Валериан Светлов
При дворе Тишайшего
IX
В опочивальне боярыни Хитрово
Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.
Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны по распоряжению Марковны была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.
Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.
Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем одеяло покрывало кровать из красного дерева с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» – скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.
Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:
– На, почитай что по книжке.
– Зачем по книжке? – спросила гадалка. – Я лучше по руке или звездам! – указала она на небо, где ярко сияли звезды.
– Как хочешь! – пожала плечами боярыня. – Только мне не о себе знать хочется…
– А о ком?
Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.
А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи, белильницы, румянницы, суремница, ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираниями, ароматами, помадами, душистыми грецкими и индийскими мылами. А подле виднелись резные гребни и гребенки из слоновой и моржовой кости, лежали и две «щети». На одном из столов, в плоском серебряном ларце, виднелось представлявшее тогда редкость маленькое ручное зеркальце из хрусталя, завернутое в чехол.
– Слушай! – придвинулась к цыганке боярыня. – Ну, что занимательного в безделках? Слушай меня внимательно.
– Ну, ин слушаю! – проговорила, усмехнувшись, Марфуша, отрываясь от созерцания диковинных вещей.
Торопясь, волнуясь и сбиваясь, начала говорить боярыня, старательно избегая называть имена.
Когда она кончила свой сбивчивый рассказ и вопросительно взглянула в лицо ворожеи, та спросила ее:
– А кто же это будет… молодец-то этот?
– Зачем тебе знать? – смущенно ответила боярыня.
– Как же я могу говорить, если не знаю, кто этот человек будет?
– Ну, я и говорю тебе: он молод, красив… и чужеземец.
– Красив и чужеземец? – вдумчиво повторила ворожея. – Может, имя его скажешь?
– Зачем, зачем? – тоскливо повторила боярыня.
– Как знаешь, а я так, на ветер, гадать не могу, – решительно произнесла гадалка и встала.
– Постой, – остановила ее Елена, – а если я скажу… одно имя скажу, довольно того будет?
– Довольно будет.
– Зовут его… Леоном, – чуть слышно шепнула боярыня и опустила взоры на узорчатую скатерть стола.
Она не заметила, как изменилось лицо гадалки, каким любопытством загорелись ее глаза и как по ее губам пробежала торжествующая улыбка.
– Так он изменил своей любе? – глухо спросила она.
– Да, – кивнула головой боярыня.
– Чего же ты хочешь?
– Я хочу разлучницу… ее… отвратить от него…
– Зелье ей какое дать? – злорадно спросила ворожея. – .Или так чем-либо, наговором со света сжить?
– Не… не знаю, – растерянно прошептала Елена Дмитриевна.
– А как зовут ее? – допытывалась хитрая цыганка главного, что ей хотелось знать.
– Не знаю! – со страстной тоской простонала боярыня.
– Узнать хочешь?
– Да.
Марфуша задумалась. Водворилось продолжительное молчание; боярыня боялась нарушить его. Часы тихо тикали, как-то странно звуча в глубокой ночной тишине. Луна на небе высоко поднялась и точно с любопытством заглядывала в открытые окна терема.
– Трудно, боярыня! – проговорила наконец цыганка.
– А ты попробуй! Награжу тебя по-царски.
Марфуша усмехнулась:
– Ведомо мне, боярыня, что ты со света меня изжить хочешь, а не то что наградить по-царски.
– Кто наплел тебе такую небылицу?
Цыганка впилась своим пронизывающим взглядом в светлые глаза боярыни.
– Мне, боярыня, никто не наплетал; в душе твоей читаю и вижу, что зло против меня имеешь.
– За что же? – пролепетала Хитрово.
– Сама знаешь за что. Ну, будет нам перекоряться! Мы с тобою, боярыня, не впервые видимся, да и не в последний раз. Твоя звезда с моей скрещивается… Дай-ка твою руку! – Елена Дмитриевна робко протянула свою выхоленную руку цыганке. Та внимательно стала разглядывать ее. – Так, так! Ой, боярыня, жалко мне тебя, да и себя-то жалко! Сгубишь ты и меня и себя!
– Оставь себя! – гневно крикнула Хитрово. – Статочное ли дело равняться тебе с родовитой боярыней? – И она отдернула свою руку.
– Спесива больно! – закипая вдруг гневом, ответила цыганка и, выпрямившись во весь рост, скинув с головы платок, гордо окинула боярыню взглядом. – А, кажись, мы с тобою одной крови…
– Молчи, колдунья! Что ты несешь такое несуразное?
Цыганка, сняв с шеи ладанку, протянула ее Хитрово, но предусмотрительно не отдала ей в руки.
– Смотри! – грозно произнесла она, показывая ей зашитый в ладанку драгоценный перстень. – Смотри! Чай, слыхивала, как покойный батюшка твой печаловался, что отдал перстень и не получил его назад? А знаешь, кому он его отдал? Цыганке Маре, зазнобушке своей отдал, с клятвою, что женится на ней, да и обманул. Не раз он за перстеньком приходил, да не отдала она ему, сердешная.
– А ты, ты-то как достала его? – спросила боярыня, в уме которой вставали смутные воспоминания о каком-то кольце и об истории какой-то цыганки, довольно сбивчиво рассказанной ей в юности мамушкой.
– Я? – Марфуша усмехнулась. – Я ведь не чужая тому барину да той цыганке…
– Кто же ты? – сдавленным шепотом спросила Елена Дмитриевна, чувствуя, как у нее по спине побежали мурашки.
– Я? – повторила гадалка, зловеще усмехаясь. – Ты вот не похотела равнять себя со мною, погнушалась, вишь… а батюшка-то твой не гнушался моей матерью, из табора ее выкупил, силком любить себя заставил… Не чужие мы с тобою, боярыня, одна в нас кровь говорит, кровь князя Хованского! Я такая же Хованская, как и ты!
– Врешь, врешь, негодная, колдунья проклятая! – прохрипела боярыня, впиваясь своими ногтями в руку цыганки. – Врешь, врешь! Наклепала ты на покойного батюшку!
– Оставь меня! – вырывая свою руку, спокойно произнесла цыганка. – Да, я умру на костре, ведомо мне и это; да и тебе, боярыня, несдобровать. Поклялась я матушке, на смертном одре на ее, что отомщу обидчику нашему и всему его роду проклятому; тогда и умру, где придется, спокойно или тревожно! Да, вишь, вот ты еще жива, красива и счастлива; знать, и мой час еще не пробил.
Боярыня слушала гадалку молча, сдвинув брови и вперив в нее мрачный взгляд своих потемневших от гнева глаз. Она мысленно решала, что ей выгоднее – отдать ли цыганку сейчас же на пытки и смерть или выведать у нее сперва все, что она может открыть ей своей неведомой силой. Неужели же ей, могущественной боярыне, бояться мести ничтожной цыганки? Вздор!.. Ей никого и ничего теперь не страшно! Лучше найти ей в этой враждебной пока женщине для себя друга, который мог бы помочь ей своим таинственным знанием будущего и дать совет для настоящего. И она уже ласковее взглянула на цыганку.
Та, словно читая в ее душе, проговорила:
– Думаешь, поди, что сотворить со мною? Сейчас ли отдать заплечному мастеру или еще погодить? Погоди… сестра, не спеши!
Боярыня вздрогнула. Сестра… Эта черная страшная женщина в лохмотьях и отрепьях – ее сестра? Да нет же, нет, этого быть не может! Это наваждение или, может быть, извет, с целью выманить у нее больше денег.
Боярыня опустилась на скамейку и закрыла лицо своими вздрагивающими руками.
Марфуша стояла возле нее и смотрела на ее красивую, низко опущенную головку. Какие мысли, какие думы мелькали в голове цыганки, когда она разглядывала свою сестру и любовалась с тайной завистью этой избалованной людьми и судьбою женщиной?
Елена Дмитриевна первая нарушила молчание. Она провела рукой по глазам и почти спокойным, своим обычным надменным голосом заговорила:
– Я не боюсь ни тебя, ни колдовства твоего, ни твоей мести, ни наветов твоих. Нечего мне страшиться – я сильнее тебя! Но ты мне нужна; ты поможешь мне извести мою разлучницу, дашь мне приворотный корень, чтобы его, моего сокола, приворожить ко мне, чтобы любил он меня хоть денек, хоть часок, а там… там хоть смерть, хоть могила!
На побледневших щеках Елены вспыхнул яркий румянец, и ее глаза загорелись огнем неукротимой страсти.
Марфуша невольно залюбовалась ею, и вдруг в ее уме промелькнуло одно воспоминание. Да, да, точно, ведь и он любил ее! Разве мог он уйти от такой красы? Не таков человек он был! И захотелось цыганке убедиться в своей догадке.
– Видно, сильно любишь ты князя Пронского? И стоит он такой любви, это правда. Намедни был он у меня… гадал, пойдет ли за него замуж… зазноба его. И не следовало бы мне чужие тайности открывать, а для тебя уже нарушу обычай.
– Пронский? Борис? – с удивлением спросила боярыня.
– Да, Борис Алексеевич Пронский; друг он мой… задолго еще до тебя спознались мы…
– Молчи! – со страхом остановила ее Хитрово, оглядываясь по сторонам. – Что ты говоришь? Кто тебе все это насказал?
Но цыганка уже поняла то, что ей хотелось знать.
– Что Пронский – твой полюбовник, о том вся Москва знает.
– Стало быть, и ему ведомо! – с ужасом простонала боярыня, закрывая лицо руками.
– Кому? – шепнула цыганка.
– Князю Леону… Джавахову? – ответила Елена.
Марфуша с торжеством выпрямилась. Она узнала многое, чего еще до сих пор не знала. Боярыня любит молодого грузина, а он, очевидно, изменил ей. Пронский тоже кого-то любит, но, очевидно, не боярыню. Надо все это узнать и изо всего этого извлечь возможную пользу.
Цыганка отошла к открытому окну и устремила взгляд на звезды, которые начали уже медленно гаснуть на восточной стороне. Потянуло первым утренним холодком, и раздался протяжный благовест к ранней утрене.
Обе женщины разом вздрогнули и, обернувшись от окна, взглянули друг на друга.
– Ишь, до зари… докалякались, – виновато прошептала Елена Дмитриевна.
– Да, и ничего не… вымыслили, – как-то устало ответила цыганка. – Мне надо идти…
– Ты узнаешь мне… кто моя разлучница? – останавливая цыганку, спросила боярыня.
– А ты скажешь мне, кого полюбил… князь Пронский? – смотря на боярыню в упор, задала в свою очередь вопрос Марфуша.
– Зачем тебе это? – удивилась Елена Дмитриевна.
– Ты любишь князя Леона?
Теперь они уже говорили как две женщины, поверявшие друг другу свои женские тайны. Елена Дмитриевна не удивилась, что простая цыганка задает ей такой вопрос, как не удивилась тому, что она знает имя Леона, забыв, что сама минуту тому назад проговорилась ей. Хитрово только вся вспыхнула, когда не задумываясь порывисто ответила:
– Больше жизни!
– Вот так и я любила князя Пронского! – спокойно ответила цыганка, и только ее глаза сверкнули злобным огнем. – И он меня! Не знаю только, боярыня, кого из нас он горячей ласкал, кого крепче любил: тебя или меня? Да теперь-то он ни тебя, ни меня не любит. Так что уж говорить? А мне знать все же охота, на какую такую красу променял он тебя? Скажешь – узнаю, кто твоя разлучница, и корешок дам. Не скажешь – не прогневайся, ничего от меня не получишь, ничего не выведаешь.
– Ах, да что мне твой Пронский! Постыл он мне и страшен!.. – возразила боярыня. – А любит он царевну грузинскую! Хочет жениться на ней да страной ее править.
– Эка, что выдумал! Ну а царевна?
– Не знаю, мыслей царевны не ведаю, не по душе пришлись мы с нею одна другой.
– Ну, прощай, боярыня; все узнаю и все тебе скажу, – кланяясь, проговорила цыганка.
Обе женщины расстались, искусно затаив обоюдную вражду и нисколько не поверив друг другу.
X
Открытые тайны
На востоке уже занималась заря. Огненный шар солнца медленно подымался из-за горизонта; утренний ветерок ласково проносился по садовым деревьям, словно пробуждая сонные листочки от сладкой ночной дремы. В кустах затормошились голосистые малиновки и пеночки, весело выпорхнули и закружились в воздухе, перелетая с куста на куст. Они словно поверяли друг другу тайны минувшей ночи и радовались прелести чудного весеннего утра.
У тына большого сада под цветущей яблоней стояла девушка в простом светлом летнике и кисейной рубашке, с накинутым на голову вязаным платком. Длинная коса вилась по ее спине, большие лучистые глаза горели, как звезды на вечернем небе, на ее бледном, худеньком личике, а взоры с грустью покоились на собеседнике, который стоял по другую сторону тына.
– Иди, мой сокол, уже солнце встало… Чу! Малиновки запели, слышишь? Или то свиристель стрекочет в кустах? – тихим, надтреснутым голосом сказала девушка. – Ведь всю ночку провели мы с тобою…
– Голубка моя, устала ты! – нежно ответил юноша, лаская ее маленькую, худенькую руку.
– С тобой-то беседовавши устала, светик мой ясный? Что ты!.. Всю жизнь стояла бы, в очи твои ясные глядючи.
– Олюшка моя, раина моя стройная! Опять день целый не видеть тебя, не слышать твоего ласкового голоса! Как проживу я день-то, твоих печальных глазок не видя?
– Ой, Левонушка, сокол мой ясный, не трави ты души моей, сердца моего не разрывай на части… Нудно мне, и без того нудно! – простонала девушка, и слезы посыпались из ее глаз. – Давно бы я в Москву-реку бросилась, если бы не ты, жизнь моя, радость моя ненаглядная!
Леон Вахтангович приник к лицу девушки и поцелуями старался осушить ее слезы.
Джавахов и княжна Пронская уже давно стали встречать зарю у тына большого сада, окружавшего дом Пронских. Леон несколько раз видел из окна печальный образ бледной девушки; потом встречал ее в церкви, на улице, в сопровождении строгой и сварливой мамушки, и так привык к этим встречам, так привязался и полюбил бледное лицо княжны, что болел за нее душой и страдал ее страданиями. Потом он узнал, что она дочь князя Пронского, просватанная за старика Черкасского, что она идет за князя по принуждению отца, и тогда она стала ему вдруг еще ближе, еще дороже.
Княжна Ольга тоже заметила красивого юношу, всегда следовавшего за нею на почтительном расстоянии и жадно ловившего ее взоры при каждой малейшей возможности.
Молодые люди скоро поняли друг друга. Их глаза безмолвно выражали все то, что волновало их сердца, и немного нужно было времени, чтобы эти сердца забились взаимной любовью. От взглядов перешли к отрывочным разговорам украдкой, а потом и к тайным встречам.
Боярышне было трудно избежать недреманного ока своей мамушки, которая буквально глаз с нее не спускала. Но княжна любила искренне, горячо и, конечно, провела мамушку. Как только в воздухе запахло весной, как только ночи стали теплее, княжна Ольга, накинув на головку платок, выбегала, когда в доме все затихало, к заветному тыну в самой отдаленной и запущенной части сада и там до зари ворковала с тем, кому отдала навек свое девичье, не тронутое еще любовью сердце.
Леон давно и думать забыл о том времени, когда его чуть было не опутали лживые да коварные женские сети. Он перестал бывать у боярыни Хитрово и тяготился, когда она звала его, видимо радуясь даже его насильственному присутствию. Лучистые глаза и бледное личико девушки заполонили его окончательно; он только одну думушку и думал: как бы освободить свою Олюшку от ненавистного ей брака со старым Черкасским и самому жениться на ней.
– Скажу я все царевне, – проговорил Леон, когда девушка затихла под его поцелуями. – Может, и поможет нам.
– Ты говорил, слаба она, не вольна ни в чем… Какая же помощница?
– Так-то так, а попытать надо. Сказывали, что она скоро царю показываться будет. Боярыня Хитрово просила… Что ты, моя любушка, что всколыхнулась так?
– Что-то не люблю я боярыни твоей, – смутившись, ответила девушка.
– Разве слыхала что? – спросил, вспыхнув, Леон.
– Ничего не слыхала, а сама смекнула. Ты… всегда полымем загоришься, как только о ней вспомянешь… И еще… Намедни она была у нас, завела беседу с батюшкой; батюшка твою царевну помянул, потом усмехнулся и твое имя назвал. Боярыня вся румянцем зарделась, очи у нее заблестели, и сердито так глянула она на меня. Батюшка меня выслал из покоя. За дверями слышала я уже батюшкины речи: «Аль грузинский князек красы твоей не учуял?» И засмеялся батюшка, нехорошо таково засмеялся.
– Ну а ты? – нетерпеливо теребя свой черный ус, спросил ее Леон.
– Я убежала к себе в горенку, заплакала, а потом встала пред образами и стала за тебя Богу молиться.
– Молиться за меня? Зачем же? – удивился князь.
– Ты, видно, боярыни Хитрово не знаешь, – грустно улыбнулась Ольга. – Лютая ведь она! Если любила тебя – вовек тебе не простит издевки над нею.
– Да разве я ведал о ее любви? – рассердился князь.
– Не ведал, милый? Правду говоришь? – прильнула девушка к его лицу холодной щекой и пытливо глянула ему в глаза.
– Богом клянусь, не ведал! Правда, было время… красота ее опутала было меня, но устоял я перед этим искушением. Ангел Божий раз предстал глазам моим: в окне увидел я чистую деву…
– Молчи, молчи, ненаглядный мой! – закрывая ладонью ему рот, зашептала девушка, улыбаясь счастливой улыбкой.
– И с той поры забыл я ее, эту вашу боярыню! Души моей уже не смущает ее образ лукавый, и не страшна она мне! Вот только тебя бы мне украсть отсюда… Ну, когда же ты царю предстанешь? Помнишь, говорила мне, что царь…
– Пришел приказ от царя мне к нему явиться, да батюшка, видно, задарил кого-либо, не шлют за мною.
– А свадьба когда же?
– Ждут, видно, как царь на богомолье уедет, и… и… – голос девушки оборвался. – Не пойду я с постылым под венец! Руки на себя наложу, а за него, старого, не пойду!
– Постой, не тоскуй! – прошептал князь Леон. – Я кое-что придумал. Говорят, боярин Ртищев – хорошей души человек; я пойду к нему и защиты для тебя попрошу.
– Пустое, милый!.. – печально произнесла княжна. – Над моей головушкой только батюшка во всем волен.
– Ну, выкраду я тебя, – пылко вскрикнул юноша.
Девушка печально покачала головой:
– Не безымянная я какая, чтобы на такое дело пойти; рода своего не осрамлю на веки веков, матушки своей любимой под беду не подведу! Измыкает свой гнев на ней отец-то, а она и так… страстотерпица!
– Так хорошо же, сам я сведаюсь с твоим злодеем! У меня с ним к тому и счеты еще не прикончены. Кинжала моего он до сей поры не отдает, посланному моему ответил, что кинжал отдаст, когда «брюхо мне вспорет!».
У Ольги вырвался слабый стон; она закрыла лицо руками, и ее ноги стали подгибаться.
Однако Леон сильной рукой поддержал девушку:
– Не пугайся, Олюшка моя: не дождаться князю этой радости. Вот явлюсь я к нему и тебя и кинжал от него потребую. В честном бою и порешим, кому из нас владеть тобой.
– Ой, Левонушка, убьет он тебя – я не жилица на этом свете! В омут головой, да и все тут!
– Полно, Олюшка, не осилить ему меня! Хотя и грузен и свиреп князь, да я моложе и куда ловче его.
– Нет, не ходи к нему, погоди еще денек, может, меня к царю позовут. Пойду уж я… попрошу боярыню Хитрово – она замолвит за меня словечко. Ведь не ведает она, что люб ты мне?
– Хорошо, поди проси, а я тем временем все-таки побываю у Ртищева.
– Ну, прощай, радость моя, сокол мой ясный! Закалякались мы с тобой, неравно кто спохватится! Прощай же!
Молодые люди нежно посмотрели друг другу в глаза, но поцеловаться при ярком свете солнца застыдились, и только Леон крепко сжал холодную руку девушки.
– Придешь ужо? – спросил он ее шепотом.
– Приду! – шепнула Ольга и скользнула в густую чащу парка, где скоро исчезла из глаз пристально следившего за нею князя.
Он поправил свою папаху, глубоко вздохнул и зашагал по направлению к Кремлю.
Как только фигура грузина скрылась вдали, из-за угла вышла закутанная в платок женщина и, посмотрев в глубину сада, покачала головой.
«Вот оно что! Наш-то князинька услаждается с княжной-недотрогой… в жениха и невесту дети играют… А боярышня-то вот по ком изнывает! Вот, значит, и пригодилась старая Архиповна! Сослужу службу, незачем и гадалок-то пытать: все выложу как на ладошке. Увидит сокол мой, что я денно и нощно о нем помышляю – опять Архиповну к себе и приблизит. А девушка-то? Ну, да пусть другого кого ищет. Сем-ка я пойду да все Марфушке расскажу: пусть совет мне подаст…»
Так размышляла ключница боярина Черкасского, идя к гадалке Марфуше, чтобы доложить ей обо всем том, что она слышала и видела у садового тына большого дома Пронского.
А вскоре после этого и боярыне Хитрово довелось узнать большую новость.
– Так, сказываешь, будто полячка та умерла? – спросила она нянюшку Анфису Федосеевну, притащившуюся к ней с печальной новостью.
– Умерла, родимая, умерла. Вот я Ваську привела, расспроси-ка его.
– Приведи! – приказала боярыня.
Ковыляя и тяжело вздыхая, поплелась Анфиса из комнаты, а Елена Дмитриевна беспокойно заходила по горнице. Ее прекрасные, лазоревые глаза потеряли свой обычный задорный блеск и смотрели как-то устало и мрачно; вокруг них легли темные круги – свидетели ее бессонных, тяжелых ночей. Лицо похудело и побледнело, обычная надменность и презрение ко всем сменились выражением какой-то внутренней борьбы и страданий, которые явственно проступали наружу. До боли закусывала она иногда свои воспаленные губы, и подавленный стон то и дело вырывался из ее груди, выдавая бушевавшую в ней бурю, которая подтачивала ее существование.
Анфиса вошла с Васькой.
– Княжна Ванда умерла? – обернувшись к нему, спросила Елена Дмитриевна.
– Скончалася, голубушка, скончалася! – жалобно начал Васька. – Как засек боярин наш Ефрема Тихоныча до смерти, боярин страшно строг стал к затворнице, сам за нею ходил, есть ей носил, и никто, кроме него, и не видел ее.
– А ты откуда узнал о княжне, ее заточении и о прочем?
– Да как же, матушка боярыня? Еще покойный Ефрем Тихоныч мне сказывал о том; все вызволить хотел княжну из подземелья, к твоей милости вот Анфису Федосеевну подсылал.
– Где уж боярыне о таких делах мыслить, своих не оберется! – с печальным укором произнесла Федосеевна.
Этот укор больно отозвался в сердце гордой боярыни. Она ласково положила свою руку на плечо старушки и виновато проговорила:
– Прости, нянюшка! Много раз ты меня просила за ту бедную княжну, а мне все не было времени о ней подумать…
– То-то вот, все мы, человеки, к чужому горю глухи, а свое придет – и не знаешь, куда сунуться, – тряся головой, поучительно прошамкала нянюшка.
– Полно, няня, укорами горю не поможешь. Разве вы за тем пришли, чтобы корить меня?
– Знамо дело не за тем, что и говорить! – серьезно проворчал Васька. – А пришли мы просить тебя: выхлопочи ты у князя, чтобы дозволил он покойницу по христианскому обычаю схоронить… не как пса бродячего. Ведь он велел мне свезти ее тело на погост при большой дороге, где воров да убийц хоронят; а разве она, святая душа, что-либо ему, нехристю, сделала?
– Что же я могу поделать? – беспомощно развела руками Елена Дмитриевна.
– Ты-то? – помялся Васька. – Ты все можешь! Ты ему только одно слово скажи, он испугается и все по-твоему сделает.
– Не испугается, не таковский. А как узнает, что вы мне такое дело рассказали, со света вас сживет.
– А ты ему не говори – как же он узнает?
– Да как же? Откуда же я узнала?
– Тебе, мол, Федосеевна сказала, а ей покойный Ефрем Тихонович сказывал. Уж будь милостива, вытребуй от него покойницу-то!
– Попытаюсь, голубчик. Только не знаю, что выйдет из того? А когда князь велел тело унести? – озабоченно сдвинув брови, спросила боярыня.
– Сегодня под вечер.
– Так вот что: ты, Федосеевна, сходи сейчас же к князю и скажи, что, мол, боярыня Хитрово зовет, беспременно чтобы сейчас прийти к ней.
– Иду, моя касаточка, иду! – засуетилась старушка, ища свой посох. – Постарайся для-ради Господа Христа! Следует ведь похоронить упокойничка честь честью…
– Постараюсь, няня, постараюсь! Авось и мне самой полегчает, – грустно добавила боярыня.
– Известно, полегчает! От доброго дела завсегда легчает, – с полным убеждением произнес Васька.
– А за что князь этого Ефрема засек до смерти? – вдруг вспомнила боярыня.
– За внучку его.
– Как за внучку?
– Да больно озорник – князь-от. Внучка-то Ефремова ему по душе пришлась… – Хитрые глазки Васьки пытливо метнулись в лицо боярыни, но он не прочел на нем никаких признаков ревности или какого-либо иного волнения оскорбленного самолюбия и продолжал: – Ну, стало быть, и приказал он ее предоставить в «угловую».
– Я знаю. А дальше что?
– Мы с Ефремом Тихоновичем и схоронили девушку-то… Дюже схоронили! Князь-то и освирепел; известно, его милости обидно стало, что по губам-от текло, а в рот-то не попало. Велел он либо девку предоставить, либо с живого Ефрема Тихоновича шкуру спустить. Страх как, сказывают, пытали старика.
– Не выдал? – вздрогнула боярыня.
– Где выдать! Так, ни слова не вымолвивши, под плетьми и умер.
– А внучка?
Васька молчал, потупившись.
– Говори, не бойся, не выдам я! – ободрила его боярыня.
Но, видно, не робость мешала шуту отвечать на вопрос боярыни. Он потоптался на месте, потом нахлобучил шапку на голову и, повернувшись к дверям, глухо произнес:
– Идем, что ли, старая?
Федосеевна, тряся головой, двинулась было за ним.
– Постой, – остановила боярыня Ваську. – Я хочу знать, что сталось с девушкой.
– В монастырь дальний она убегла и постриг на себя взяла… За грехи деда и за его безвинную смерть пошла молиться… да за врага своего, вишь, тоже!..
– Как? За Пронского? – отступила в изумлении боярыня. – Что ж, любила она его, что ли?
– Ни-ни! Непорочная она была, а, вишь, жалеет его… говорит чудно так, что не от себя это он зло творит, а крест на него такой тяжкий положен, за родителей, что ли… Говорю, чудная она! И пошла молиться за него. Большой искус на себя взяла.
– Что ж, может, она верно рассудила!.. – с глубоким вздохом проговорила Елена Дмитриевна. – Кто знает, почему иной раз и зло-то творишь?
– А ты обуздай себя в зле-то; вот лукавый и не совладает с твоей душой! – наставительно произнесла Федосеевна. – Ну, да Христос с тобой! Пойду-ка я за иродом-то, авось ты что-либо и сделаешь с ним. Пойдем, Васютка, пойдем-ка.
Шут, касаясь пола рукою, поклонился боярыне и тихо вышел за ковылявшей впереди старухой.
Елена Дмитриевна осталась одна.
Разговоры о польской княжне на время заглушили ее собственное горе и умалили ее тоску, теперь же грустные мысли вновь зароились в ее голове. Страсть к молодому грузину разгоралась в ее сердце огромным пожаром; боярыня изнемогала под гнетом охватившего ее чувства и решительно не умела с ним бороться. В низкой мести думала она утолить свои страдания и жаждала упиться этой местью.
Вошла сенная девушка и доложила, что боярыню хочет видеть Марковна.
Хитрово нетерпеливо повела бровями:
– Как она мне опостылела! Что ей от меня надо?
– Говорит, большущей важности дело.
– Ну, так пусть войдет, – приказала боярыня.
Девушка шмыгнула в прихожую и, отворив дверь, пропустила Марковну, а потом так же тихо затворила за собой двери.
Марковна кинулась было к своей питомице, но та остановила ее мрачным взглядом и отрывисто спросила:
– Узнала или нет?
– Я… ничего не узнала, а ворожея Марфушка сказывает, что все знает…
– Врешь ты, старая, если бы она знала, она и мне сказала бы.
– Знает она, все знает, пытала я ее… чую, что знает… только добром не скажет…
– Издевки колдунья надо мною творит? – гневно прошептала боярыня. – Я ей золото обещала, а она смеет смеяться! Ну, посмеюсь же и я над нею! Дай фату потемнее да шугай девкин, сама к ней пойду. Ну а потом! – Боярыня сжала кулак. – А если ты, старая, наврала мне, – обернулась она к своей преданной наперснице, – сгною я тебя в холодной!
