царица даже бровью не повела, услыхав, что скоро должна расстаться со своим мужем.

– Хочу я у твоей царской милости вот что просить, – начала вдруг боярыня Хитрово, отчаявшись произвести на царицу впечатление своими новостями, но замялась, оглянувшись на боярынь и боярышень, слушавших их разговор с разинутыми ртами.

– Пошли бы, затеяли игры какие, что ли! Царевен бы позвали, – обращаясь к ним, проговорила царица.

Женщины поняли, что царице угодно остаться с Еленой Дмитриевной вдвоем, и все вышли из комнаты.

– Испроси у царя мне милость одну, – тихо заговорила Хитрово.

– Что за дело тако?

– Ворожею одну пусть дозволит мне взять и схоронить, – решительно проговорила Елена Дмитриевна.

– Что ты, что ты, мать моя! В уме ли ты своем? – взволнованно замахала царица руками. – Да чтобы я этакое дело царю говорила? Да ни в жизнь! Царь гневен на ворожей, сейчас на огонь велит положить… Нет, я на погибель души христианской не пойду, не пособница я такому делу. Да и тебе, Дмитриевна, посоветовала бы с ворожеями не хороводиться.

Елена Дмитриевна поняла, что совсем напрасно обратилась к царице по этому щекотливому делу, и с досадой закусила губы, но тотчас продолжала:

– Да я не зла хочу Марфушке, а так только припугнуть малость!

– Марфушкой ее зовут? – задумчиво спросила царица. – Это та, которую почитай вся Москва знает? Да? Так ведь она только гадалка и с нечистью не знается… За что ж ты ее так-то?

– Вредная она баба, – уклончиво ответила Хитрово.

– Сказывали, что верно она гадает!.. Вот что, Дмитриевна, я и посылала-то за тобой, хотела сказать, чтобы ты мне ее привела… пусть мне погадает, мою судьбу да судьбу моего будущего ребеночка разгадает.

– Матушка-царица, – хотела было возразить Хитрово, но встретила упорно-надменный взгляд черных глаз царицы и сразу остановилась. Она знала, что при полной безразличности ко всему окружающему царица была подчас крайне упряма в своих желаниях. Ворожеи, гадалки, юродивые, странницы и богомолки были излюбленными гостями и единственным развлечением, которому любила отдаваться Мария Ильинична. Поэтому Елена Дмитриевна низко поклонилась царице и спросила: – Прикажешь сейчас за ней сходить?

– Пошли кого-либо из своих, да понадежнее, да чтобы под вечерок и привел ее сюда, – проговорила царица.

В это время в комнату поспешно вошли боярыни, а за ними царевны Татьяна, Анна и Ирина Михайловны.

– Братец идет! – говорили они, суетясь и рассаживаясь. – Боярыня, что не наведывалась сегодня к нам? – спросили они Елену Дмитриевну.

Вошли Алексей Михайлович и Милославский.

Царица встретила супруга поясным поклоном, остальные женщины поклонились до земли. Алексей Михайлович поцеловал жену три раза в щеку и сел в подставленное ему кресло.

– Что, егозы, делаете? – трепля сестер по щекам, спросил он царевен.

– Да ничего, с тоски дохнем! – капризно произнесла Ирина Михайловна.

– Что так? – улыбнулся царь и перевел свой взор на скромно потупившуюся боярыню Хитрово. – Ты, Елена Дмитриевна, совсем «верх» забросила, тебя и вовсе здесь не видать! Что-то все хлопочешь, а о чем – нам и не ведаешь.

– Ничего я не хлопочу, царь-государь, – ответила боярыня, метнув на царя один из чарующих взглядов, – и на «верху» бываю, да ты не изволишь замечать слугу твою!

По губам царя пробежала улыбка; его глаза ласково блеснули на молодую вдову.

– Вот царевны, вишь, жалуются, что забываешь их, – проговорил он.

– Известно, забыла! – вмешалась Анна Михайловна. – Почитай, все время у себя в светелке забавляется, а мы одни; ничего нового она не измышляет для нашего веселья.

– Ах, девушки, до веселья ли теперь? Вот царь-батюшка в поход собирается… плакать надо, слезы горькие разливаючи… – заговорила певучим голосом ехидная «верховая боярыня».

– Оставь, Микулишна, надоела! – взвизгнули все три царевны и, обнимая Елену Дмитриевну, стали просить, чтобы она придумала какое-нибудь увеселение для них.

– Погодите, милые, – ответила Хитрово, – вот поговорю с батюшкой-царем кое о чем, а после того поизмыслю, чем бы мне вас повеселить.

– О чем будешь говорить? О приказных делах? – спросила младшая из царевен. – Ой, скучища какая! Пойдемте, девицы, песню споем! – предложила она.

Царь и царица одобрили это предложение; царевны вышли, а следом за ними пошли и остальные женщины; в комнате остались кроме царской четы только Хитрово, Милославский и еще две из самых приближенных к царице «верховых боярынь».

– Ну, сказывай, сказывай, что у тебя за такие дела? – с любопытством произнес Алексей Михайлович, распахивая кафтан и ласково глядя на Елену Дмитриевну.

Царица позевывала, время от времени лениво пожевывала пряники, а скоро и совсем ушла в какое-то тупое самосозерцание и не слушала ничего. Милославский сидел в кресле, непринужденно развалясь, чутко прислушиваясь к тому, что именно скажет царская любимица.

– Государь, – начала Елена Дмитриевна, – Пронский дочь свою просватал за князя Черкасского…

– Знаю, – возразил Алексей Михайлович. – А ты что же? Разве что-либо против этого сватовства имеешь?

– Царь-батюшка, княжне Пронской семнадцати лет нет, а Черкасскому и все пятьдесят!

– Отцу виднее!

– Пронский на Черкасского золото зарится. Корыстен князь, а о дочери у него и думушки нет.

– Разве она не по воле идет? – спросил Алексей Михайлович, заинтересовавшись сообщением.

– Разве пойдешь по воле за такого старого да тучного? Не прикажи, царь-батюшка, губить девушку!

– Чем Черкасский не жених? – вмешался вдруг Милославский. – И родовит он, и богат, да и, по правде сказать, что за года такие – пятьдесят-то лет? В самом, можно сказать, соку мужчина, а не что-либо как! – И он молодцевато крякнул.

Хитрово насмешливо глянула на царского тестя. Она отлично знала, что алчный царедворец ни за кого даром не вступится. Значит, Черкасский подкупил его. Но эта мысль не обезоружила Елену Дмитриевну; она надеялась на свое влияние на царя и задумала показать Милославскому свою силу немедленно.

– Черкасский стар, блуден, скареден и звероподобен, – твердо отчеканила она. – И знаю, царь-батюшка не даст загубить молодую душу княжны Пронской, вступится он за бедную… Единым своим царским словом отразит ее беду неминучую. Правда ли, надежа-царь? – спросила смелая боярыня Алексея Михайловича и обдала его томным, нежным, ласковым взглядом.

Царь смешался. Он должен был принять чью-нибудь сторону и одним словом остановить пререкания, но это слово трудно было произнести доброму, нерешительному государю.

– Пустое молвишь, боярыня! – надменно произнес Милославский, думая, что царственный зять непременно примет его сторону. – Не царево дело мешаться промежду отца с дочерью. Над дочерью один господин – отец!

– Ну, царь-государь не так решит это дело, – твердо произнесла боярыня Хитрово.

– Я уже велел князю Пронскому свою дочь мне показать, – сказал в примирительном тоне Алексей Михайлович. – Она сама поведает мне, люб ли ей Черкасский или нет?

– Да это я могу тебе, государь, сказать, – поспешно проговорила Хитрово. – Я знаю, ненавистен ей князь!

– А ненавистен – стало быть, и толковать нечего: не силком же под венец тащить девок.

– Как же так? Неужели волю девкам давать? – озлобленно спросил его Милославский. – Не дело ты говоришь, царь!

– Молчи, не тебе, холопу, учить меня! – вспыхнул Алексей Михайлович. – Не быть княжне Пронской за Черкасским, вот тебе моя царская воля!

Милославский, хорошо зная вспыльчивость царя, покорно склонил голову. Боярыня Хитрово победоносно поглядывала на царского тестя. Государь сидел насупившись и нервно постукивал пальцами о ручку кресла. Наступило неловкое молчание.

Наконец царице Марии Ильиничне наскучила эта внезапно наступившая тишина, и она решилась заговорить первая:

– Что, перед походом поедем помолиться в монастыри?

– Поедем, как же!.. Беспременно надо поехать святым угодникам помолиться!

– Иван Выговской-то метит в гетманы, – заговорил Милославский. – Беспременно много нам смут причинит.

– Куракина Федора пошлю на него да Ромодановского Григория – авось они его угомонят.

Милославский покрутил толстыми пальцами свою бороду и хвастливо проговорил:

– Если государь пожалует, даст мне начальство над войском, то я скоро приведу Выговского да и самого польского короля пленниками.

Ничто так не раздражало царя, как самонадеянность тестя; он опять вышел из себя, услыхав это, и крикнул:

– Как ты смеешь, страдник^[3], худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном? Когда ты ходил с полками? Какие такие победы показал над неприятелем? Или ты смеешься надо мною?

Положительно Милославскому не везло в этот вечер, и он с мольбой посмотрел на дочь. Та поняла его безмолвную просьбу.

– Не гневайся на батюшку, государь! – плаксиво проговорила она, зная, как слаб царь к женским слезам. – Он не со зла сболтнул: тебе послужить верой и правдой хочет. И что вы о делах не наговоритесь на сидении! – с тоской докончила она.

– И то правда! – поддержал ее супруг.

Но боярыня Хитрово была с ними не согласна; она еще не все высказала, что хотела, и потому, выразительно глядя на царя, проговорила робким голоском:

– Царю-батюшке, конечно, надоели дела, а как быть? На то он Господом поставлен над нами, за то он и есть наш кормилец и отец, а мы – его покорливые детки…

– Ишь, Лиса Патрикеевна, – улыбнулся Алексей Михайлович. – Ну, говори, лиса, что еще на хвосте принесла?

– Да вот… царевна грузинская просит повидать тебя, да и войско, какое ни на есть, послать бы им на подмогу.

– Эх, бабы! – нетерпеливо произнес Алексей Михайлович. – Что это им покойно не сидится? Ну, бабье ли это дело, скажи?

– Так она за тем сюда и прислана.

– И вовсе же нет! Прислана потому, что негде ей там укрыться! И жила бы себе здесь в холе да в покое… А придет время – и подсобим.

– Не очень-то они нам и нужны! – опять вмешался Милославский. – Невелика в них и корысть-то… Кабы взаправду в подданство наше поддались, а то все это одно пустословие! Помощи нашей просят и золотые горы сулят, а поможем – так отплатят, как теперь казаки, – смутой!

– Нет, в подданство они отдадутся непременно, – возразил Алексей Михайлович. – А только что нам с ними делать? Воевод своих туда слать? Далеко да и опасливо: неравно и в самом деле на другую сторону перекинутся…

– Если воеводство… то… оно конечно! – замялся было Милославский, понявший всю выгоду от воеводства в такой стране, как далекая, но неистощимо богатая Грузия.

– Особливо если воеводство дать… примерно князю Пронскому Борису Алексеевичу, – подзадорила жадность боярина и его ненависть к Пронскому Елена Дмитриевна.

– Ну, ему этого воеводства не видать! – желчно заметил Милославский.

– А почему? – наивно спросила Хитрово.

– Рылом не вышел, вот почему! – дерзко крикнул ей Милославский, полагая, что Елена Дмитриевна хлопочет за своего милого дружка.

Каковы ни были ее отношения к Пронскому, но слушать, как издевался над ним такой выскочка, как Милославский, боярыня никак не могла.

– Чем князь Борис не воевода? И молод, и умен, и родовит, не чета многим прочим, – намекнула она, взглянув на Милославского.

– Чего вы шкуру-то волчью делите, когда и волк-то по лесу бегает? – вмешался царь. – Еще Грузия не наша, не пришло нам время воевод там сажать… Да кабы и пришлось, князя Пронского мы туда воеводствовать не пошлем: он довольно богат и без этого. И тебя не посажу, – обернулся Алексей Михайлович к тестю, – знаю твою повадку: пусти козла в огород… Ну а помощь грузинам посылать сейчас не могу, повременить надо. Вот молвят, будто сам царь Теймураз подымается в Москву… не дадим Грузии в обиду, это ты, боярыня, не бойся, а время терпит. Ты, Елена Дмитриевна, не серчай да царевне грузинской от меня передай, что, мол, мы завсегда рады ее видеть перед светлыми нашими очами, и делу ее мы помощники. Ну а теперь можно бы было и повечерять? – обратился он к царице.

Мария Ильинична сладко спала, опершись на руку и тихо посапывая.

– Уморилась, бедная! – полунасмешливо, полупечально произнес Алексей.

– Такое уж ее положение, – поспешил оправдать дочь Милославский, – да оно и лучше, когда баба не вмешивается в мужское дело, – многозначительно произнес он, кидая взгляд на боярыню Хитрово.

Та сидела красивая и величественная, и казалось, не поняла намека; только когда царь поднялся с кресла, она тоже встала и поднесла его руку к своим губам.

Лицо Алексея Михайловича вспыхнуло, в его глазах блеснул огонек, но он тотчас же совладал со своим волнением, троекратно облобызал боярыню и пошел к дверям.

Елена Дмитриевна хотела тихонько последовать за ним, но в эту минуту ворвались в комнату царевны и разбудили царицу, крича:

– Боярыня, Елена Дмитриевна! Освободилась ты? Теперь размысли, чем развеять нашу докуку!

– Дмитриевна, а ты послала? – спросила царица боярыню, окончательно проснувшись.

– Сейчас пошлю, – ответила Елена Дмитриевна.

– Что такое? За кем послать? Куда? – обступили ее царевны, сгорая от любопытства.

– Развеять вашу докуку, забаву придумала, – ответила Хитрово.

Поклонившись царице и царевнам, она вышла из комнаты, поспешно прошла к себе, позвала мамушку Марковну и, велев ей сейчас же добыть и привезти ворожею Марфушу, сама стала надевать другой сарафан и убирать голову.

VI
Свидание старых друзей

Недалеко от Сокольничьего поля, на извилистом рукаве Яузы, стоял питейный дом мещанки Ропкиной, прячась за густыми вязами и березками, в изобилии окружавшими ею. Из дома неслись громкий говор и хохот.

Весенние сумерки медленно надвигались на алевшее на западе небо и разгоняли розоватые облачка, не хотевшие еще уходить. Легкий ветерок шелестел свежей листвой, и молодые листочки нежно трепетали и тихо перешептывались между собой. Где-то громкой трелью разлился соловей, и ему завторили другой, третий… Яуза отражала в своих чистых водах темную зелень садов и синеву неба.

В палисаднике мещанки Ропкиной, за одним из столов, покрытым камчатной скатертью, за чаркою с вином тихо беседовали двое мужчин. Они не обращали внимания на шум и разгул, поднимавшийся в доме, а оба довольно усердно отдавали дань только что входившей в обычай греческой мальвазии, которая стоила дорого и требовалась только весьма богатыми людьми.

Эти двое были Леон Вахтангович Джавахов и его случайный друг, молодой стрелец Дубнов. Дубнов сиял весельем и здоровьем, его зубы то и дело сверкали из-под русых усов, когда он оживленно рассказывал товарищу что-то, время от времени понижая голос до шепота.

– Так вот, князь, поведал все это мне Васька, а я Арину, Ефремову-то внучку, и выкрал и схоронил здесь, у этой самой кумы Ропчихи. Боярину-то в те поры не до нее было – чем-то другим закручинился. А намеднись спохватился, Ефрема Тихоныча позвал; зело гневен был, зверь зверем, одно слово, так на пути все и сокрушает. Задумал, видно, душеньку свою потешить над девичьей честью невинной, вспомянул об Арише и потребовал ее к себе в «угловую» – такая горница у него, аспида, в терему, далече от всех людей, на самом краю дома; туда он в разгульные дни девок или других баб сзывает и там над ними куражится. Иной раз все ладненько да веселенько проходит, а иной с буйством да с убийством: так, которая на озорство не охоча да честь свою девичью бережет, ну и перечит князю, а ему это-то и любо; он над ними куражится, с издевками всякими да со смешками разными; над душой сперва надругается, а после всей не пожалеет… Редкая жива оставалась: которую сам на истязательства отдавал, которую собутыльникам на лакомство, а другие, почитай, все руки на себя накладывали. А в лучшем виде, которая ежели без особого куража, ну, ту и замуж выдавал…

– А что же эта девушка, внучка-то? – остановил разглагольствования товарища Леон. – Спаслась от него?

– Спастись-то спаслась, да дюже дорогой ценой. Как позвал князь Ефрема Тихоныча да потребовал внучку, старик ему в ноги и кается, что, мол, не знает, куда внучка подевалась. А он и вправду не знал: Васька Рыжий да я нарочно сварганили дело втайне от деда; ведь старик с перепуга мог бы и отдать внучку-то Пронскому.

– Что же, очень освирепел князь?

– Не знаю в подлинности, как было, а только Ефрем Тихоныч Богу душу под розгами отдал… до смерти его, значит, засекли! – хмурясь, ответил Дубнов.

– Не может быть! – с ужасом произнес Леон. – И князь за это не ответил?

– Где ответить! – с сожалением произнес стрелец. – Ему все как с гуся вода! Да и потом, над маленьким человеком он куражится, а за маленького кто же заступится?

– Есть же у вас закон? – возмущаясь, спросил грузин.

– Есть-то есть, да не для холопов-то прописан.

– Все ведь люди, и холопы же.

– Ну, положим, друг, какой же холоп – человек? Он – хам!

– Разве у слуги не та же душа, что и у господина? – с изумлением проговорил грузин.

– Вот поди же ты, – с убеждением ответил Пров Степанович, – одна, да не одна; господская душа-то, братец, свободная, а холопья…

– Да, да, я знаю, что и у вас рабы есть, – перебил стрельца Джавахов, – но это все равно; души у людей одни, и не может один безнаказанно издеваться над другим!

– Толкуй тут! Колокол один, а звон разный, – махнул рукой Дубнов. – Ну, да будет нам тут перекоряться. Порешили с Тихонычем, ну и царство ему небесное! За нас, за грешных, авось там, в царствии-то небесном, Господу Богу помолится. А дело у меня вот какое: полюбил я девку одну; без роду без племени она, а красы дивно-дивнинской. Воспитанница она кумы Ропчихи и живет в сем самом доме… И хочу я ее себе в жены взять…

– А она того хочет?

– Хочет. Как девке замуж не хотеть?

– Ну, так в чем задержка?

– Да вот в том, что эта самая Ропчиха уперлась лбом о стену, ровно козел, и хоть ты тресни – ни взад, ни вперед. А девка из-под ее воли не смеет идти. Вот ты тут и поразмысли.

– Да, – рассеянно ответил Леон и, вынув из-за пазухи часы, взглянул на них.

– Ты что, торопишься? – спросил Дубнов.

– Да, есть у меня одно свидание.

– Успеешь! Ты вот что мне ответь: не откажешь другу помочь? Нет? Ну, так выкраду я Танюшу, и повенчаемся мы с нею, а там Ропчиха поди лови! Ау, брат, не поймаешь.

– Я-то зачем тебе нужен?

– А как же? Такое дело тонко сварганить нужно – один я не справлюсь.

– Хорошо, назначай день. А когда же мы мой кинжал вызволять станем?

– Да хоть завтра пойдем! Ты был у ведьмы еще раз?

– Был, – смущенно и нехотя ответил Джавахов.

– Что, небось ничего колдунья не сказала? – насмешливо произнес Дубнов. – Только ефимки выманила?

– Нет, сказала. Место точно указала. Только я хочу еще раз сам наведаться к Черкасскому. Может, и сам он отдаст…

– Известно, попытайся. Он теперь – жених: может, и раскиснет от такой великой радости. Что с тобою? Эк тебя перекосило! – спросил стрелец, с изумлением глядя на князя Леона, который вдруг побледнел и схватился за простенький кинжал, висевший у него сбоку. – Или что попритчилось? Кинжал все забыть не можешь?

– Да… и кинжал, и все, – глухо произнес Леон, и его глаза загорелись дикой ненавистью. – Нам с князем еще встретиться надобно, да уже не на живот, а на смерть.

– Ишь ты! С виду ты – будто дитя малое, а сколько в тебе этой самой свирепости… поди, ночью повстречайся тебе князь в темном переулочке, пырнешь ты ему в бок?

– Если от честного поединка откажется, пырну, – сквозь зубы ответил грузин убежденно.

– То-то и есть! А тогда, помнишь, артачился: из закоулка-де не трону, не по чести это!

– Тогда я мало знал ваши нравы и обычаи, думал, вы все – честные воины, а у вас вон какие князья да бояре… Ты не сердись, друг, – кладя свою руку на плечо стрельца, ласково проговорил молодой грузин. – У каждого народа свои обычаи, но таких кровавых обычаев, как у вас, мы не знаем. Таких царей, как ваш Иоанн Грозный, у нас никогда не было; таких смут, как у вас были, мы не запомним. Мы народ мирный, тихий! Если у нас что и скверное совершается, то это дело пришлых в нашу страну людей. Каждый хочет нас поработить, каждый думает властвовать у нас…

– Больно уж вы горделивы! – неопределенно пробормотал Дубнов.

– Все, что у нас еще осталось, это гордость, – подымая голову, с горечью произнес Леон.

– Поди, у вас убийств не случается? – ухмыляясь, спросил Дубнов, подливая себе и товарищу мальвазии.

– Случается, и очень даже часто, но для этого есть открытый бой, – ответил Леон и, залпом опорожнив свой стакан, встал. – Прости, мне пора.

– Когда же начнем действовать? – протягивая товарищу руку, спросил Дубнов.

– Ты когда хочешь, а я… я извещу тебя. Сегодня решится, как действовать. Прощай пока!

Леон кивнул головой, поправил на ней папаху и, выйдя из палисадничка, поспешно зашагал по немощеной улице по направлению к Кремлю.

Дубнов, оставшись один, докончил бутылку, расплатился с кумой Ропчихой и, тихо посвистывая, повернул за угол питейного дома, где, пройдя несколько шагов, остановился у плетня, продолжая насвистывать какую-то песенку.

Сумерки уже давно перешли в душистый вечер; на небе замигали звездочки; соловьи заливались звонче, и из ближней рощи доносились сюда все нежнее их чудные трели.

Молодой стрелец невольно залюбовался этим прекрасным весенним вечером и не заметил, как между темной зеленью липы и кустов сирени мелькнуло что-то светлое. Через минуту его шею обвили две обнаженные руки, и легкая кисея защекотала его щеки.

– Милая моя, желанная! – страстно обняв гибкий стан девушки, зашептал Дубнов, стараясь разглядеть черты ее лица, но в темноте ночи сверкали только, как звезды, ее большие черные глаза да белело продолговатое и тонкое ее личико. – Что так долго не шла, люба моя? – сажая девушку на дерновую скамью, нежно спросил он.

– Тетки не пускали. Сейчас вернулася тетка Марфа и куда-то заторопилась вдруг идти; ну, обо мне и забыли; а я шасть сюда. Ах, свет мой, когда уйду я из дома этого! – с тоской произнесла девушка. – Тетка Марфа как завидела тебя, так и начала тебя поносить! Ни одной косточки твоей не оставила в покое! А черномазого того, что с тобой был, ну мне выхваливать: и такой-то он, и сякой…

– Ишь, старая ведьма, губа-то у нее не дура! – сердито произнес Дубнов. – За князя задумала тебя просватать! Да не жирно ли будет? Поди, за него и любой боярин дочку свою высватает…

– А чем я хуже иной какой боярышни?

– Полно, Танюша, вздор молоть! Нешто за меня пойдет княжна какая? Всяк сверчок знай свой шесток, а ежели я тебе кажусь незнатен, то ты вольна над собой, никто тебя не приневолит.

– Что ты, что ты, Провушка, свет очей моих! Да никого мне не надо, кроме тебя! Ты-то вот возьмешь ли меня за себя, безродную, бесплеменную?

– Возьму, лапушка моя, возьму, голубонька моя. Скажи только, родная, когда выкрасть тебя, красу мою ненаглядную? Видно, добром тебя тетки за меня не отдадут. Или вправду Бову-королевича тебе ищут?

Долго еще шептались влюбленные, и их любовной песне вторили шелест листьев да звонкие трели соловьиные…