Вацлав Воровский
В ночь после битвы
Прежде всего мы узнаем от автора, что его герой «скуластый, крепкоголовый, знающий только да и нет», отличается особым складом мысли. «Его мысль в обычное время была туга и медленна; но, потревоженная однажды, она начинала работать с силой и неуклонностью, почти механически, становилась чем-то вроде гидравлического пресса, который, опускаясь медленно, дробит камни, выгибает железные балки, давит людей, если они попадут под него, равнодушно, медленно и неотвратимо. Не оглядываясь ни направо, ни налево, равнодушный к софизмам, полуответам и намекам, он двигал свою мысль тяжело, даже жестоко, пока не распылится она или не дойдет до того крайнего логического предела, за которым пустота и тайна». Такая прямолинейность и метафизичность, конечно, совершенно не характерна для революционного мышления. Но она необходима Леониду Андрееву для его задачи, ибо без нее станет психологически непонятным, почему революционер должен был принять всю правду проститутки, после того как пошатнулась в нем уверенность в своей правде.
Далее. В той правде, которой служил революционер г-на Андреева, он искал прежде всего личного морального удовлетворения. Не дело само по себе, не объективные результаты работы, не определенные общественные интересы воодушевляли его на борьбу, а сознание, что вот, мол, какой он хороший. И когда проститутка уверила его, что «стыдно быть хорошим» – «вдруг с тоской, с ужасом, с невыносимой болью он почувствовал, что та жизнь кончена для него навсегда, что уже не может он быть хорошим. Только этим и жил, что хороший, только это и противопоставлял и жизни и смерти, – и этого нет, и нет ничего». Возможно, что среди революционеров попадаются такие несчастные самовлюбленные экземпляры, особенно из породы «облезлых бар», но опять-таки это совершенно не типично для революционного самосознания. Но и эта черта необходима была автору, ибо революционер, вдохновляющийся делом, а не собственной душевной прелестью, не поддался бы так легко моральным доводам проститутки.
Но это еще не все. Г-н Андреев решил подковать своего героя на все четыре ноги, чтобы тем убедительнее была скоропалительность его падения. Для этого он раскрывает нам недры его души, так сказать, его психическую подпочву. «Словно с каждой выпитой рюмкой он возвращался к какому-то первоначалу своему – к деду, к прадеду, тем стихийным первобытным бунтарям, для которых бунт был религией и религия – бунтом[3]. Как линючая краска под горячей водой, смывалась и блекла книжная, чуждая мудрость, а на место ее вставало свое, собственное, дикое и темное, как голос самой черной земли. И диким простором, безграничностью дремучих лесов, безбрежностью полей веяло от этой последней темной мудрости его; в ней слышался смятенный крик колоколов, в ней виделось кровавое зарево пожаров, и звон железных кандалов, и исступленная молитва, и сатанинский хохот тысяч исполинских глоток, и черный купол неба над непокрытой головой».
