Вацлав Воровский
В ночь после битвы
Товарищ Елизавета. Дочь богатого помещика, социал-демократка. Участвует в организации, говорит на массовке. Любит одеваться мальчиком. Но еще больше любит раздеваться. Доказательством сего служит следующая сцена:
«Елизавета разделась. Подошла к зеркалу. Зажгла свечу. Залюбовалась собою в холодном, мертвом, равнодушном стекле.
Были жемчужны лунные отсветы на линиях ее стройного тела.
Трепетны были белые девственные груди, увенчанные двумя рубинами.
Такое плотское, страстное тело, пламенеющее, трепещущее, странно белое в успокоенных светах неживой луны!
Слегка изогнутые линии живота и ног были четки и тонки. Кожа, натянутая на коленях, намекала на таящуюся под нею упругую энергию.
И так упруги и энергичны были изгибы голеней и стоп.
Пламенела всем телом, словно огонь пронизал всю сладкую, всю чувствующую плоть.
Хотела, хотела приникнуть, прильнуть, обнять.
Если бы он пришел!» И т. д., и т. д.
Алкина Екатерина Николаевна, учительница гимназии, социал-демократка «холодная, спокойная». Имеет сына, работает в организации. Дама без предрассудков, о чем свидетельствует такая сцена:
«Вздрогнула. Встала. И вдруг перестала волноваться. И на ее бледном лице, казалось, живы были только губы, яркие, медленно говорящие.
Спросила спокойно:
– Георгий Сергеевич, вы меня приласкаете? Триродов улыбнулся. Он сидел спокойно в кресле, смотрел на нее прямо и спокойно и немного замедлил ответом. И Алкина спросила опять с печалью и кроткою покорностью:
– Может быть, вам некогда? Или не хочется?
– Нет, Катя, я рад вам, – спокойно ответил Триродов. – Там будет вам удобно, – сказал он, показывая глазами на открытую дверь в маленькую соседнюю комнату, из которой уже не было другого выхода.
– Если позволите, я лучше здесь разденусь, – сказала Алкина, слегка краснея. – Мне радостно, чтобы вы на меня долго смотрели».
Далее:
«Проворно и ловко разделась. Нагая, стала перед Триродовым. Подняла руки – и была вся длинная, гибкая, как белая змея. Сжала, скрестив, пальцы вытянутых вверх рук и потянулась всем телом, такая стройная и гибкая, что казалось, вот-вот совьется белым кольцом».
Далее:
«– Катя, белизна вашего тела – не гипс. Это мрамор, слегка розовый. Это – молоко, влитое в алый хрустальный сосуд. Это – горный снег, озаренный догорающею зарей. Это – белая мечта, пронизанная розовым желанием.
– Сегодня вы опять сделаете с меня сколько-нибудь снимков, да? Иначе я буду плакать о том, что я такая некрасивая, такая худая, что вы не хотите вспомнить иногда о моем лице и о моем теле.
– Да, – сказал Триродов, – у меня есть несколько приготовленных пластинок.
