Валериан Светлов
При дворе Тишайшего
– Конечно, она у нас останется, – вмешалась царевна и рассказала все в нескольких словах Теймуразу и другим грузинам.
– Ну и дела вы тут делаете! – покачал головой старый царь.
– Я давно заметил, что Леон из бравого джигита в женщину превратился, – сердито махнул рукой Вахтанг Джавахов.
– Леона вы потом рассудите, а теперь позвольте мне увести ее, – проговорила Елена Леонтьевна и, осторожно взяв Ольгу за плечи, повела вон из комнаты.
Ольга послушно давала делать с собой что захотят; она не проявляла ни протеста, ни согласия; ее глаза все так же безжизненно были устремлены вдаль.
Придя в свои покои, царевна позвала к себе княжну Каркашвили и приказала ей:
– Приготовь постель и теплое питье! Жена Леона Джавахова нуждается в нашем внимании и участии.
Нина на минуту смутилась. Ее смуглые щеки покрылись ярким румянцем, но она скоро овладела своим волнением и, подойдя к Ольге, с жаром поцеловала ее холодный лоб.
– Права гостеприимства – священные права, – сказала вскользь якобы для царевны княжна Каркашвили, – в особенности в такие минуты и в таких обстоятельствах.
Молодая княгиня вздрогнула, пугливо оглянулась вокруг, и ее глаза наполнились слезами.
– Она заплакала, это хороший знак, – проговорила царевна, – я боялась ее безмолвного отчаяния.
– Что с нею случилось, царевна? – тихо спросила Нина.
– Она сегодня потеряла мужа.
– С князем Леоном несчастье? – порывисто спросила княжна, выпуская Ольгу из своих объятий.
– Этою ночью его увезли неизвестно куда, – продолжала царевна, – его жена – почти вдова, не бывши и женой его; пожалей же ее!
Нина проговорила проникновенно:
– Я буду ее другом! Ее печаль будет моей печалью, ее радость – моей радостью.
– Хорошо!.. Ты говоришь как грузинка. Теперь уложи ее спать, дай успокаивающего питья и сама посиди возле нее. А мне, верно, скоро придется дать отчет в безумном поступке Леона и позаботиться о разыскании его.
Елена Леонтьевна вернулась в кунацкую, где старый царь Теймураз, узнав, что один из его подданных неведомо куда исчез, страшно взволновался и рассердился. Он сейчас же хотел ехать к царю с жалобой, но ему сказали, что царь пошел на богомолье в Троице-Сергиевский монастырь и что его в Москве теперь нет.
– Ну, так я поеду в монастырь, – кипятился Теймураз.
– Все равно тебя до царя не допустят, – урезонивали его старики. – Ведь ты царь без царства, даже без крова, и просишь у русского царя защиты, помощи и прибежища. А он могуществен и богат: тебе с ним никак теперь не равняться.
– Так, – понурив голову, возразил Теймураз, – но должен же он мне ответить за подданных моих, которых в его государстве, в его столице изменнически убивают?
– В такие дела здешний царь не вмешивается. Бояре грабят и убивают среди бела дня, но царь этого не ведает. Леон сам виноват, что не остерегся.
– Значит, здесь, по-вашему, не найти мне ни суда, ни справедливости? – грустно спросил Теймураз.
– Государь узнает – рассудит по справедливости, потому что он справедливый и богобоязненный царь. Но надо ждать случая, когда можно будет лично тебе переговорить с ним, да и то он сперва горячо примется за исследование, а потом остынет, боярам дело передаст, а позже и совсем забудет. Ну а бояре по своему усмотрению окончат, да с пристрастием за дерзость, что, мол, смели к самому царю обратиться и его покой потревожить. Так вот и наше дело!.. Не следовало нам с верхов начинать; может быть, чего-либо и добились бы, а теперь только попусту разорились вконец.
– Будешь с царем на приеме говорить, скажи ему и о нашем бедственном положении.
– Когда прием, неизвестно, – угрюмо промолвил Теймураз. – Словно я какой бесславный нищий, что меня и принять-то нельзя не в очередь!
V
Вести Марковны
По всей Москве шли неумолчные толки.
Над домом боярина Пронского стряслась грозная, великая беда. В самый день свадьбы молодой княжны с князем Черкасским ее выкрали из-под самого венца, и она точно в воду канула. Княгина Пронская от такого горя в ту же ночь скончалась, а самого князя под утро свезли в тюрьму по чьему-то извету.
И вдруг сразу опустел и осиротел большой, богатый и всей Москве известный дом князей Пронских. Дворовые притихли, приуныли. Хотя и при самом князе им не бог весть как жилось, но страх, что вот-вот они могут перейти в еще худшие руки, подавлял их окончательно.
Княгиню наскоро похоронили без обычных пышных обрядностей, и во всем доме остались только две жилые комнаты, которые занимал непритязательный, скромный князь Иван Петрович, дядя Бориса Алексеевича Пронского. Но и он находился в эту минуту с царской семьей на богомолье и ничего не знал о беде, обрушившейся так внезапно на его славный род.
В доме боярыни Хитрово тоже не все обстояло благополучно. Боярыня целыми днями лежала на кровати с «выкаченными бельмами», как выражались сенные девушки, ни с кем не говорила ни слова и почти не ела.
Время от времени к ней заходила только Марковна, сокрушенно вздыхала, крутила головой, поправляла атласные подушки и безмолвно выходила из опочивальни.
Потом приходили еще какие-то личности, после визита которых Елена Дмитриевна становилась еще мрачнее и ее глаза еще чаще затуманивались слезами; в бессильной злобе грызла она тогда тонкие наволочки своей подушки, словно порченая.
В один из таких приступов злобы в опочивальню вошла Марковна и, вздохнув, заговорила:
– Боярыня, а боярыня? Алена Митревна!.. Послушай-ка, что я тебе скажу. Важнеющее дело!
Елена Дмитриевна повернулась лицом к старухе и сурово взглянула на нее.
– Надоела ты мне, старая, смерть надоела! Что тебе от меня надо? – глухим, хриплым голосом проговорила Хитрово.
Никто не узнал бы недавней красавицы в этой женщине с растрепанными волосами, с блуждающими глазами на побледневшем, осунувшемся лице, с пересохшими губами, из которых вылетали тяжкие стоны и страшные проклятия.
– Говори, что надо! Или царь приехал? Скорее бы, скорее! – простонала она, заломив руки.
– Царь, сказывают, завтра будет, – поведала Марковна. – Да я не о нем, боярыня, тебе что сказать хочу, а о самой тебе, радость моя. Пожалей ты себя, дитятко мое!
– Говори прямо, к чему ведешь, без подвохов! Я ведь тебя насквозь вижу, таишь в себе что-то.
– В народе гуторят, – начала Марковна тихо, – что будто ежели князя Пронского судить будут, так и тебя нельзя в стороне оставить; что будто ты его дела ведала, мирволила ему… из-за тебя все ему и дозволялось.
– Кто, кто смеет так говорить? – поднялась с постели, сверкая глазами, боярыня.
Старуха совсем перепугалась и невнятно продолжала:
– В корчме тут… у Ропкиной говорили, а кто, того доподлинно не упомню.
– Не упомнишь? Должно быть, сама Ропкина?
– Ой, у нее самой беда приключилась! – оправившись, начала повествовать старуха. – Неведомо куда скрылась приемная дочка Танюшка. Сама-то Степанида Тимофеевна ревмя ревет, все мышиные норки обыскали, словно в воду девка канула…
– Ну, мне горе твоей мещанки разбирать не приходится. Сказывай, что у тебя там еще, коли начала уж говорить.
– Степаниду Тимофеевну в розыск требуют… цыганка, знать, что-либо наплела на нее. Весь дом перетормошили, да, известно, ничего не нашли. Вот, матушка, какую ты кашу заварила!.. А ежели не расхлебаешь, что тогда-то? Все мы к ответу пойдем, и кто ведает, до чего еще докопаются? Марфушка-то много чего знает да все, поди, как на духу выложит. И то сказать, нас жалеть ей не приходится, а против тебя она лю-ю-тую злобу имеет…
– Не посмеет она, не посмеет, испугается! – пробормотала Елена Дмитриевна недостаточно уверенно. – Слыхала ведь, что она себя моей сестрой величала?
– Мало ли что! Бабе всякое сдуру в голову придет; так сбрехнула! Нет, на это ты, боярыня, не рассчитывай: она тебя не пожалеет. А послушайся ты моего старушьего совета: возьми извет свой на князя Пронского назад и освободи его из тюрьмы…
– Никогда этого не будет! – страстно вскрикнула Елена Дмитриевна. – Врага своего освободить, обидчика лютого! Лучше сама на плаху лягу, но раньше потешусь над ним, погляжу, как он, голубчик мой, на дыбе напляшется. Насмеяться надо мной! Меня, как дуру, провести!.. – Она скрипнула в бешенстве зубами. – Нет у меня к нему жалости!
– Да на плаху-то он пойдет не один, – грустно произнесла Марковна, – и тебя с собой возьмет.
Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой:
– Спесив он больно, меня в свое дело не запутает.
– Ну, все едино, он ли, она ли, Марфушка, а тебе тюрьмы, видно, не миновать, если ты их не вызволишь. Пока царя нет да бояре еще не накинулись на вотчины князя, вызволить его еще можно. Ну, попугала – и довольно, вовек не забудет!
– Нет, не вступлюсь я за него, – упрямо проговорила Елена Дмитриевна. – Он счастье отнял у меня; что мне и жизнь теперь? – И, зарыдав, она снова упала на кровать.
Теплый летний вечер врывался в открытые окна терема. Комната наполнялась сладким запахом цветущей липы. Летний праздник природы совершался в саду, где все благоухало, все цвело, все тянулось к источнику тепла и света. А в опочивальне боярыни царили уныние и холодная злоба, как в сердце Елены Дмитриевны уже давно наступила студеная, слезливая осень.
Наплакавшись, боярыня встала наконец с постели и, подойдя к окну, старалась захватить в грудь побольше живительного воздуха.
– Ах, душно мне, душно! – простонала она.
В это время в дверь робко постучались; старуха Марковна поспешно кинулась к двери. Сенная девушка докладывала, что пришел человек и желает сейчас же переговорить с боярыней.
– Так зови его! – приказала боярыня, услышав их переговоры.
Старуха юркнула за дверь, а через минуту вернулась, ведя за собою закутанного человека.
– Что тебе надо? – спросила у него Елена Дмитриевна.
– С тобой, боярыня, говорить, – ответил пришедший пониженным голосом. – Вели всем выйти.
Марковна испуганно посмотрела на свою питомицу.
Незнакомец, поймав ее взгляд, проговорил:
– Не бойся, я твоей боярыне худа не сделаю!
– Марковна, выйди, – приказала Хитрово.
– Чай, от меня никаких тайн нет? – сокрушенно проговорила старая пестунья, но под строгим взглядом боярыни покорно вышла из опочивальни.
Оставшись с пришельцем одна, Елена Дмитриевна спросила его, зачем он пришел.
– Я знаю, где схоронился князь Джавахов, – проговорил он, все еще не открывая своего лица.
Елена Дмитриевна заглушила готовый вырваться крик; пошатнувшись, она схватилась рукой за стол и тяжело оперлась на него.
– С… с женой? – едва прошептала она.
– Нет, князь один, – ответил незнакомец. – Я прислан к тебе узнать, что ты дашь за свидание с князем? Он один схоронен в укромном месте,
– О, что я дам, что я дам! – заволновалась боярыня. – Ничего не пожалею, если ты правду говоришь.
– Ну, так идем же за мной.
– А если это западня? – испугалась Хитрово.
Незнакомец вместо ответа вынул из-под кафтана знакомый боярыне кинжал князя Леона.
– Узнаешь?
– Идем! – ответила она и, не размышляя больше, накинула на себя фату и последовала за незнакомцем.
VI
В грановитой палате
Наконец 5 июля царь Теймураз Давыдович собрался представиться русскому царю Алексею Михайловичу. Последний только что накануне приехал с богомолья, и ему сейчас же доложили, что грузинский царь с нетерпением желает предстать пред его светлые очи.
Представление было назначено на другой же день, и уже долго до назначенного часа в грузинском доме было заметно особое движение. Царь Теймураз видимо волновался. Он встал чуть только забрезжило утро, сходил в церковь, отслушал заутреню, усердно молился, клал земные поклоны и вернулся домой несколько успокоенный. За ним должен был приехать боярин Хилков, единственный из приближенных Тишайшего, хорошо говоривший по-грузински, и отвезти его во дворец.
В Кремле, около дворца, уже спозаранку толпился народ. Некоторые по делу, а кто и из любопытства, прослышав, что приехал из Туретчины какой-то диковинный царь, притащились на площадь, заполнили комнаты и передние, с нетерпением дожидаясь царского выхода.
День обещал быть жарким. Июльское солнце уже давало себя знать, порядком припекая покрытые меховыми шапками головы бояр и стольников. Все с надеждой поглядывали на небо, но на нем не было ни признака облачка.
– Хоть бы дождичка Господь послал! – сказал высокий статный «жилец», вытирая вспотевший лоб красным кумачовым платком.
– Не видать что-то! – возразил ему седенький подьячий. – А расчудесное бы дело; и то невтерпеж жарит.
– Зачем государь из Троиц вернулся? – вполголоса спросил один стольник другого.
– Вернулся, бают, чтобы судить князя Пронского.
– Неужто боярыня-то Елена Митревна даст своего дружка в обиду?
– Чудное что-то гуторят: будто и она в сем деле замешана, – совсем на ухо проговорил стольник.
В другом конце седой боярин тихо рассказывал другому, помоложе:
– Охладел царь к патриарху Никону, видимо охладел. Ум его пресветлый был омрачен, и посему не видел он в нем смуты, а как его очи просветлели, и увидал он, что Никон – еретик, а николи не патриарх. В сороми и раскаянии кончит свои дни сей великий грешник. И поделом и поделом! Захотел вознестись выше святителей: они книги искони писали, а он возымел мнение супротив них бороться, еретик нечестивый!
– Патриарх, вишь, сказывал, – осторожно возразил боярин помоложе, – что он отбирал только латинские иконы, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли.
– Ты, известно, никонианец, – со злобой проговорил старик. – Поди, и дома по Никону молишься.
– Что ж, не я один новые иконы завел. Вон и боярин Ртищев, и Морозов тоже… Да и у самого государя в Кремле образа новые.
– Едет, едет! – пронеслось по площади.
Царь Теймураз Давыдович ехал на великолепном вороном карабахе в своем дорогом живописном костюме. Белая черкеска плотно охватывала его еще статную фигуру. Из-под папахи развевались длинные седые волосы, такие же длинные седые усы падали ему на грудь, украшенную золотыми газырями с драгоценными камнями.
Сзади царя ехала его свита, все на своих карабахах; шествие замыкал боярин Хилков.
Подъехав к самому крыльцу, все спешились, и Хилков повел грузин в Грановитую палату, где уже царь Алексей Михайлович принимал шведских послов.
Теймуразу указали его место. Он сел и сейчас же с жадным любопытством устремил свои проницательные черные глаза на лицо своего предполагаемого союзника. Роскошь палаты и всей русской царской свиты не поразила царя без царства. При персидском дворе он уже видел сказочную роскошь Востока, присутствовал при жизни, которую могли бы вести только мифические боги, но все это его мало занимало и прельщало. Все свои ограбленные богатства и богатства Грузии он отдал бы за свободу родины, лишь бы видеть своих подданных счастливыми, лишь бы спокойно дышать воздухом своих гор, мирно любоваться цветущими долинами Грузии, слушать печальные и веселые песни родины… Что ему за дело до всех этих несметных сокровищ русского царя? Он хотел только знать, владеет ли этот красивый властелин одним сокровищем, которое ценнее всех благ на свете, – добрым, отзывчивым сердцем?
Все пристальнее, все мучительнее пытался старый царь разглядеть молодого государя, а думы – все мрачнее, все безнадежнее – толпились в его голове.
Но вот подошел к ним боярин Хилков и шепнул царю Теймуразу:
– Его государево величество велит тебе, царь Теймураз Давыдович, приступить к его царского величества месту.
Старик молча последовал за толмачом.
Царь Алексей Михайлович с любопытством смотрел на приближавшегося к нему старика. Его молодцеватая фигура, бодрая походка, живые глаза, лицо, испещренное сабельными ударами, невольно располагали к себе государя.
Когда Теймураз подошел к царскому креслу, Алексей Михайлович встал, что было большой честью для гостя. Тронутый этим, Теймураз через Хилкова, который вел и всю дальнейшую беседу двух царей, стал бить челом, чтобы великий государь дал ему целовать свою царскую руку. Но царь руку целовать не дал и предложил поцеловаться в уста.
Тогда оба царя облобызались, и Теймураз с великим страхом целовал государя в уста.
Алексей Михайлович поручил Хилкову переговорить с Теймуразом о деле.
– С которым турским царем были у тебя разратье и бой? Как давно и какое было тебе от него изгнание и земле твоей разоренье? – спросил боярин грузинского царя, севшего на указанное место против государя.
Теймураз ответил:
– Тому лет с тридцать изменил мне боярин Григорий Сиос, и, обасурманясь, поддался турецкому султану Амурату, и поднял на меня рать; я против него ходил со своими ратными людьми, и был у меня бой с изменником и турками, между моей и Картальской землей; турских людей с изменником было тысяч сорок, а у меня было тысячи с три, но мне Бог пособил: побил я изменника своего и турских людей не многолюдством, а силою крестною.
– Как ты, царь Теймураз Давыдович, бил челом великому государю о подданстве, в то время персидский шах земли твоей такое разоренье учинил и в котором году? – спросил снова Хилков, когда грузинский царь умолк.
– Тому делу лет одиннадцать, – ответил Теймураз, – как присылал я к великому государю бить челом о подданстве; и нынешний шах Аббас прислал на мое государство ратных людей; я против них бился, и в том бою убили сына моего, а дочь взяли насильством да два города разорили. И при старом шахе Аббасе разоренье было мне многое. Не хотя государству своему разоренья, послал я к шаху мать свою да сына меньшого, Александра-царевича, в аманаты. Когда же моя мать с внуком приехала к старому шаху и била челом, чтобы он взял ее внука в аманаты и брал с государства дань, а разоренья не чинил, то шах сказал моей матери, чтобы она послала и другого внука своего, Леона, а он, шах, которого внука в аманаты взять захочет, того и возьмет, а другого отпустит. Мать моя взяла и другого внука – Леона, но шах мать мою и детей не отпустил и присылал к ней, чтобы она басурманилась, а он ее тогда будет иметь вместо матери. Она отказалась, что отнюдь веры христианской не отбудет. Тогда шах отдал ее под стражу и велел мучить: сперва велел сосцы отрезать, а после закаленными железными острогами исколоть и по суставам резать. От этих разных мук мать моя пострадала за Христа до смерти, а тело украл и привез ко мне француз. Детей же моих шах обоих извалошил, и теперь они у шаха. После этого шах послал на меня своих ратных людей; я пошел против них и побил, после чего ушел в Имеретию и жил там два года; потом собрался с имеретийскими и дадианскими ратными людьми и шаховых людей из земли своей выбил, и землю очистил. Но в том же году шах прислал опять ратных своих людей, и я в другой раз ушел в Имеретию, а шах велел всю Грузинскую землю пленить и разорить, чтобы христианство вывесть. Я и тут персиян выбил и стал владеть своим государством по-прежнему. Но при нынешнем шахе, тому лет одиннадцать, изменили мне два боярина, отвезли дочерей своих к шаху, сами обасурманились и навели на меня шаховых людей. Я с ними бился, и в том бою сына моего Давида убили, а меня выгнали; от этого гонения я и до сих пор живу в Имеретии.
Хилков, передав длинную и взволнованную речь Теймураза государю, спросил вновь грузинского царя:
– Как земля твоя велика, сколько в ней теперь за тобою жилых и разоренных?
Теймураз очень волновался, когда рассказывал о мучениях матери и о своих ужасных злоключениях; теперь он несколько успокоился и на вопрос Хилкова ответил, медленно соображая во время речи все обстоятельства:
– Земля моя в длину десять днищ хода и поперек столько же; городов всех больших семь, а малых много, только разорены и пусты; в двух городах живут изменники мои бояре, и в тех городах люди есть, а иные города все разрушены; в стольном городе Креме живет людей немного, иные живут по деревням. Надо всем государством моим владетель теперь Рустем-хан; был он грузинской породы, да обасурманился.
Хилков не удовольствовался этим обстоятельным ответом и опять вопросил:
– Дадьянскую и Гуриальскую земли как давно ты под высокую руку великого государя привел? Присягу они принесли ли? Теперь они у великого государя по-прежнему ли в подданстве и кто ими владеет?
– Как был жив дадьянский царь Леонтий, – ответил старик, – то у нас с ним были беспрестанная вражда и бой. Но как царь Леонтий умер, на место его теперь выбрали сродника моего Вамыка. Гуриальскою землею владеет по совету имеретинский царь Александр, но дани ему не дают, только так с ним в дружбе состоят. Государь великий пожаловал бы, велел землю мою очистить от изменников, а до шаховой земли мне дела нет, и будет ли шах за изменников моих стоять или нет, того я не знаю. Я для того и поддался государю, чтобы он велел землю мою очистить и дать своих ратных людей. Тогда я с государевыми и своими людьми, с имеретинцами, дадьянцами и гуриальцами соберусь и стану свою землю очищать; а если шаховы люди на меня придут, то я буду от них обороняться. Как великий государь изволит меня отпустить, то отписал бы к имеретинам, к дадьянам и гуриалам, чтобы мне давали ратных людей в помощь; а к шаху бы изволил отписать, что я православной христианской веры и в подданстве у него, великого государя: так бы шах в землю мою не вступался, а станет ее разорять – то великий государь будет меня защищать.
Выслушав просьбу грузинского царя, Алексей Михайлович надолго глубоко задумался.
– Что прикажешь сказать царю грузинскому? – вывел государя наконец из задумчивости князь Трубецкой. – Ждут они, царь-надежа, твоего милостивого и великодушного ответа.
– Без бояр что я могу сказать? – проговорил Алексей Михайлович, и его природная нерешительность отразилась в беспомощно блуждавших глазах.
– В таком разе следует нарядить сидение, – предложил Трубецкой.
– Ин будь по-твоему; знамо, сидение вернее: одна голова хороша, а много голов и того лучше, – улыбнулся Тишайший, обрадовавшись найденному выходу и тому, что явилась возможность оттянуть ответ по этому сложному делу. – Скажи царю, – обратился он к Хилкову, – что подумаю-де и ответ ему пришлю с князем Алексеем Никитичем Трубецким, а покамест пусть Теймураз Давыдович пожалует к нам завтра к столу со всем своим семейством и посольскими людьми.
Государь милостиво расстался с Теймуразом и его свитой. Но грузины ушли далеко не удовлетворенные: опять проволочка, опять нет ответа! Как давно они уже привыкли к этой странной политике оттягивания и неопределенных обещаний!.. Однако делать было нечего, оставалось одно – безмолвно покориться и терпеливо ждать.
