Сергей Платонов
Русская история
Культурная реформа при Алексее Михайловиче
В царствование Алексея Михайловича важно отметить еще несколько фактов, которые отчасти характеризуют нам настроение общества того времени. При Алексее Михайловиче, несомненно, существовало сильное общественное движение – с ним в некоторых его проявлениях мы уже познакомились; мы видели, например, какие протесты вызвали экономические и церковные меры того времени. Но мы не касались одной стороны этого движения – движения культурного. Замечая это последнее, один исследователь говорит о времени Алексея Михайловича, что тогда боролось два общественных направления и борьба велась «во имя самых задушевных интересов и стремлений и потому отличалась полным трагизмом». Культурные новшества спорили тогда с неприкосновенностью старых идеалов; они касались всех сторон жизни и кое-где побеждали. Но исследователь, который захотел бы нам представить полную картину борьбы старого с новым, оказался бы в затруднительном положении, так как борьба эта оставила мало литературных следов. Нам приходится только отрывочно познакомиться с разными течениями общественной жизни и только наметить главных ее представителей.
До XV века Русь в церковном отношении была подчинена константинопольскому патриарху, а на греческого императора (цезаря, царя) смотрели как на верховного государя православного. Флорентийская уния в 1439 году греков с католичеством заронила в русских сомнение в чистоте греческого исповедания. Падение Константинополя (1453) русские рассматривали как Божье наказание грекам за потерю православия. В XV веке исчез, таким образом, православный греческий царь, померкло греческое православие от унии и господства неверных турок. А в это время Московское княжество объединило Русь, государь московский достиг большого могущества, митрополит московский был пастырем свободной и сильной страны. Для русских патриотов было ясно, что Москва должна наследовать Константинополю, должна иметь и царя (цезаря), и патриарха. Высказанная на рубеже XV и XVI веков мысль овладела умами и была осуществлена правительством: в 1547 году Иван IV стал царем, а в 1589 году московский митрополит – патриархом. Но, вызвав прогрессивное движение, та же мысль в дальнейшем своем развитии повела к консервативным взглядам. Если могущественная Греция пала благодаря ереси, то падет и Москва, когда потеряет чистоту веры. Стало быть, необходимо беречь эту чистоту и не допускать перемен, способных ее нарушить. Отсюда, естественно, возникло старание сохранить благочестивую старину. Необразованный ум тогдашних мыслителей не умел отличить догмата от внешнего обряда, и обряд, даже мелкий, стали ревниво оберегать как залог вечного правоверия и национального благоденствия. С обрядом смешали обычай и берегли обычаи светские, как обряды церковные. Это охранительное направление мысли владело многими передовыми людьми и глубоко проникало в массу. Такое направление мысли многие и считают характерной чертой московского общества, даже единственным содержанием его умственной жизни до Петра.
Стремление к самобытности и довольство косностью развивалось на Руси как-то параллельно с некоторым стремлением к подражанию чужому. Влияние западноевропейской образованности возникло на Руси из практических потребностей страны, которых не могли удовлетворить своими средствами.
Нужда заставляла правительство звать иноземцев. Но, призывая их и даже лаская, правительство в то же время оберегало от них чистоту национальных верований и жизни. Однако знакомство с иностранцами было все же источником новшеств. Превосходство их культур неотразимо влияло на наших предков, и образовательное движение проявилось на Руси еще в XVI веке, хотя и на отдельных личностях (Вассиан Патрикеев и др.). Сам Грозный не мог не чувствовать нужды в образовании; за образование крепко стоит и политический его противник – князь Курбский. Борис Годунов представляется нам уже прямым другом европейской культуры. Лжедимитрий и смута гораздо ближе познакомили Русь «с латынниками и лютеранами», и в XVII веке в Москве появилось и осело очень много военных, торговых и промышленных иностранцев, пользовавшихся большими торговыми привилегиями и громадным экономическим влиянием в стране. С ними ближе познакомились москвичи, и иностранное влияние таким образом усиливалось. Хотя в нашей литературе и существует мнение, что будто бы насилия иностранцев во время смуты окончательно отвратили русских от духовного общения с иностранцами, однако никогда прежде московские люди не сближались так с западными европейцами, не перенимали у них так часто различных мелочей быта, не переводили столько иностранных книг, как в XVII веке. Общеизвестные факты того времени ясно говорят нам не только о практической помощи со стороны иноземцев московскому правительству, но и об умственном, культурном влиянии западного люда, осевшего в Москве, на московскую среду. Это влияние, уже заметное при царе Алексее, в XVII веке (половине), конечно, образовалось исподволь, не сразу, и существовало ранее царя Алексея, при его отце. Типичным носителем чуждых влияний в их раннюю пору был князь Иван Андреевич Хворостинин (умер в 1625 году) – еретик, подпавший под влияние сначала католичества, потом какой-то крайней секты, а затем раскаявшийся и даже постригшийся в монахи. Но это была первая ласточка культурной весны.
В половине же XVII века рядом с культурными западноевропейцами появляются в Москве киевские схоластики и оседают византийские ученые монахи. С той поры три чуждых московскому складу влияния действуют на москвичей: влияние русских-киевлян, более чужих греков и совсем чужих немцев. Их близкое присутствие сказывалось все более и более и при Алексее Михайловиче стало вопросом дня. Все они, несомненно, влияли на русских, заставляли их присматриваться к себе все пристальнее и пристальнее и делили русское общество на два лагеря: людей старозаветных и новых. Одни отворачивались от новых веяний, как от «прелести бесовской», другие же всей душой шли навстречу образованию и культуре, мечтали «прелесть бесовскую» ввести в жизнь, думали о реформе. Но оба лагеря не представляли в себе цельных направлений, а дробились на много групп, и поставить эти группы хоть в какой-нибудь порядок очень трудно. Легко определить каждую отдельную личность XVII века, старый это или новый человек, но трудно соединить их pia desideria в цельную программу. Каждый думал совсем по-своему, и нельзя заметить в хаосе мнений, какой тогда был, сколько-нибудь определенные общественные течения.
Мы знаем, что время Алексея Михайловича богато было и гражданскими, и церковными реформами. В этих реформах многие видели новшества и ополчались против них; конечно, эти многие были старозаветными людьми. Против церковных новшеств, против киевлян и греков шли знакомые нам расколоучители, и их поддерживала значительная часть общества; этим создавалось, если уместно так выразиться, консервативно-национальное направление в сфере религиозной. Его деятели, люди по преимуществу религиозные, с своей точки зрения, осуждали и подражание Западу, и брадобритие, и прочие «ереси». Рядом с ними были люди, недовольные гражданскими реформами – опять-таки с точки зрения религиозной. Таков сам Никон, который относился замечательно враждебно к Уложению и очень мрачными красками рисовал экономическое положение Руси в своих писаниях: «Ныне неведомо, кто не постится, – писал он. – Во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего, и нет никого, кто был бы помилован. Нищие, маломощные, слепые, хромые, вдовицы, черницы и чернецы – все обложены тяжкими данями… Нет никого веселящегося в наши дни». Причину такого бедственного положения он видит в Уложении и в тех новых порядках, которые шли за Уложением, за них-то Бог и посылает беды на Русь, ибо порядки эти еретичны, как думает Никон. Тот же граждански консервативный Никон не любил немцев и проповедовал против подражания им. За такими сознательными консерваторами, гражданскими и церковными, стояла масса московского общества, косная, невежественная и гордая близоруким чувством своего национального превосходства над всеми. В этой массе мы видим и мелкого чиновника Голосова с его компанией, рассуждающих о том, что в греческой грамоте и еретичество есть, и многое множество прочего люда, недовольного реформами.
Против них стоят очень определенные фигуры их противников – западников XVII века, теоретиков и практиков, наукой и опытом познавших сладость и превосходство европейской цивилизации. Эта сторона дала нам двух писателей: Крижанича и Котошихина. Знаем мы многих ее практических деятелей: Ртищева, Ордына-Нащокина, Матвеева. К ней же принадлежало своей деятельностью и киевское монашество (Симеон Полоцкий и другие).
Самым полным теоретиком и самой любопытной личностью этого направления, без сомнения, был Крижанич. Родом хорват, он печальным положением своей родины был приведен к мысли о необходимости единения славян против их утеснителей – немцев. Питая панславистские мечты и в то же время служа католичеству, он видел в Московском государстве единую славянскую державу, способную воплотить его мечтания в дело. Но, приехав в Москву, он увидел, как невежественна и расстроена эта держава, и понял, что Москве нужны реформы для того, чтобы стать на должную высоту и быть достойной своей исторической миссии – объединения славянства. Он и стал проповедовать эти реформы, советуя русским учиться у немцев, но учиться, не ограничиваясь подражанием внешним формам жизни (это, по его мнению, лишнее), а заимствуя то, что может поднять умственную культуру и внешнее благосостояние страны. В политических трактатах, написанных Крижаничем частью в Москве, частью в ссылке в Сибири, куда он попал за неправоверие, мы находим большие похвалы природным способностям русского народа, изображение его дурных свойств и невежества и вместе с тем полный план экономических преимущественно реформ, какие были необходимы для Руси, по мнению Крижанича. В некоторых частях этого плана практик царь Петр сошелся с теоретиком Крижаничем – оба, например, придавали громадное значение в государственном хозяйстве развитию промышленности.
Совсем иного склада человек был другой писатель, Григорий Карпович Котошихин. Он знал вообще немного, но служба в Посольском приказе, который ставил своих деятелей близко к иностранцам, развила в нем культурные вкусы. Еще более увлекся он немецкими обычаями, когда эмигрировал в Швецию. Вспоминая в своих сочинениях московские порядки, к очень многому московскому он относится отрицательно, но это отрицание вытекает у него только из сравнения московских обычаев с западноевропейскими и не является результатом каких-либо определенных общественно-культурных стремлений. Вряд ли их и имел Котошихин.
Из названных нами практических деятелей – поборников образования первое место принадлежит Афанасию Лаврентьевичу Ордыну-Нащокину. Это был чрезвычайно даровитый человек, дельный дипломат и администратор. Его светлый государственный ум соединялся с редким в то время образованием: он знал латинский, немецкий и польский языки и был очень начитан. Его дипломатическая служба дала ему возможность и практически познакомиться с иностранной культурой, и он являлся в Москве очень определенным западником; таким его рисуют сами иностранцы (Мейерберг, Коллинс), дающие о нем хорошие отзывы. Но западная культура не ослепила Нащокина: он глядел далее подражания внешности, даже вооружался против тех, кто перенимал одну внешность.
Гораздо более Нащокина увлекался западом Артамон Сергеевич Матвеев, друг царя Алексея и тоже дипломат XVII века. В православной Москве решился он завести домашний театр и обучал своих дворовых людей комедийному искусству. В доме его была западноевропейская обстановка и появлялись западноевропейские обычаи: знакомые съезжались к нему не для пира и попойки, а для беседы и встречал гостей не один хозяин, но и хозяйка, что в Москве еще не водилось. Матвеев и царя убедил выписать из-за границы актеров, и Алексей Михайлович привык забавляться театральными представлениями. В доме Матвеева росла мать Петра Великого, Наталья Кирилловна Нарышкина, внесшая в царскую семью привычки преобразованного, как выражается С.М. Соловьев, дома Матвеева.
Но рядом с немецким влиянием развивалось влияние греческого и киевского, – богословского образования. Ученые-киевляне во второй половине XVII века стали очень влиятельными при дворе (из них виднее всех сперва был Епифаний Славинецкий, затем Симеон Полоцкий). Всецело под влиянием их находился царский постельничий Феодор Михайлович Ртищев, очень друживший с киевлянами. Написанное каким-то его другом «житие» его интересно тем, что отмечает в Ртищеве черты религиозности и высокой гуманности преимущественно перед его другими качествами. Действительно, Ртищев мало оставил по себе следов в сфере государственной деятельности, хотя предание приписывает ему проект знаменитой операции с медными деньгами. Он нам рисуется больше как любитель духовного просвещения, весь отдавшийся богословской науке и благочестивым делам и размышлениям. Это натура созерцательная.
За этими выдающимися по способностям или положению поклонниками западной жизни и просвещения стояли другие, более мелкие люди, которые проникались уважением к науке и Западу или путем непосредственного знакомства с Западом, или под влиянием других, знакомясь с наукою. В числе таких можно, например, упомянуть сына Ордына-Нащокина, который до того увлекся Западом, что бежал из России, и сына русского резидента в Польше Тяпкина, который получил образование в Польше и благодарил короля польского за науку в высокопарных фразах на латинском языке.
Москва не только присматривалась к обычаям западноевропейской жизни, но в XVII веке начала интересоваться и западной литературой, – впрочем, с точки зрения практических нужд. В Посольском приказе, самом образованном учреждении того времени, переводили вместе с политическими известиями из западных газет для государя и целые книги, по большей части руководства прикладных знаний. Любовь к чтению, несомненно, росла в русском обществе в XVII веке – об этом говорит нам обилие дошедших до нас от того времени рукописных книг, содержащих в себе произведения московской письменности духовного и мирского характера, так и переводные произведения. Подмечая подобные факты, исследователь готов думать, что реформа начала XVIII века и культурной своей стороной далеко не была совсем уже неожиданной новинкой для наших предков.
Итак, мы наметили два основных течения общественной мысли при Алексее Михайловиче: одно национально-консервативное, направленное против реформ как в церковной сфере, так и в гражданской и одинаково неприязненно относившееся и к грекам, и к немцам как к иноземному, чуждому элементу. Другое направление было западническое, шедшее навстречу греческой и киевской науке и западной культуре. Затем мы видели, что столкновение двух начал – самодовольного застоя и подражательного движения – создало много борцов, но тем не менее не успело еще соединить их в определенные группы, не успело выработать определенных мировоззрений и законченных систем, особенно же среди новаторов. Из западников только один Крижанич был ясен в своих идеалах, надеждах и стремлениях, остальные личности малоопределенны – видно только, кто из них больше тянет к грекам и киевлянам, как Ртищев, или кто дружит больше с немцами, как Ордын-Нащокин.
Личность царя Алексея Михайловича
Среди западников и старозаветных людей, не принадлежа всецело ни к тем ни к другим, стоит личность самого царя Алексея Михайловича. Эта замечательная личность достаточно ясна. О нем сохранилось много свидетельств, рисующих его как всем интересующегося, с живыми стремлениями человека. Кроме того, мы имеем о нем обстоятельные отзывы иностранцев; но всего лучше рисуют царя Алексея его письма – он очень любил писать и высказываться. Что же это был за человек?
Послушаем сперва отзывы о нем иностранцев, которые описывают и его наружность, и его нрав. По их словам, наружность царя Алексея всех располагала в его пользу: это был человек достаточно высокого роста, здоровый и полный (он рано растолстел), с привлекательным лицом; в его голубых глазах светилась такая доброта, что его взгляд «никогда не возбуждал страха, но всякого ободрял и обнадеживал». Его румяное лицо, окаймленное русою бородою, дышало добродушием и в то же время было серьезно, чинно и важно. Он усвоил себе степенную осанку и поступь, но его чинность и царственная важность не запугивали и не отталкивали от него. И не самомнение выработало в нем такую манеру держать себя, а сознание святости сана, который Бог на него возложил. Вообще симпатичная внешность Алексея Михайловича была отражением его хорошей души. Немец Рейтенфельс, указывая на ум, образованность, благочестие и доброту царя, говорит, что это «такой государь, какого желают иметь все христианские народы, но немногие имеют». Враг царя Алексея англичанин Коллинс такого же высокого мнения о личности государя, когда говорит, что этот царь мог бы стать «на ряду с добрейшими и мудрейшими государями». Таким же лестным образом отзывается о нем Лизек. «Царь, – говорит он, – одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями».
Так в один голос хвалят Алексея Михайловича иностранцы, независимые от него и не обязанные льстить ему. «Гораздо тихим» склонен его считать и наш эмигрант Котошихин, тоже независимый, ушедший из-под московской ферулы человек.
Следовательно, современники считали царя Алексея хорошей, светлой личностью. По словам иностранца Лизека, «он покорил себе сердца всех своих подданных, которые столько же любят его, сколько благоговеют перед ним».
Мы имеем возможность проверить эти впечатления современников по тому материалу, который более непогрешим в наших глазах, чем все отзывы и мнения видевших Алексея Михайловича, – мы разумеем здесь письма и сочинения «тишайшего царя». Он любил писать и прозой, и виршами, писал письма, сокольничьи уставы, даже мемуары (о польской войне), и что всего драгоценнее, царь писал безыскусственно, без всякой риторики и высказывался откровенно, не тая своих мыслей, часто он впадал в многословие, любил и пространно пофилософствовать. Много его писаний изданы уже давно, и не раз эти писания вызывали ученых на характеристики Алексея Михайловича. Из таких характеристик отметим характеристику Соловьева, Забелина, Костомарова и, наконец, Ключевского. Все они ясно очерчивают фигуру Алексея Михайловича.
Попробуем и мы сами дать хотя бы беглую характеристику этой замечательной личности.
Когда вы читаете письма Алексея Михайловича, первое заключение, какое вы из них делаете, это то, что Алексей Михайлович человек, бесспорно, умный, чрезвычайно живой и восприимчивый. Он всем интересуется: его занимает и война, и политика, и болезнь придворного, и соколиная охота, и садоводство, и мелкий скандал в его любимом монастыре, и вопрос о том, как петь многолетие в церкви, и театральные представления… И ко всему он относится одинаково живо, все действует на него одинаково сильно, он плачет о смерти патриарха Иосифа и доходит до слез от простого буйства монаха. Он легко может вспылить, может браниться по пустому совершенно делу, но этот гнев скоро проходит; он раскаивается в том, что кого-нибудь обидел, и ласкает его. Так, например, было с Родионом Стрешневым по следующему поводу: однажды царь пустил себе кровь, и когда почувствовал облегчение, то предложил пустить кровь и окружающим его придворным, на что все должны были согласиться. Один только Стрешнев, ссылаясь на свою старость, отказался от этого, за что царь сильно рассердился на него, причем дело не кончилось одними словами. Но когда гнев прошел, то царь не знал, какими подарками заставить старика забыть нанесенную ему обиду. В другой раз Алексей побил своего тестя Милославского за хвастовство, но этим только и ограничился, хотя много знал за Милославским грехов и покрупнее. По своей природной доброте и мягкости царь и после разрыва с Никоном забывает обиду и злобу на патриарха и как будто хочет с ним примириться; ему неприятно иметь врага, и Алексей Михайлович засылает к Никону с лаской и, видимо, желает установить такие отношения, которые не напоминали бы о ссоре. Доброта Алексея Михайловича, с другой стороны, вызывает постоянную благотворительность: при дворце жили разные старики богомольцы, юродивые, щедрая милостыня раздавалась «тишайшим царем»; по праздникам для бедных устраивались «кормы»; тюрьмы очень часто видели в своих стенах Алексея Михайловича, подававшего там милостыню несчастным и освобождавшего их от наказаний. Царь не мог равнодушно видеть страданий, утешал и обнадеживал печальных и старался рассеять их горе. Это стремление высказывается, например, в письме к князю Одоевскому по поводу смерти его сына. Доброта и добродушие царя сказывались в его лице, глазах, в ласковом обращении, в беззлобной, светлой шутке, каковая часто мелькает в его письмах.
Но это же добродушие и мягкая снисходительность мешали Алексею Михайловичу быть последовательным и твердым в своем отношении к людям, что мы видели и раньше, в поведении царя в отношении Милославского: отлично понимая этого человека, видя, что он не стоит его симпатии, царь тем не менее терпел его. Неоднократно по добродушию и даже против воли он уступал влиянию со стороны. Вспомним, каким влиянием на царя пользовался Никон, встречавший со стороны царя только пассивное сопротивление и редко-редко минутную вспышку активного протеста, проходившего без последствий. Алексей Михайлович подчас терпел очень резкие выходки Ордына-Нащокина. Вообще у него недоставало твердости характера, хотя он и не был совсем бесхарактерным; им нельзя было играть безнаказанно, что видно из судьбы Никона.
Такова была природа этого царя – живая, впечатлительная, добрая и мягкая. Любовь к чтению и размышлению еще больше развила светлые стороны его характера. Алексей Михайлович был, как известно, одним из образованнейших людей московского общества; следы его начитанности, церковной и светской, разбросаны по всем его писаниям. Он был прекрасно знаком с литературою того времени и до тонкости усвоил себе книжный язык. В серьезных письмах и сочинениях царь любил пускать в ход книжные обороты, употреблять цветистые афоризмы. Тем не менее он не похож на тогдашних книжников-риторов, любивших кстати и некстати употреблять цитаты из Священного Писания, часто даже не осмысливая их; у царя каждый афоризм продуман, из каждой фразы глядит живая мысль. Он много читал и при этом думал, и речь его всегда отличалась продуманностью. Поэтому его умственный облик выступает перед нами ясно.
Чтение, которое Алексей Михайлович чрезвычайно любил, развило в нем очень глубокую и очень сознательную религиозность. И этим чувством он был проникнут весь, много молился, строго держал посты (некоторые дни в Великом посту даже ничего не ел), знал все церковные уставы. Его главным духовным интересом было спасение души, и с этой точки зрения он судил и других, напоминая при каждом выговоре виновному, что тот губит душу и служит сатане. По представлению общему в то время, путь к спасению души Алексей Михайлович видел в строгом исполнении обрядов. В этом отношении для нас любопытны записки диакона Павла Алеппского, который был в России в 1655 году с патриархом Макарием Антиохийским и описал нам Алексея Михайловича в церкви и среди клира. Из этих записок, как и из вопросов, которые царь задавал патриарху Макарию, всего лучше видно, какое значение придавал царь обрядам, как он их знал и как следил за точным их исполнением. Но обряд и некоторый аскетизм не подавляли и не исчерпывали религиозного сознания Алексея Михайловича, из-за формы он не забывал и содержания, и религия у него была не только обрядом, но и нравственной дисциплиной. Будучи глубоко религиозным, он, по его мнению, не грешил, смотря комедию и лаская «немцев» (сами иностранцы свидетельствуют о милостях к ним царя Алексея Михайловича). В глазах его это было не преступление против религии, а совершенно позволительное и полезное, а в то же время и приятное новшество. Он ревниво оберегал чистоту религии и был, конечно, один из православнейших москвичей; но дело в том, что его ясный, практический ум и начитанность позволяли ему не так узко понимать православие, как понимало большинство.
Алексей Михайлович был философ-моралист, и его философское мировоззрение было строго религиозным: он все судил с религиозной точки зрения и на все окружающие явления отзывался с высоты своей религиозной морали. Но эта мораль, развившись в мягкой, доброй, светлой душе, являлась не сухим кодексом отвлеченных правил, суровых и безжизненных, а сказывалась мягким, прочувствованным, любящим словом или жизненным, полным ясного смысла положением. Склонность к мышлению и наблюдению (Алексей Михайлович был прекрасный наблюдатель, как большинство охотников) вместе с добродушием и мягкостью выработали в нем замечательную для того времени тонкость чувства, почему и его мораль высказывалась им порою поразительно хорошо, тепло и симпатично, особенно тогда, когда ему приходилось кого-нибудь утешать. Такая теплота чувства сквозит, например, в каждом слове письма царя к князю Одоевскому, о котором упоминалось выше. «Да будет тебе ведомо, – пишет Алексей Михайлович, – судьбами всесильного и всеблагого Бога нашего и страшным Его Повелением изволил Он, Свет, взять сына твоего, первенца, князя Михаила, с великою милостью в небесныя обители; а лежал огневою три недели безо дву дней, а разболелся при мне, и тот день был я у тебя в Вешнякове, а он здрав был; потчевал меня, да рад таков, я его такова радостна николи не видал, да лошадью он да князь Федор челом ударили, и я молвил им: „Потоль я приезжал к вам, что грабить вас?” И он плачучи да говорит мне: мне-де, государь, тебя не видать здесь; возьми-де, государь, для ради Христа, обрадуй, батюшка, и нас, нам же и довека такова гостя не видать. И, видя их нелестное прошение и радость… взял жеребца темно-сера. Не лошадь дорога мне, всего лутчи их нелицемерная служба и послушание и радость их ко мне, что они радовалися мне всем сердцем».
Описывая далее болезнь князя Михаила Одоевского, царь обращается затем к отцу его с такими словами: «И тебе, боярину нашему и слуге, и детям твоим через меру не скорбить, а нельзя что не поскорбеть и не прослезиться и прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневить и уподобитца б тебе Иову праведному. Тот от врага нашего общего, диавола, пострадал – сколько на него напастей приводил? Не претерпел ли он, и одолел он диавола, не опять ли ему дал Бог сыны и дщери? А за что? За то, что ни во устах не погрешил, не оскорбился, что мертва быша дети его. А твоего сына Бог взял, а не враг палатою подавил. Ведаешь ты и сам, Бог все на лутчие нам строит, а взял его в добром покаянии… Не оскорбляйся, Бог сыну твоему помощник; радуйся, что лутчее взял, и не оскорбляйся зело, надейся на Бога, и на Его родшую, и на Его всех святых. Потом, аще Бог изволит, и мы тебя не покинем и с детьми и, помня твое челобитье, их жаловали и впредь рад жаловати сына его, князь Юрья, а отца рад поминать. А князь Феодора и пожаловал, от печали утешил, а на вынос и на всепогребальные я послал, сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и проведал про вас, что, опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет, а я рад вас и их жаловать, только ты, князь Никита, помни Божью милость, а наше жалованье. Как живова его жаловал, так и поминать рад… А прежде того мы жаловали, к тебе писали, как жить мне, государю, и вам, боярам, и тебе, боярину нашему, уповать на Бога, и на пречистую Его Матерь, и на всех святых и на нас, великого государя, быть надежным; аще Бог изволит, то мы вас не покинем, мы тебе с детьми и со внучаты по Бозе родители, аще пребудете в заповедях Господних и всем беспомощным и бедным по Бозе помощники. На то нас Бог и поставил, чтобы беспомощным помогать. И тебе бы учинить против сей нашей милостивые грамоты одноконечно послушать с радостью, то и наша милость к вам безотступно будет». Окончив письмо, царь делает на нем такую приписку: «Князь Никита Иванович! Не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен».
В этом письме вы видите человека чрезвычайно доброго, умеющего любить, умеющего говорить, думать и чувствовать очень тонко. Та же способность понимания и способность нравственно оценить свое положение и свои обязанности сказались, между прочим, и тогда, когда Алексей Михайлович был душеприказчиком у патриарха Иосифа и не решался ни взять, ни купить себе что-нибудь из вещей патриарха. Из последних его особенно прельщала серебряная посуда, но он воздержался и пишет Никону, что не хочет ничего покупать. «Не хощу для того, и от Бога грех, и от людей зазорно; а и какой я буду приказчик, самому мне (вещи) имать, а деньги мне платить себе ж».
Но не стеснялся царь Алексей Михайлович, если ему приходилось кого-нибудь не утешать, а бранить и наставлять; тогда он имел обычай в своем послании очень пространно указывать вину и показывать, против чего именно и как много погрешил виновный. Речь царя в этих случаях была строгой, нравственной сентенцией, иногда очень жестокой и резкой, но всегда доказательной. В таких посланиях особенно ярко высказывается, как много царь думал и как основательно думал.
Мы не имеем возможности обстоятельно излагать философские воззрения царя, хотя они очень любопытны, и мы ограничимся здесь лишь отдельными примерами. Выходя из религиозно-нравственных оснований, Алексей Михайлович, например, имел ясное понятие о значении царской власти – как власти, происходящей от Бога и назначенной для того, чтобы «разсуждать людей вправду», и «беспомощным помогать». В письме к князю Одоевскому царь рассуждает о том, «как жить мне, государю, и вам, боярам», и пишет: «Богом и государю и боярам дарованы люди… рассудите правду, всем равно».
Следовательно, роль стоящего при царе боярства он оценивает по-своему. Вот и другой пример: царь унимает религиозное рвение Никона, когда последний во время пути в Соловки за мощами митрополита Филиппа насильно заставлял сопровождавших его светских людей молиться по монашескому обычаю. В письме своем к Никону по этому случаю Алексей Михайлович согласился с тем, кто жаловался на Никона, «что никого-де силою не заставить Богу веровать». При такой вдумчивости и религиозном настроении была в Алексее Михайловиче одна черта, придающая ему еще больше симпатичности и в то же время многое в нем объясняющая, – Алексей Михайлович был замечательный эстетик. Эстетическое чувство сказывалось в его занятиях соколиной охотой, а позже – в страсти к сельскому хозяйству. Кроме обычного удовольствия охоты, помимо прямых охотничьих ощущений, царь находил в охоте удовлетворение и чувству красоты. В своем сокольничьем уложении, носящем название «Книга, глаголемая Урядник», царь очень тонко рассуждает о красоте ловчих птиц, птичьего лета и боя; видимо, охота для него есть в то же время и эстетическое наслаждение. То же чувство красоты заставляло его любоваться благолепием церковного служения и строго следить за чином его. В одном из писем к князю Одоевскому, где он описывает перенесение мощей митрополита Филиппа в Москву, отражается то же чувство красоты; особенно ярко выдается оно при описании крестного хода; царя увлекает мысль, что наконец-то гонимый святитель Филипп с подобающей честью возвращается к своей пастве. Даже в выборе любимых мест у Алексея Михайловича сказывается это поэтическое чувство: он любил село Коломенское, отличающееся живописным местоположением, хотя далеко не величественным, а из таких, свойственных русской природе, которые порождают ощущение спокойствия. Чрезвычайно любил он также Саввин Сторожевский монастырь (около Звенигорода) – это одно из прекраснейших мест около Москвы; но опять-таки красота этого места мирная, веселая, спокойная, вполне соответствующая характеру царя.
